а ограничивается тем, что сопровождает слушателей, иллюстрируя рассказ командными жестами. Женщина стара, сурова и одинока, она привыкла к одиночеству, ей нет дела до уходящей жизни и до тени, царящей в черной кухне, в которой она прожила всю свою жизнь. Лишь когда ее голос на записи упоминает Сулину, далекое устье, где Дунай впадает в Черное море, лицо старухи добреет, на нем появляется неопределенное отсутствующее выражение.
Нет никакого крана — ни в доме, ни снаружи. Вода, заливающая луг, из которого вытекает Брег, появляется из трубы, которая торчит прямо из земли; чуть выше виднеются белые пятна — возможно, тающий снег вместе с другими ручейками и есть источник воды, которой пропитана почва. В любом случае вода поднимается по трубе, плещет из нее. Старуха приставила к трубе полый ствол дерева, образующий подобие водостока. Из трубы вода выплескивается в этот примитивный водосток, а из него попадает в ведро, в которое старуха набирает воду. Ведро всегда полно, воды больше, чем нужно, она постоянно прибывает, стекает по склону, заливает и пропитывает луг, смачивает почву, из которой, в расположенной ниже впадине, рождается исток Брега, то есть Дуная.
Во всем этом нет никакого открытия. В выдающемся труде, написанном в 1785 году, Дунайский антиквар (псевдоним, под которым скрывался Иоганн Герман Дильгельм) рассказывает о доме на горе Абноба, на крыше которого два водосточных желоба: из одного вода течет в Дунай, из другого — в Рейн. Ниже Антиквар упоминает трактир, расположенный рядом с дорогой на Фрайбург и носящий название «Kalteherberg» («Свежая гостиница»). На крыше трактира дождевая вода делится на два ручейка, один втекает в Дунай, другой — в Рейн. Следовательно, с давних времен водосточный желоб — лейтмотив в остром споре об истоках реки. Конечно, в чрезвычайно эрудированном изложении Антиквара вода из водостоков попадает в уже существующий Дунай, в то время как Амедео, если забыть о промахе с краном, утверждает, что водосточный желоб и есть исток Дуная, то есть Дунай. Нам так мало известно, что, прежде чем объявлять истину в последней инстанции, следовало бы обсудить все хоть пару раз, подобно готам, которые за это так нравились Стерну, — сперва обсудить под хмелем, а потом — когда опьянение пройдет. Впрочем, готы клялись богом Истром, а в некоторых надписях из Реции имя бога Данувиуса стоит рядом с Юпитером Оптимусом Максимусом.
5. «Стоящая за нациями», или Общегерманская, Миттель-Европа
Поклясться Дунаем, что водосточный желоб и есть Дунай? Здесь не хватает первейшего фундамента, основы, на которой все покоится: водосток, питающий источник, в свою очередь питается от источника. Дунайская цивилизация уже в расцвете, мы в мире Параллельной акции, описанный Музилем комитет, готовящий празднование семидесятой годовщины правления Франца Иосифа, решает прославить основополагающий принцип австрийской цивилизации (а также европейской цивилизации tout court[8]), но никакого принципа не обнаруживает и понимает, что эта цивилизация подобна воздушному замку, вся ее громоздкая махина ни на что не опирается.
Можно рассматривать описание водосточного желоба, орошающего питающую его почву, как коварный домысел ученого в отпуске, однако достоверно известно, что в Донауэшингене, где находится официально признанный исток Дуная, Дунай впадает в Бригах, то есть в собственный рукав. Надпись, высеченная на круглой чаше, в которую собирается вода из источника, гласит, что некогда настоящий Дунай, небольшой самостоятельный поток, струился параллельно Бригаху, а через два километра соединялся с Бригахом и с Брегом, образуя единую реку, которая называется Дунай, однако с 1820 года воды ручья текут по подземной трубе и вливаются в Бригах. В таком случае длина истинного Дуная двести метров, это малый приток Бригаха; впрочем, официально Дунай начинается чуть дальше, с места уже упомянутого слияния с Бригахом, с Брегом и, строго говоря, со спокойной, stille, Музель — тихой речушкой, которая течет из Бад-Дюрнхайма и которую можно запросто перепрыгнуть. Километров через двадцать-тридцать, в Иммендингене, Дунай вообще исчезает, хотя и на время: река уходит в расщелины скал и вновь появляется на поверхности сорока километрами южнее под именем Аах, затем впадает в Боденское озеро, а значит, в Рейн, об истоках которого спорят не меньше, чем об истоках Дуная. Следовательно, Дунай, хотя бы отчасти, — приток Рейна, он впадает не только в Черное, но и в Северное море: в этом — триумф Рейна над Дунаем, отвоеванная победа Нибелунгов над гуннами, владычество Германии над Миттель-Европой.
Начиная с «Песни о Нибелунгах», Рейн и Дунай соперничают друг с другом, бросают друг другу вызов. Рейн — это Зигфрид, германская добродетель и чистота, преданность Нибелунгов, рыцарский героизм и бесстрашная любовь немецкой души к фатуму. Дунай — это Паннония, царство Аттилы, восточное, азиатское изобилие, которое в заключении «Песни о Нибелунгах» берет верх над германской доблестью; когда бургундцы пересекают царство Аттилы, направляясь к коварному гуннскому двору, их судьба — немецкая судьба — уже предрешена.
