чинить пять или десять книг стихов и прозы, которые тысячами появляются во всякой литературе всякой страны с регулярным, автоматическим ритмом физиологической секреции.
Но Марианна предпочла умолкнуть. Ее немногочисленные стихи принадлежат к шедеврам мировой лирики, но этого недостаточно для того, чтобы Марианна Виллемер вошла в историю всемирной литературы, хотя о ней неоднократно писали ученые. Литература подобна системе техобслуживания: ей недостаточно нескольких, великих строк, ей требуется производственный механизм (неважно, что он производит — гениальные или банальные страницы), отталкиваясь от которого она выстраивает цепочку распространения, цикл изданий, рецензий, дипломных работ, дискуссий, премий, школьных учебников, публичных лекций. Стихи Марианны Виллемер для этого механизма бесполезны. Поэтому Марианна, написавшая одни из лучших стихотворений из знаменитой книги, останется в истории литературы женщиной, которую любил и воспел Гёте, и ее имя никогда не войдет в перечень поэтов.
3. A. E. I. O. U
Вечер холодный и тихий, даже дети с санками не нарушают одиночества и пустынности улиц, окутанных мрачной континентальной печалью. Над воротами Линцского замка видна знаменитая загадочная аббревиатура, которой император Фридрих III, скончавшийся неподалеку отсюда, в доме № 10 в старом городе, где так много безмолвных зданий и суровых гербов, помечал принадлежавшие ему вещи и здания: A. E. I. O. U. может означать и «Austrae est imperare orbi universe», и «Autria erit in orbe ultima»[49]. Многим, в том числе и Фридриху, казалось, будто простирающаяся до границ пространства и времени империя заражена разложением и сломлена поражениями; в своем дневнике император сетовал на то, что австрийский стяг не приносит побед, и признавался, что противостоит трудностям, пытаясь уйти от них, выбрав стратегию неподвижности, которая в течение столетий превратилась в грандиозную габсбургскую статичность, воспетую Грильпарцером и Верфелем, в отказ от действия, в оборонительный пафос того, кто не стремится победить, а стремится выжить и не любит войны, поскольку, подобно Францу Иосифу, знает, что всякая война неизбежно будет проиграна.
Как подметил Адам Вандрушка, у скончавшегося в 1493 году Фридриха III присутствовали все типичные черты, канонизированные позднее в габсбургском мифе: симбиоз недееспособности и мудрости, нежелание прикладывать усилия, выливающееся в предусмотрительную осторожность и благоразумную стратегию, ставшие постоянной линией поведения нерешительность и противоречивость, стремление к покою, сочетающиеся с мужеством ввязываться в бесконечные, неразрешимые конфликты.
Аббревиатура A. E. I. O. U., которую расшифровывают и в более ироничном ключе, стала символом постмодернистской эпохи, эмблемой неадекватности и непрямолинейной защиты, характерных для нашего искаженного, безвольного «я». Выдающаяся, мучительная тактика выживания, которая часто казалась похожей на неброский, но надежно защищающий щит Аякса, сегодня видится чем-то бесчувственным и застывшим; за ней, безусловно, скрыта мудрость, в которой много достоинства и иронии, но которой так и не дано узреть истинную суть вещей, которой не послана любовь, что дает плоды и приносит освобождение, — та любовь, о которой поется в гимне «Приди, Дух животворящий».
Нынешний дунайский вечер, символом которого выступает аббревиатура A. E. I. O. U., означающая и славу, и закат, дышит континентальной безутешностью, тусклые равнины и казенные дома напоминают о том, что жизнь катится по накатанным рельсам, будит тоску по морю, о его бесконечной изменчивости, о подставляющем крылья ветре. Под континентальным небом существует лишь время, его бесконечное повторение, отмечающее ход времени подобно утреннему смотру во дворе военной казармы, его тюрьма. В витрине букинистического магазина выставлена книга «Danube et Adriatique»[50] почетного префекта Г. Деморньи (1934): книга обещает познакомить читателя с опирающимся на документы изложением дипломатических проблем, касающихся свободы навигации по Дунаю и политики центральноевропейских и балканских государств. Впрочем, синее название на белой обложке зачаровывает не столько обещанием разобрать дунайский вопрос, сколько проглядывающей за синими буквами иной синевой, напоминанием о море. Охра и желто-оранжевый цвета зданий, стоящих на дунайских берегах, зданий, которые отличает убаюкивающая печальная симметрия, — тоже один из цветов моей жизни, цвет границы, предела, времени. Но этот неведомый дунайской цивилизации синий — цвет моря, поднятого паруса, путешествия в Новую Индию, а не только цвет книжных обложек в библиотеке географического и картографического института.
