В Пассау путешественник ощущает, что в течении реки заключено стремление к морю, ностальгия по морскому счастью. Ощущение полноты жизни, которому мы обязаны эндорфинам, кровяному давлению или какой-нибудь кислоте, которую благостно источает мозг, — испытал ли я его на самом деле, бродя по улочкам и набережным Пассау, или мне кажется, будто я его испытал, когда сейчас, сидя за столиком кафе «Сан-Марко», я пытаюсь его описать? Наверняка на бумаге мы притворяемся, придумываем пережитое счастье. Вряд ли писательство способно по-настоящему выразить полную безутешность, ничто жизни, те мгновения, когда в ней есть лишь пустота, отсутствие, ужас. Сам факт, что ты пишешь об этом, уже заполняет пустоту, придает ей форму, позволяет поведать о страхе, а значит, хоть немного его победить. Написаны величайшие страницы трагедий, но для умирающего или желающего умереть человека в мгновение, когда он умирает или испытывает желание умереть, даже эти полные горя страницы звучат как хвалебная песнь, пугающе не соответствующая переживаемому в это мгновение горю.
Полная утрата отнимает дар речи; литература пытается рассказать об этом и до некоторой степени изгоняет, побеждает это состояние, преображает его в нечто иное, конвертирует неумолимую и недостижимую инаковость в ходячую монету. Неуверенный путешественник, не знающий, за что хвататься, просматривая свои заметки, не без удивления обнаруживает, что сам он спокойнее и радостнее, а главное — решительнее и увереннее, чем казалось ему, пока он жил и странствовал; он обнаруживает, что дал ясный и четкий ответ на одолевающие его вопросы в надежде, что однажды эти ответы убедят и его самого.
Так мы оказываемся в дарящем уверенность царстве литературы. Здесь все прелестно, все дарит покой, как двери и площади Пассау. Путешественник, отвлекшись от монотонного биения, отмеряющего ход времени в его венах, начинает походить на молодого купца из Нюрнберга, который в 1842 году отправлял из Пассау вежливые послания, расхваливая вина, библиотеки, склады, торговлю и прекрасную Терезу и сожалея лишь о том, что во время обеда не сумел усесться рядом с девицей, а оказался рядом с ее теткой, величественной матроной в чепце, которая от закуски до десерта беспрерывно трещала о своих болезнях, недугах, хворях и о том, какое лечение назначил ей семейный врач доктор Герхардингер.
28. Кримхильда и Гудрун, или два семейства
В зале ратуши на колоссальной картине Фердинанда Вагнера, исторического живописца мюнхенской школы конца XIX века, изображена Кримхильда, входящая в Пассау через ворота Паулюстор в сопровождении своего дяди епископа Пильгрима; Кримхильду радостно приветствуют горожане, выражающие ей почтение и приносящие дары. Картина далека от суровой сдержанности «Песни о Нибелунгах», скорее она напоминает грандиозную сценографию, сопровождавшую на закате XIX века возрождение этого мифа, или зрелищный фильм Фрица Ланга «Нибелунги». В изображенной Фердинандом Вагнером сцене Кримхильда отправляется в Паннонию, на свадьбу с Аттилой — для нее это первый шаг на пути осуществления плана мести.
Месть, о которой величественно повествует поэма, отражает этос семьи, которому северный вариант мифа противопоставляет нечто иное. В «Песни о Нибелунгах» за Зигфрида, предательски убитого в лесу солнечного героя, мстит его супруга Кримхильда, решающая выйти замуж за могучего короля гуннов Аттилу, чтобы с помощью его огромной армии уничтожить собственных братьев — бургундских князей и убийц Зигфрида. В северных вариантах мифа, собранных в «Эдде» (книге древнескандинавских или исландских песен, сочиненных, по всей видимости, между IX и XII веком), воины Аттилы уничтожают убийц героя, которого зовут Сигурд, Аттила в «Эдде» также женится на его вдове, которую зовут Гудрун и которая является сестрой убивших героя князей. В обоих случаях за прославлением мифического героя, одолевшего дракона и воплощающего силы света и весны, следует прославление его убийц и мужества, с которым они встречают поток гуннов и неотвратимую смерть. Автор или авторы поэмы воспевают воинскую доблесть германцев, бросающих вызов судьбе, зная, что им суждено погибнуть; так поэмы причудливо повествуют о закате бургундского королевства, падшего под натиском гуннов во времена варварских нашествий.
И все же между двумя вариантами мифа есть глубокое различие. В «Песни о Нибелунгах» Кримхильда желает отомстить за любимого и убить своих братьев, ей не будет покоя, пока братья не умрут один за другим. В «Эдде» Гудрун, также нежно любившая Си- гурда и оплакивавшая его гибель, пытается разрушить ловушку, которую Аттила приготовил ее братьям, а не расставляет ее собственными руками, как в немецкой поэме; она мстит не убившим ее супруга братьям, а Аттиле и гуннам, зверски убившим ее братьев.
В «Песни о Нибелунгах» верх одерживают любовь, основанные на свободном выборе супружеские узы, сердечная привязанность и сознательно выбранная верность; в «Эдде» главным оказывается этос рода, фатальная верность кровным узам, которые не выбирают, ибо они выходят за рамки всякого личного выбора и столь же неизбежны, как законы природы. Любовь приходит и уходит, брачный союз можно расторгнуть; связь братьев и сестер — эпическая и объективная данность, как даются от природы черты лица и цвет волос.
