Трен с гордостью рассказывает об оскорблениях, нанесенных представителями власти и частными лицами, начальством и соседями по дому, видя в презрении, которое выказывают ему другие, доказательство собственного достоинства; недотепство Трена оправдывает глумление над ним, полная неприспособленность к жизни воспринимается как признак твердости характера. В статье, написанной по случаю столетия со дня рождения Трена, профессор Диферлен вспоминает, как длинноволосый бородач Трен занимался реставрацией собора — разрушенного, заросшего сорняками, населенного летучими мышами и филинами, свившими гнезда среди готических украшений; через разбитые стекла в собор проникали ветер и холод, звучавшую с кафедры проповедь заглушало чириканье воробьев. Наверняка Трену нравились царившие в соборе мерзость и запустение; он с удовольствием отмечает, что статуя воробья (символа Ульма) разбилась, не в силах сопротивляться «всеобщей бренности», и прибавляет, что новый глиняный воробей, убранный на склад (пока власти не договорятся, устанавливать его на место прежнего воробья или нет), терпеливо ожидает окончания распри, покрываясь трещинами и незаметно разрушаясь — к счастью, медленнее, чем разрушаются и погибают спорящие о нем советники.
Архивариус оскорблений с удовольствием замечает, что жизнь, которая и его сотрет с лица земли, мало- помалу все портит, но больше всего его увлекают оскорбления. Всеобщность смерти исправляет всеобщность глупости и недоброты. Впрочем, всякая книга, обращенная против жизни, как говорил Томас Манн, соблазняет тебя прожить ее; за упрямым отказом, который Трен противопоставляет злорадству предметов и событий, скрыта стыдливая любовь к действительности, к рекам и улицам, которые он упорно стремился точно измерить. Возможно, преданный друг жизни — не претендент на ее руку, ухаживающий за ней с сентиментальным подхалимством, а несчастный отвергнутый влюбленный, которому кажется, будто она его выставила за дверь, говоря словами Трена, словно ненужную старую мебель.
12. Грильпарцер и Наполеон
Неподалеку от Эльхингенского аббатства, в нескольких километрах от Ульма, 19 октября 1805 года состоялась «Ульмская капитуляция»: здесь сдался Наполеону австрийский генерал Мак, «несчастный Мак», о котором писал Толстой в «Войне и мире». Памятная табличка рассказывает о павших, сражавшихся на стороне Наполеона, — французских солдатах и солдатах различных немецких государств, состоявших в союзе с императором: «À la mémoire des soldats de la Grande Armée de 1805 Bavaois, Wurtembergeois, Badois et Français»[24]. Пейзаж, окутанные туманом леса у реки, напоминает батальную гравюру; до сих пор можно разглядеть место, в котором маршал Ней сломил оборону австрийцев.
Этот отрезок Дуная был театром великих сражений, например битвы при Хехштадте (или при Блиндгейме), в которой во время войны за испанское наследство герцог Евгений и лорд Мальборо в 1704 году разгромили французскую армию «короля-солнца». Впрочем, разворачивавшиеся вблизи Дуная сражения происходили в старой Европе, до революций и до наступления Нового времени, череда побед и поражений разных сил помогла сохранять равновесие между абсолютными монархиями до 1789 года. Дунайская империя идеально воплощает этот традиционный мир, а Наполеон, победивший при Ульме австрийцев и вошедший в Вену, воплощает Новое время, шедшее по пятам, теснившее старый габсбургско-дунайский порядок и настигшее его в 1918 году.
Размышления Грильпарцера о Наполеоне — образцовое выражение австрийского духа, который существовал до Нового времени, существует после него и которому суждено было увидеть, как современность сметает воплощаемую Дунаем символическую плотину традиции. Грильпарцер, проницательный и пристрастный наблюдатель, видевший, как в 1809 году Наполеон с победой вошел в Вену, обвиняет его в повиновении безудержной фантазии, субъективности hybris[25], гордыне по отношению к действительности; Грильпарцер находил эту гордыню и у себя самого и воспринимал ее как опасность для собственной нравственной гармонии и поэтического творчества. Эпигон и одновременно предвестник будущего, классик австрийского театра XIX века, Грильпарцер стал первым человеком без свойств (и создателем людей без свойств) в габсбургской литературе. Обладая раздвоенной, лишенной цельности личностью, он питал глубочайшее почтение к единству личности, которое было ему недоступно и которое он считал высшей ценностью. Скрытный и мнительный человек, добровольно подавлявший в себе многие порывы, понимая, что он делает, человек, изворотливо сопротивлявшийся радости и разрывавшийся между возбуждением страсти и саморазрушительной черствостью, Грильпарцер (не случайно его так любил читать Кафка) — писатель, намеренно искажающий свой автопортрет, утрируя его недостатки (например, в дневниках, где действует двойник писателя, его отвратительное alter ego Фиксльмюльнер).
