Высокомерное отношение к массе — поведение для массы весьма типичное. Обличающий всеобщую глупость должен помнить, что сам не защищен от нее, ведь и Гомер порой клюет носом; нужно понимать, что глупость — это опасная судьба, грозящая всем людям, что порой ты умнее, а порой глупее соседа по дому или того, рядом с кем ты едешь в трамвае, ибо ветер веет, где ему заблагорассудится, и никто не может быть уверен в том, что сию секунду или мгновение спустя несущий дух ветер не затихнет. Великие юмористы и комики, от Сервантеса до Стерна или Бастера Китона, заставляют смеяться над человеческим ничтожеством, потому что прежде всего различают его в самих себе, их безжалостный смех говорит о том, что они с любовью принимают общую людскую судьбу.
Глупость связана со временем, она принимает разные формы и оттенки в зависимости от исторической эпохи, поэтому касается каждого, опасна для каждого, а не только для других, как полагал Кизелак. Кипящий презрением писатель, высмеивающий всех подряд, на самом деле никого не ранит, потому что обращается к читателю так, словно считает его единственным умным человеком среди массы слабоумных, но ведь при этом он обращается к читательской массе. Обычно подобный прием гарантирует успех, читателю льстит то, что его считают исключением из правил, и он не догадывается, что таким исключением становится каждый, кто берет книгу в руки. Подлинная литература не льстит читателю, не укрепляет его предрассудки и самомнение, а теснит его, загоняет в угол, вынуждает переосмыслить отношения с миром, усомниться в том, в чем читатель был прежде уверен.
Было бы здорово, если бы все, кто, подобно Кизелаку, склонны считать соседей «полулюдьми», взялись за перо — хотя бы для того, чтобы оставить автограф. Возможно, копируя собственные закорючки, они окончательно лишили бы смысла слова, повторенные бесчисленное множество раз, чтобы забыть их и расстаться с самомнением, чтобы стать Никем.
11. Дунайская Винета
Два соседних городка, Кремc и Штайн, которые, как шутят издревле, соединяет и разделяет только «и», славятся вином, а еще творчеством художника Шмидта (знаменитого Шмидта из Кремса) — своеобразным народным барокко; некогда это были оживленные центры речной торговли, но XIX и XX века, прогресс и индустриализация обошли их стороной. Теперь в этих городках можно любоваться карабкающимися по склонам холмов тихими пустынными улочками, выходящими на дремлющие площади балкончиками, потайными лестницами, уводящими в лес крыш, закрытых отелей и пустынных аркад. Все безмолвствует, все кажется миниатюрным и неживым; во дворах раздается негромкий, ненавязчивый шум дождя.
Кремс, о котором писал в 1153 году арабский географ Идризи, утверждавший, будто Кремс превосходит своим блеском Вену, сегодня похож на Винету, ушедший под воду город, который лежит на дне морском и по которому, как гласит легенда, до сих пор разгуливают жители в старинных костюмах. Когда на улочках Кремса неожиданно встречаешь прохожего, когда кто-то неожиданно выходит из дверей, невольно вспоминаются легенды, в которых в урочный час с картин и гобеленов сходят люди и появляются на улицах городка. В еще глубже погруженном в дрему Штайне, неподалеку от того места, где висит табличка в память о Л. Кехеле, составившем перечень сочинений Моцарта, аптекарь, увидев чужестранца, оживляется, с гордостью показывает свое заведение, принимается расхваливать Штайн и бранить Креме — в его словах слышно эхо старинного соперничества.
Все вокруг неподвижно, словно мертво, словно каждый человек прикован цепями к своему двойнику. Предаться летаргическому забвению приятно, и в то же время хочется бежать, хочется срочных перемен; хочется стать дунайским лоцманом — так называется роман Жюля Верна[54], в котором господин Егер, то есть венгерский полицейский Карл Драгош, принимает Илью Круша, то есть Сержа Лацко, за главаря банды речных пиратов Ивана Стригу (который выдает себя за Лацко), при этом самого Егера принимают за Лацко.
12. 10 часов 20 минут
В Тульне время колется и кусается, жизнь напоминает посланную в никуда стрелу, необратимый процесс рассеивания, о котором говорят физики. В «Песни о Нибелунгах» Аттила ожидает в Тульне свою бургундскую невесту Кримхильду; подробно описано космополитическое шествие князей и народов, сопровождающих Кримхильду вассалов — валахов, тюрингов, датчан, печенегов и киевских воинов; вскоре месть Кримхильды заставит их ввязаться в сражение и погибнуть.
День прохладный и дождливый, окружающий город лес окрашен фосфоресцирующим зеленым, цветом мокрого от воды и влаги мха. В церкви Святого Стефана, трехнефной базилике XI–XII веков, на могильной плите начертано: «Здесь покоится Мария Соня». Смерть стрелой указывает время: часы остановились в 10.20, их стрелки — такие же, как те, что держит в руках Смерть с колчаном.