Дунай зачастую окутывал символический анти- немецкий ореол, на его берегах встречались, сталкивались, смешивались разные народы, это не Рейн, мифический хранитель чистоты расы. Дунай — река Вены, Братиславы, Будапешта, Белграда, Дакии, пояс, что пересекает и опоясывает, подобно опоясывавшему греческий мир Океану, габсбургскую Австрию, миф и идеология которой стали символом многообразного, наднационального койне, империи, правитель которой обращался «к свои народам» и гимн которой пели на одиннадцати разных языках. Дунай — это немецко-мадьярско-славянско-романско-еврейская Миттель-Европа, полемически противопоставленная Германской империи, «стоящая за нациями» ойкумена, воспетая в Праге Иоганнесом Урцидилем, мир, что виднеется «за нациями».
Со своей стороны, версия «Дунай-Аах» воспринимается как символ общегерманской идеологии, gesamtdeutsch, видевшей в многонациональной габсбургской монархии ответвление тевтонской цивилизации, ухищрение или орудие Разума, предназначенное для культурной германизации Центрально-Восточной Европы, — например, этого мнения придерживался выдающийся австрийский историк Генрих фон Шрбик, превозносивший Евгения Савойского, недолюбливавший Фридриха II и все прусское и примкнувший в итоге к национал-социалистам.
«Стоящая за нациями» Миттель-Европа, которую в наши дни идеализируют как гармоничное слияние разных народов, была реальностью габсбургской империи, ее заката, толерантным сосуществованием, ее конец по понятным причинам вызывал сожаление — в том числе по контрасту с пришедшим ей на смену тоталитарным варварством, которое между двумя мировыми войнами утвердилось на пространстве Дуная. И все же миттельевропейская миссия Габсбургов была идеологией поражения, рожденной разочарованием, которое вызывала австрийская политика в Германии. Войны между Марией Терезией и Фридрихом II разрушили то, что в вышедшей в 1942 году книге Генрих фон Шрбик назвал «Deutsche Einheit», немецким единством; разделение Австрии и Германии усиливалось в последующие эпохи — от Наполеоновских войн до Австро-прусской войны 1866 года, свидетелей упадка Габсбургов и утраты ими лидирующего положения в Германии. Не сумев добиться объединения всех немцев (возглавила этот процесс Пруссия), габсбургская Австрия попыталась найти для себя новую миссию и новую идентичность, став наднациональной империей, горнилом, где переплавляются народы и культуры.
Габсбургский миф, противопоставляющий Дунай Рейну, коренится в этом историческом разрыве, и чем острее разрыв, тем быстрее формируется миф. Накануне окончания Первой мировой войны Гофмансталь воспевал «австрийца», подчеркивал свойственную ему как приверженному традиции человеку самоиронию и скептическое отношение к истории и противопоставлял его молящемуся на государство «пруссу», последователю диалектической и донельзя фанатичной мысли. В 1920-1930-е годы кризис идентичности новорожденной, маленькой Австрийской республики, потерявшей империю сироты, еще сильнее подталкивал теоретические рассуждения о категории «австрийскости», о «человеке австрийском», якобы существовавшем извечно и вовсе не похожем на немца.
Австрофашизм, пытавшийся противопоставить себя нацизму, несмотря на глубочайшие противоречия, развил эту традицию. Отказ идентифицировать себя с немецким элементом вынудил австрийцев постоянно задаваться вопросом о собственной идентичности; в итоге было объявлено, что австрийской нации вовсе не существует (столетием раньше об этом говорил барон Андриан-Вербург), напряженные размышления вылились в бесконечное самоочернение — обнаружилось, что определить «австрийскость» невозможно, и эта неопределенная, аномальная сущность австрийской нации даже стала предметом гордости.
Дунай будет уводить нас все дальше от Рейна или предназначение Дуная — быть эмиссаром германских вод на Востоке? Различные политические миттельевропейские проекты в различные эпохи колеблются между планами многонациональных конфедераций (подобно плану Франца или Поповичи) и программами установления немецкой гегемонии (как проекты Наумана). Литераторы обычно видят только «стоящий за нациями» Дунай, историки не могут не считаться с немецким характером дунайской Австрии, с золотом Рейна, нередко сверкающим в водах голубого Дуная.
Широкие политико-историографические дебаты об Австрии во многом упираются в роль немецкого элемента, в его связь с прочими живущими в империи нациями, в то, насколько близки и/или далеки «немцы» и «австрийцы». Австро-немецкая перспектива означает не только германский национализм; в определенные исторические эпохи (например, после катастрофы 1918 года, когда демократы и социалисты мечтали о единстве с Германией) она означала идентификацию с цивилизацией, которая воспринималась как главный носитель прогресса, как во времена Иосифа II и либерализма XIX века. Аншлюс 1938 года стал трагическим, карикатурно извращенным воплощением подобного симбиоза между немецким лидерством и прогрессивными настроениями.