Томясь в континентальной тюрьме времени, так естественно мечтать о морской свободе вечности, подобно тому, как Златапер, читая и углубленно изучая Ибсена, нередко принимался мечтать об открытых просторах Шекспира. Как было бы здорово, если бы внезапно подтвердилась старинная и ни на чем не основанная гипотеза, изложенная на странице двести пятьдесят книги «Адриатическое море, его описание и иллюстрации» (изданной в Задаре в 1848 году) доктором Гульельмо Менисом, советником правительства его величества, главным санитарным врачом Далмации: «Согласно Плинию, заслуживающие доверия писатели утверждали, что река Мирно и есть Истр, ответвление Дуная, по которому доплыл до Адриатики возвращавшийся из Колхиды, Арго»».
Мирно впадает в Адриатическое море у берегов Истрии, неподалеку от Новиграда. Не будь исчерпан кредит доверия к заслуживающим доверия писателям, я бы спустился вниз по течению не в Банат, как швабские колонисты на «коробах из Ульма», а к морю, к островам Адриатики, в те места, где мне на мгновение показалось, будто роман с продолжением, начатый с Большого взрыва, не относится к посредственному бульварному чтиву, что можно смириться с рождением и смертью. Всякому Дзено или «человеку без свойств» прекрасно известно, что эту партию не стоит разыгрывать, как бы заманчиво ни выглядели ее отдельные ходы. Не стоит шуметь, наоборот, лучше делать вид, будто ничего не происходит, хотя охристо-габсбургский цвет времени деликатно подсказывает: было бы лучше, если бы развязные молекулы углеводородов, не отличающиеся крепкой нравственностью, не раскрутили колесо жизни.
Люди без свойств, сидящие в библиотеке континентальные потомки Одиссея, всегда носят в кармане противозачаточные средства, да и сама миттель- европейская культура — грандиозное интеллектуальное противозачаточное средство. Зато из эпического моря рождается Афродита. Путешествуя по морю, — писал Дж. Конрад, — можно заслужить отпущение грехов и спасение бессмертной души, вспомнить, что некогда все мы были богами.
4. Резаные и колотые раны
В Линце, «Zum Schwarzen Adler» («У черного орла»), в доме, где жил Бетховен, в 1680 году скончался герцог Раймондо Монтекукколи, выдающийся маршал и теоретик военного искусства; эпитафия в церкви капуцинов призывает путника остановиться перед гробницей, где, в соответствии с мрачноватым барочным вкусом, хранятся внутренности покойного (его тело похоронено в Вене). Монтекукколи сражался против Густава Адольфа и «короля-солнца», был ранен при Лютцене, взят в плен в Щецине, в 1646 году вынудил шведов отступить из Померании, в 1673 году заставил легендарного Тюренна отойти за Рейн; в 1663–1664 годах он разгромил вторгшихся в Венгрию турок в ходе знаменитого сражения при Раабе.
В церкви капуцинов царит полумрак, прочесть латинскую надгробную надпись, несмотря на крупный шрифт, нелегко, да и отыщешь ее не сразу: кажется, будто тусклый послеполуденный свет решил представить зрителям барочную аллегорию мимолетности славы. Монтекукколи — один из знаменитых в прошлом защитников империи, отстаивавший равновесие в Центральной Европе (в Тридцатилетней войне и войнах против турок) и в определенном смысле отсрочивший ее конец, распад ойкумены, единство которой обеспечивали осторожность, консервативный скептицизм, искусство компромисса и искусство жить. Дарящая защиту тень его меча, как и меча принца Евгения, останется над Миттель-Европой до 1914 года, ее сметут войны, которые будут вести иными средствами и с иными намерениями: тотальные войны, мобилизующие и уничтожающие не профессиональные армии, которые отстаивали интересы знатных дворов и династий, а население целых стран, массы, которые призывают убивать или умирать ради идеалов (родина, нация, свобода, справедливость), от которых требуют полной жертвы и окончательного уничтожения врага, враг же теперь воплощает не противоположные интересы, а зло (тирания, варварство, вредоносная раса).
Монтекукколи пытался определить сценарий большой мировой политики, но его стратегия и точка зрения характерны для кабинетной политики, в которой войска сталкиваются почти как на турнире, озабоченные не столько тем, чтобы победить, сколько тем, чтобы не проиграть, пытаясь завоевать хотя бы скромное преимущество и заключить закрепляющий его дипломатический мир. Конечно, выдающийся полководец умел действовать стремительно и молниеносно, но его военное искусство заключалось прежде всего в чувстве меры, в выверенном геометрическом порядке, в тщательном, взвешенном учете всех обстоятельств и правил, в спокойном желании «все обдумать» — иначе теряет всякий смысл опыт, полученный в «бесконечном количестве обстоятельств», в которых оказывается солдат.
У Монтекукколи нет и не могло быть пафоса, воодушевления, ощущения чего-то мистического и сакрального, которым нередко проникнуты страницы книг о войне, ведь с XIX века война нередко воспринимается, переживается и прославляется как судьба, миссия и даже как сила, способствующая образованию и воспитанию личностей и народов. Для маршала, которого Магалотти назвал «ожившим Эскориалом», искусство войны было мудростью, необходимость которой была обусловлена лукавством истории и в целом лукавством жизни; война воспринималась как неизбежность, с которой выну