Если жизнь — лишение, недостаток, deesse, защита от жизни состоит в упрямом желании стоять с краю, в отказе принимать в чем-либо участие. Дунайская цивилизация, для которой характерно стремление уклониться от жизни, мастерски овладела подобной стратегией защиты. Однако эта цивилизация, призванная открыть пустоту «параллельной акции» и, подобно Карлу Краусу, воздать хвалу миру наоборот, не забывала ойкумену, свидетелем опустошения которой она являлась, упорядоченный и гармоничный барочный космос, который поставили с ног на голову. Как позднее Кафка, Грильпарцер не позволял своей личной идиосинкразии (которую он переживал не как случайное психологическое свойство, а как необходимость эпохи, нарушение равновесия между индивидуумом и всеобщностью) затемнять объективный смысл закона, мира, который в венской традиции оставался созданным Богом.
Конечно, Грильпарцер в отличие от Гегеля не мог видеть в Наполеоне скачущую на коне Душу мира, он видел парвеню, захватившего власть во имя безудержного эгоцентризма, а не во имя высшей идеи; встреча с Наполеоном привела к созданию в 1825 году драмы «Величие и падение короля Оттокара», в которой Грильпарцер противопоставляет Рудольфа Габсбургского, главу королевского рода и воплощение власти, которой он смиренно распоряжается, воспринимая власть как officium, сверхличностное служение королю Богемии Оттокару, жаждущему власти и распоряжающемуся ею исключительно ради личных амбиций. Наполеон выступает для Грильпарцера символом эпохи, в которую субъективное (национальное, революционное, народное) отрывается от religio традиции и вместе с ростом национального сознания масс приближает конец основанного на разуме и толерантности космополитизма XVIII века.
Наполеон — это «лихорадка больной эпохи» и, как настоящая лихорадка, — это острая реакция, способная «уничтожить зло» и привести к исцелению. Грильпарцер называет Наполеона «сыном судьбы» и рисует ему ореол человека, который, подобно Гамлету, призван связать порвавшуюся цепь времен; впрочем, сыну Корсики недостает смирения Гамлета, который, сознавая свое страшное предназначение и понимая, что эта ноша для него слишком тяжела, восклицает «горе мне». Наполеон мал, ибо он силится казаться великим, но по-настоящему великим он станет только после падения, в религиозном искуплении, в признании собственного тщеславия; подобно Оттокару в драме Грильпарцера, он поднимется до истинной царственности, будучи побежденным и униженным в битвах и в любви, когда его будет преследовать призрак старости, когда он опустится до нищеты, то есть станет истинным человеком.
Наполеон, утверждавший, что в современную эпоху политика заняла место судьбы, представляет для Грильпарцера тоталитаризм, то есть тотальную политизацию жизни, когда история и государство врываются в человеческую жизнь, поглощая ее при помощи общественных механизмов. Всеобщей мобилизации, отличающей современное общество и наполеонизм (Грильпарцер отмечает стремление Наполеона к роли вождя, но не признает за ним стремления к демократии и освобождению), противопоставляется свойственный Иосифу II[26] этос верного слуги государства, который самоотверженно выполняет свой долг и при этом определяет границы политики, отстаивая различие между публичной и частной сферами.
Грильпарцер называет «пугающей» односторонность Наполеона, который «повсюду видит лишь собственные идеи и жертвует всем ради них»; в противовес идеологическому тоталитаризму австрийская традиция отстаивает диктат чувств, случайное, жизнь, которую не свести к системе. Религиозное видение, как у Рудольфа II (молчаливого императора из выдающейся поздней драмы Грильпарцера «Раздор в доме Габсбургов»), уважает даже «Я-тебя-не-понимаю» — необычную, причудливую индивидуальность, поскольку ощущение религиозной трансцендентности не позволяет сотворить себе кумира в лице земной иерархии и отсылает к высшему замыслу, в котором всякое исключение находит свое место в замысле Божьем. Чисто земная, привязанная к истории перспектива догматически нетерпима по отношению ко всему, что кажется вторичным и малосущественным; Грильпарцер обвиняет Наполеона в том, что тот пытался сразу решить Hauptsache, главный вопрос, забыв о Nebensache, то есть о том, что кажется малозначительным и второстепенным и что в глазах австрийского поэта, отстаивавшего частное, его достоинство, не может быть принесено в жертву всеобъемлющим тираническим планам.
Австрийская цивилизация вдохновляется барочной всеобщностью, выходящей за пределы истории, или неупорядоченной постисторической раздробленностью, пришедшей на смену всемирному потопу новой истории; в обоих случаях она не приемлет критерии чисто исторической оценки, мерки, которой оценивают значение явлений и расставляют их по ранжиру. Австрийская цивилизация защищает маргинальное, преходящее, второстепенное, остановку и перерыв в работе механизма, который стремится все сжечь во имя достижения более важных результатов.