В истории культуры, как и в частной жизни, нередко возникают напряжение и противопоставление между семьей, в которой ты появился на свет, в которой ты являешься сыном или братом, и семьей, которую ты создаешь, в которой ты становишься супругом или родителем. Разумеется, в «Эдде» важнее первая: ее суровые слова пронизаны осознанием необходимости, а не свободы. В мире «Эдды» существуют лишь неотвратимые события и предметы, воин превосходит другого в сражении, подобно тому как ясень возвышается над кустарником, кони скачут под пурпурными небесами, золото варварских украшений отливает красным; в этом мире, который так очаровывал Борхеса, все неизменно, все так, как есть, суд в нем вершит меч, то есть последовательность событий, «умереть» равно осознанию того, что отпущенное судьбой время истекло.
Обычно литература охотнее описывает эпическую общность родной семьи, в которой человек выступает частью хора: Ростовы из «Войны и мира», гармония и созвучие в их доме; Будденброки, для которых коллективная верность славному имени семейного предприятия важнее соблазна таинственных очей Герды, чужеземной жены, и любви прекрасной Тони к юному Мортену; члены семейства Буэндиа из «Сто лет одиночества», напоминающие камни, из которых сложена Великая Китайская стена.
Изменения в обществе, разрушившие патриархальные узы и ослабившие единство семьи, не избавили от ностальгии по свойственной саге краткости; поэзия нередко разоблачала удушающую и подавляющую мощь эпической семьи, но часто признавала ее очарование, словно не в силах устоять перед цельной единицей — неоспоримой, как сама жизнь.
Новая, рождающаяся семья — это смелая и непредсказуемая одиссея, полная трудностей и соблазнов, закатов и возвращений к жизни; опасной полноте сознательно выбранной, полной страсти совместной жизни нашлось немного адекватных поэтических выражений — возможно, нам страшно признать, что осознанность подразумевает разочарование, нам легче искать убежище в детстве.
На страницах произведений всемирной литературы встречается немало семейств, подобных Будденброкам и Буэндиа, но мало картин напоминает то, как Гомер изображает Гектора, Андромаху и Астианакта, — жизнь, достигающую высшего величия и вращающуюся вокруг супружеской и отеческой любви, вокруг Астианакта, зачарованно глядящего на отцовский шлем, и отца, надеющегося, что сын его превзойдет.
Великая поэзия умеет воспеть эротическую страсть, но нужна воистину великая поэзия, чтобы описать более глубокую и мучительную, абсолютную, безоговорочную страсть, которую питаешь к детям и о которой так трудно говорить.
Воспетая Гомером зрелость — противоположность серой домашней идиллии, не ведающей о мире и замкнутой в собственном узком кругу; любовь к Андромахе и к Астианакту превращает Гектора в героя: он в ответе за всех, он испытывает к другим людям дружбу, братскую привязанность, сыновнюю жалость, человеческое великодушие. Сегодня о тайне супружества, о действии, разыгрываемом на подмостках всемирного театра, повествует Зингер, усвоивший урок еврейской литературы, всегда уделявшей особое внимание семейному эпосу. В своих комических бродячих историях Шолом-Алейхем, классик литературы на идише, показал всю юмористичность и глубину персонажей, которые, подобно Тевье-молочнику, прежде всего — отцы и для которых отцовство — самая яркая и непобедимая страсть.
Возможно, величайшим современным поэтом брака и семейной жизни был Кафка, полагавший, что сам он не на высоте подобной авантюры, ведавший обо всех ее тяготах и лишениях, но с невероятной силой ощущавший величие реальности, в которую ему самому вход был заказан и от которой он сам, несмотря на зависть, пытался укрыться, чтобы избежать всяких уз и всякой власти. На Кафку, страдавшего от одиночества, походят многие его персонажи — неряшливые, несимпатичные холостяки из его рассказов, живущие в съемных комнатах и пересекающие скудно освещенные лестничные клетки так, как кочевники пересекают пустыню. Пустынная территория, по которой они движутся и за которую не выходят, — то самое пространство, которое Кафка мечтал преодолеть, чтобы оторваться от отцовского дома, от «единого организма» семьи, от «первозданной бесформенной каши», которые крепко держали его, рождая в душе чувство вины, как сам он писал Фелиции — невесте, так и не ставшей его женой.
29. По прекрасному голубому Инну?
В Пассау сливаются три реки: маленький Ильц и большой Инн втекают в Дунай. Отчего же образованная их слиянием река, текущая к Черному морю, должна называться Дунаем и быть Дунаем? Пару веков назад Якоб Шейхцер в своей книге «Hidrographia»[48] на странице тридцать заметил, что в Пассау Инн шире, полноводнее и глубже Дуная, к тому же до места их слияния Инн проходит куда более долгий путь. Доктор Метцгер и доктор Пройсман, измерившие ширину и глубину обеих рек, признали его правоту. Значит, Дунай — приток Инна, Иоганн Штраус сочинил вальс «На прекрасном голубом Инне», ведь Инн имеет больше прав на этот цвет? Разумеется, взявшись писать книгу про Дунай, я не могу согласиться с этой теорией, как профессор теологии в католическом университете не может отрицать существование Бога, предмета его исслед