Я больше не чувствовал себя игроком, и это было ужасно, но что хуже – я вообще больше не чувствовал себя мужчиной. Футбол интересовал меня в последнюю очередь, так как меня мучили угрызения совести. Я не смотрелся в зеркало, так как боялся, что плюну туда.
Мне казалось, что единственное возможное решение – уйти. Меня не взяли бы даже в «Зелиг», так отвратительно было мое последнее выступление. Я смотрел на линию поля: кончилась история, кончилась дорога, кончился я. Я ходил, не поднимая глаз, даже в самых дорогих мне местах, так как боялся встретить сочувственные взгляды (а то и кое-что похуже), многие смотрели мимо меня, словно не узнавали, и это вызывало и усталость, и тревогу. Тревогу, что меня нет – как в Турции в определенный момент нас как бы не было на поле. Мы играли 25 мая, в Италии чемпионат еще не закончился, так что мы были вынуждены вернуться в «Миланелло» и тренироваться, нести свой крест еще четыре дня. До 29 мая – последнего дня серии А игры с «Удинезе» на «Сан-Сиро», и невыносимый стыд, который мы испытывали, стал нашим худшим наказанием. Мы были на нулевом уровне.
Далее был краткий и отвратительный период жизни, когда нельзя было никуда убежать от этого мира, мы были вынуждены играть с другими соперниками, но чувствовали, что нас лишили чести, и все разговоры возвращались к тому матчу. Мы спрашивали себя и не находили ответов, а Джиджи Марзулло предложил посещать коллективный психоанализ, что было не так уж глупо. Мы все были больны. Нам был нужен доктор. Мы воображали себя то Шевченко, то Креспо, то Гаттузо, то Сеедорфом, то Неста, то Кака. А я был Пирло. И мне нелегко было это пережить. Я плохо спал, и каждое утро меня с новой силой накрывала мысль: «Я отвратителен, мне нельзя больше играть». Я засыпал с мыслями о Дудеке и всех его друзьях из «Ливерпуля», этот футбольный кошмар не имел конца. С «Удинезе» мы сыграли ноль – ноль, про гол даже не вспомнили, и ужас продолжался, мы знали, что, когда мы откроем глаза, ничего не изменится. Для футболистов «Милана» были еще задания в национальной сборной, чтобы прославиться (опозориться), но Липпи в Коверчано посмотрел на нас секунду и сказал:
– Ребята, вы полностью разбиты.
Какая интуиция! Это заметил бы даже слепой, наше состояние можно было прочитать азбукой Брайля.
– Спасибо, что хотя бы приехали.
Мы ничего не понимали. Мы не могли играть. Я здоровался с сотрудниками технического центра так, как будто вижу их в последний раз – потому что я действительно считал, что это будет последний раз. Лучше уж сменить профессию, чем переживать такие мучения.
Отдых, с его медленным течением дней, наладил многое, но не все. В первый день я хотел броситься в пустой бассейн, во второй – уже в бассейн с водой, но так, чтобы не выплыть, в третий – в детский бассейн, на четвертый – умереть, дыша рот в рот резиновой уточке. Мне становилось лучше, но ненамного. Ощущение этого абсолютного бессилия перед судьбой никогда не покинет меня полностью, часть его всегда останется со мной и будет тянуть меня вниз. Если я сегодня в чем-то ошибаюсь, это следы того самого ужасного периода моей жизни. DVD я убрал далеко, потому что матч «Милан» – «Ливерпуль» не должен ранить меня второй раз. Он и так уже нанес мне много ран. Я никогда не стану пересматривать этот матч, я столько раз играл и переигрывал его мысленно, пытаясь найти, в чем причина поражения. Как в фильмах с плохим концом, я до конца надеялся, что все все же кончится хорошо, и главный герой не может так погибнуть, но нет, все именно так и было.
Мы реабилитировались два года спустя, в 2007-м, опять против англичан и опять в финале Лиги чемпионов. В Афинах мы выиграли с дублем Индзаги – один из двух голов он забил с моего паса, но наша радость была не так велика, как радость тех армий, которые одна за другой выигрывали бои в этом городе. Говорят, что месть – это блюдо, которое подают холодным. В Греции труп был еще теплым, мы отомстили, но не забыли. Мы и хотели бы забыть, но не могли. Пятно на нас осталось – вплоть до того, что кто-то предложил повесить в коридорах «Миланелло» рядом со знаменами победы черный флаг в память того нашего позора. Как знак будущим поколениям, чтобы они не чувствовали себя непобедимыми и помнили, что после первого шага нет дороги назад. Я бы поместил результат этого матча в золотой альбом команды, в центре списка кубков и «скудетто», выделив его другими чернилами. Это стыд, но он повышает ценность добытых кубков. В этом состоит секрет хороших хозяек, которые покупают в супермаркете прошутто «Сан Даниэле», воду «Парма», настоящий пармезан, вино бароло и кислый, грустный йогурт. Дома муж и дети замечают это, никто из них не стал бы пить такой йогурт, они набираются смелости и говорят маме: «Мама, любимая, пожалуйста, не бери больше такой йогурт». Они видят в нем ошибку, стилистический провал, исключение, которое только подтверждает правило. Этот лишний элемент хозяйка выбрасывает, а все остальное остается в силе – выходит, что она все предусмотрела. Прекрасный план: удовлетворить одно, пожертвовав другим. И никогда больше ее семья не увидит в холодильнике этот блеклый йогурт, как, надеюсь, и мы никогда больше не переживем вечер, подобный 25 мая 2005 года. Я бы не смог перенести этого, даже будь у меня семь или девять жизней, как у кота. Я бы покончил с собой, бросившись в ванну с водой или зайдя в клетку с голодными доберманами.