Стрела — это жизнь, ей не дано повернуть обратно, и, когда сила тяготения одолеет ее стремительный порыв, она упадет, но одновременно стрела — это смерть, настигающая жизнь, прерывающая ее стремительный бег; это время, убивающее каждую секунду; это часы, объявляющие о дарованной недолгой отсрочке и ранящие своим боем. Здесь покоится Мария Соня, наша сестра в смерти, нам бы хотелось разбудить ее не братским поцелуем, а поцелуем в уста, чтобы тело ее всплыло на поверхность из вод сна, ее груди и ноги появились из тени, чтобы ночью ее можно было обнять за плечи. Какие космические силы постановили, что мы никогда не встретимся с Марией Соней, какой Управляющий совет Всемирной театральной компании решил, что мы с ней играем в разных пьесах, в разных, существующих в разное время, драматических театрах? Неужели монтажник или киномеханик не может перепутать киноленты, в которых мы сняты, как в фильме «Ад раскрылся», чтобы мы по ошибке попали в чужой фильм? Возможно, «Ад раскрылся» и есть рай, где мы будем играть все вместе, радостно вмешавшись в толпу, как школьники на переменке.
Стрела попала в Марию Соню, скоро она попадет и в нас; возможно, она нас уже коснулась, точность, с которой Смерть указывает на время упокоения Марии Сони, причиняет боль, словно рана. На портале — двуглавый орел, сжимающий в когтях голову турка, а еще здесь есть надгробие цыганского барона. Грубые варварские камни этой церкви отдают должное горделивой царственности кочевого народа, малоизвестного, презираемого, вытесненного из нашего сознания и из исторической памяти.
13. Двуглавый и морской орел
Полесье и заливные луга вокруг Тульна были царством Конрада Лоренца, совершавшего вылазки по Дунаю, его рукавам и каналам. Истории, которые следы зверей рассказывали глазам ученого и носу его собаки, когда Лоренц проживал в Альтенберге — деревушке, расположенной между Тульном и Клостернойбургом, куда занятнее, чем то, что я прочитываю в убранстве домов, в старых книгах и музеях. На своем пути я слишком часто встречаюсь с геральдическими двуглавыми орлами и слишком редко с морскими орлами или белоголовыми орланами, парящими над дунайскими водами. Музиль, Франц Иосиф, Полумесяц и кафе «Централь» заслоняют самых древних законных жителей Миттель-Европы — вязы и буки, кабанов и цапель.
В мой личный атлас понтийско-паннонской области, как называют ее зоологи, попали лишь те, кто пришли сюда последними, — настолько безрассудные существа, как сказал бы Фолкнер, что они мнят себя хозяевами леса. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что это бросает тень на мою потамологию. В «Opus Danubiae» 1726 года Марсили пишет не только о народах и памятниках, городах и коронах, но и о металлах, «de piscibus in aquis Danubii viventibus»[55]; он описывает и классифицирует «aves vagantes circa aquas Danubii et Tibisci»[56]; птиц, охотящихся на рыбу, и болотных птиц; рассказывает о том, как они строят гнезда, приводит анатомические рисунки орла и осетра.
Впрочем, болонский маршал жил в другое время, когда стремились к универсальному знанию, основывали его на изучении первоисточников, природных корней человека и цивилизации. Марсили, солдат империи, сражался в Трансильвании и участвовал в осаде Белграда; он написал не только книгу о «Военном положении Османской империи, его усилении и ослаблении», но и «Физическую историю моря», научные труды о грибах и фосфоре, записки о стоячих водах. Военный стратег и потамолог был одновременно историком, литератором, минерологом, лимнологом, картографом. Он сохранял классический, всеохватывающий подход к жизни, предполагающий, что исследователь не забывает о том, что у индивидуума есть материальная структура, и о том, что история погружена в природу.
В великой поэзии нередко присутствует понимание естественной истории людей: Лукреций, Леопарди, китайские лирики вписывали человека и его тоску по далекому другу в тысячелетнюю историю пейзажа, на фоне которого дышит человек, рисовали его среди гор и озер. Великие религии тоже учитывают материю, из которой сотканы все мы; как писал Честертон, от неподлинных религий и суеверий их отличает искренний материализм.
Нечто, подобное всемирной образовательной реформе Джентиле[57], отучило нас узнавать животных, помнить названия растений на клумбе у дома; занимавшиеся природой презренные псевдонауки уступили в министерских программах место humanae litterae[58], от «Systema Naturae»[59] Линнея остались лишь латинские названия, а не обозначенные ими живые существа, абстрактный каталог наименований, подобный перечню сказочных животных, существующих только в литературе, вроде единорога и птицы феникс. Нам же остается жонглировать непонятными латинскими словами, надеясь, что ирония восполнит недостаток реальности. Если мне захочется назвать птиц или цветы, которые я в разное время года видел на берегах Дуная, мне придется обратиться к справочникам по дунайской флоре и фауне, к книгам Бауэра и Глаца или к старому доброму Мойсисовичу.