Из черных дней своей жизни надо извлекать уроки. Копаться в глубине своей души – наш моральный долг, чтобы найти там проблеск надежды, жемчужину мудрости, фразу, которая поможет тебе пережить эту горечь. Я попытался и нашел лишь фразу «вот блин».
13. Любимые кроссовки
«Обычно суеверия начинаются, когда что-то идет не так: вратарь пропускает слишком много голов, нападающий не может забить»
Да, именно «блин». Блинский. В Стамбуле, столице всего отвратительного. Я не суеверен, но мне становится легче, когда я скажу какое-нибудь ругательство. Это единственное, чем я могу защититься от судьбы, когда она атакует со всей силы. Некоторые предпочитают более серьезные суеверия, доходит даже до колдовства. Например, Альберто Джилардино, мой друг по «Милану» и национальной сборной. В его сумке, помимо экипировки истинного футболиста, – халата от Dolce & Gabbana, шлепанцев от Dolce & Gabbana, костюма от Dolce & Gabbana, трусов от Dolce & Gabbana, очков от Dolce & Gabbana, парфюма от Dolce & Gabbana и геля от Oreal – просто потому, что Dolce & Gabbana не производят гель – есть пара кроссовок, старых, жутких, разбитых, вонючих, со стертой подошвой. Археологическое ископаемое. При этом они содержатся в идеальной чистоте, он хранит их, словно сокровище: полирует, гладит, разговаривает с ними и целует их. Сумасшедший дом. Технический спонсор запрещал ему выходить в этих кроссовках на официальные матчи (в этих кроссовках ходил еще Аттила, царь гуннов), напоминая ему, что теперь уже больше не выпускают черно-белые телевизоры, что Сандро Петрини уже давно не играет в карты в самолетах, что Джона Фитцджеральда Кеннеди уже давно убили. Эта последняя новость его особенно поражала, он спрашивал:
– Ты серьезно?
Но потом снова доставал свою гордость:
– Я их не выброшу.
– Джила, но почему? В них дыры, как в сыре эмменталь!
– Потому что я забил ими кучу голов: когда они в моей сумке на поле, они передают свои флюиды новым кроссовкам.
– Джила…
– Магические флюиды.
– Джила…
– Клянусь тебе. Если я их запихиваю в другие вещи, так это только для того, чтобы флюиды вышли из их подошв и перешли в новую пару. Чтобы я быстро действовал и добивался нужного эффекта.
– Тогда выжми их, как лимон, и полей все их соком.
– Молодец, Андреа, хоть кто-то меня понял. Для этого не нужно быть гением.
– Ты прав, гением быть не нужно…
Думаю, эта пара кроссовок была у него со времен, игры в «Биеллезе» или около того. Он терял голову из-за этого реликта, это был его амулет, без которого он чувствовал себя ужасно:
– Если они со мной, я забиваю гол, если я их забываю дома, то прошу тренера отправить меня на скамейку, все равно ничего хорошего у меня не получится.
Ну это в любом случае лучше, чем Индзаги, потому что его ритуал был куда неприятнее. Он какал. Очень много какал. Само по себе это неплохо, но он делал это на стадионе, в раздевалке, за несколько минут до игры, и некоторых из нас это нервировало. Особенно если раздевалка маленькая, потому что вонь в замкнутом пространстве быстро распространяется. Иногда он по три-четыре раза заходил в туалет в течение десяти минут.
– Ребята, мне от этого легче.
Ему, конечно, было легче, а вот нам – нисколько.
– Пиппо, нам не легче. Что ты съел, труп?
– Коммуниста, ребята! – прокричал бы Берлускони, а Индзаги спокойно отвечал:
– «Плазмон».
Вопрос, по правде говоря, был дурацкий. Он действительно ел детские печенья «Плазмон» каждый день и каждый час, и мы это знали. Новорожденный сорока лет от роду. В конце он должен был обязательно оставить два на дне упаковки, ни одним больше, ни одним меньше:
– Так астральные силы будут на моей стороне.
Удивительная связь между печеньем и планетами.
– И пожалуйста, не трогайте их, иначе пропадет равновесие.
Кишечное равновесие. Мы всячески пытались утащить у него эти печенья, но безуспешно. Он тщательно охранял их – не хотел делиться ни мячом, ни печеньями:
– Я же для вас стараюсь, вам нужны мои голы.
Помимо этого детского десерта, он был абсолютно однообразен в своем питании: белая паста с красным соусом и вяленое мясо на обед, белая паста с красным соусом и вяленое мясо на ужин. Меню на всю жизнь. За столом он вел себя всегда так, как перед вратарем вражеской команды: всегда одно и то же, без фантазии, но с максимальным эффектом. Во время обеда он сидел и ждал, пока официант принесет ему блюдо, и сосредоточенно съедал его, во время матча он так же ждал, пока мяч прикатится к нему, и просто посылал его в ворота. Всегда в одних и тех же кроссовках, которые он не менял, играя в них в любой сезон, к которым он испытывал подозрительную любовь (с годами я понял, что все игроки атаки – фетишисты). Без магических флюидов, но с кучей заплаток. Как и кроссовки Джилардино, они были древними, но в отношении их хозяина к ним было серьезное отличие: