шающихся среди зелени, словно неуклюжие руины варварских строений.
Подобно рассказу Грильпарцера, трогательному и печальному расставанию с уходящими со сцены истории знакомыми персонажами, старая Вена превращается в пейзаж, на фоне которого расстаешься со счастьем. Амедео пытается научно обосновать различие между «Мостом» и «Штурмом» — двумя известными в Вене разновидностями молодого вина. Джиджи развлекает дам рассказами о своем дядюшке, который поклялся умирающей матери, что женится на одной молодой особе, и, разумеется, обещания не нарушил, но перед свадьбой бывает помолвка, и вообще нужно много чего успеть, прежде чем пойти к алтарю, так что дядюшка проходил в женихах до восьмидесяти трех лет, разумеется твердо намереваясь при первой же возможности вступить в брак, воспрепятствовала которому его внезапная смерть. Франческа привычным движением слегка приподымает голову, обнажая белеющую в вечернем свете шею. Годы так и не дописали ее портрет, не позволили угадать, что станет с ее лицом, через которое прокатились волны времени, стекавшие по ее шее и волосам; с ее прекрасным и неярким лицом, подобным лодке, бросающей якорь в известных и в потаенных местах; с лицом, подобным прозрачной и бесцветной воде, глубину которой оценит лишь тот, кто отважится на отчаянное исследование океанских глубин.
Впрочем, в один прекрасный день дуракаваляние закончится, и, хотя мы разгуливаем с видом праздных весельчаков и бездельников, все мы дисциплинированные, послушные, расторопные и заслуживающие доверия профессионалы; машина риторики[70] не спускает нас с поводка, однажды она призовет нас к порядку, подтолкнет, загонит каждого обратно в свою конуру, чтобы каждый из нас лаял, как пес, выводя мелодию, подобающую серьезности жизни.
На стволах и листве деревьев подрагивают яркие, противоречащие серому небу и прогнозу погоды отблески праздника, описанного Грильпарцером, — свет его страниц, на которых сто тридцать лет тому назад ожили деревья и листва Аугартена. Бедный музыкант — тот, у кого ничего не было и кто ничего не хотел иметь, нищий, испытывающий перед музыкой религиозный трепет и при этом отвратительно пиликающий на скрипке; тот, кто старательно и простодушно приблизил свое фиаско, увидев за падением и движением вниз по общественной лестнице смиренную, тайную гармонию с течением жизни, наслаждение каждым ее мгновением, убеждение. Кафка, воспринимавший бедного музыканта как человека, который от всего отказался и, благодаря этому, способен вполне насладиться жизнью, ибо отказ освободил его от всех связывающих руки планов, сравнивал его с героями Флобера, с зиянием и пустотой «Воспитания чувств». Говоря словами Флобера, персонаж Грильпарцера жил «dans le vrai»[71], однако простота и правда совпадают для него с искусством, с преданностью музыке, в то время как для Флобера и Кафки властный призыв заняться искусством отдаляет от человеческой правды. Впрочем, искусство бедного музыканта, хотя он и почитает его как гармонию, не более чем жалкое пиликанье. И все же неудавшаяся жизнь спасает его, позволяет не играть навязанные историей и обществом роли, посвятить себя сущему вздору, тратить время впустую, радоваться ерунде и глупостям, порой достигая в своей неуклюжести моцартовской легкости.
Быть австрийцем означает владеть искусством фуги, бегства, бродяжничества, любви к месту, где ты остановился передохнуть, возвращаясь на родину — ту самую родину, которую, как говорил шубертовский странник, всю жизнь ищешь, предчувствуешь, но так никогда и не находишь. Эта неведомая родина, где всегда живут в долг, — Австрия, а еще это жизнь, приятная и, хотя ты стоишь на краю ничто, веселая. Фердинанд Заутер, безобидный поэт, пьянчуга и бродяга, современник Грильпарцера, проводивший дни в венских трактирах, говорил в эпитафии самому себе: «Viel empfunden, nichts erworben, / froh gelebt und leicht gestorben» («Многое испытал и ничего не добился, / весело жил и умер легко»), — жил и умер без труда и забот.
25. Берггассе, 19
Пока он был жив, к нему редко заглядывали, зато теперь идут толпой, — говорит таксист, везущий меня к дому Фрейда, где размещался и его кабинет. Эти комнаты знамениты на весь мир, я и сам бывал здесь неоднократно, но всякий раз они производили на меня сильное впечатление, здешний воздух пропитан почтением и отеческой печалью, с которыми этот господин из XIX века погрузился в Ахеронт. В прихожей — шляпа и трость, словно Фрейд только что вернулся домой; а еще — медицинский саквояж, дорожная сумка и бутылка в кожаном чехле — эту флягу он брал с собой, отправляясь на прогулки по лесу, которые он совершал с регулярностью образцового отца семейства.
Фотографии и документы, выставленные в изобилии в кабинете, портреты Фрейда и других основоположников новой науки, издания знаменитых трудов воспринимаются как простая иллюстрация: это уже не кабинет Фрейда, а учебный музей психоанализа, сжатого почти до расхожей формулы, без которой нынче не обходится ни одно научное рассуждение.
Впрочем, в тесном зале ожидания стоят книги из подлинной, личной библиотеки Фрейда: Гейне, Шиллер, Ибсен, классики, учившие его деликатности, строгости и humanitas[72], без которых спускающемуся в преисподнюю не обойтись. Трость и фляга говорят о величии Фрейда, о свойственном ему чувстве меры и любви к порядку, о простоте решительного и освободившегося от тревог человека, который, погружаясь в пучины человеческой амбивалентности, учится сам и учит других еще сильнее, еще с большей свободой любить семейные прогулки по горам.
Мало что из всего этого можно услышать на слетах психоаналитиков: в путаных, не дружащих с синтаксисом речах они, сами того не желая, нередко сводят психоанализ к пародии на него, применяя понятие эдипова комплекса в рассуждениях о чистоте городских улиц и колебании валютного курса. Истинные наследники Фрейда — не авторы невнятных теорий, которые распространяют психоанализ на все и вся, растягивая его, как жевачку, а врачи, которые терпеливо помогают людям научиться жить хоть чуточку лучше. Глядя на скромный, вселяющий спокойствие кожаный саквояж, я вспоминаю всех, кому я обязан собственным, не слишком развитым чувством уверенности, необходимым минимальным запасом прочности, позволяющим мне сосуществовать с собственными внутренними темными пространствами.
В конце Химмелынтрассе, упирающейся в Венский Лес живописной улочки, стоит памятник, воздвигнутый в 1977 году на холме Бельвю. Надпись гласит: «Здесь 24 июля 1895 года доктору Зигмунду Фрейду открылась тайна сновидений». Трудно без улыбки представить себе Госпожу Тайну, которая, подобно плутоватому персонажу комедии, в конце концов сбрасывает маску. Скорее думаешь об открывающемся с холма виде и о любующемся им Фрейде: за причудливыми очертаниями далекого города ему виделась карта внутренних меандров, которые невозможно изучить до конца. В памятной надписи особенно трогает титул «доктор»: в нем звучит отголосок академического достоинства, строгих научных изысканий, занятие которыми рождало чувство гордости.
26. Космическая одиссея
В огромном здании, стоящем вдоль Дунайского канала (дом № 95 по Обере Донауштрассе) расположен центр IBM. Памятная табличка у главного входа напоминает, что в этом месте, в Банях Дианы, от которых ничего не осталось, Иоганн Штраус 15 февраля 1867 года впервые исполнил «Голубой Дунай». Бани Дианы, безусловно, выглядели симпатичнее, чем гигантская коробка, однако вычислительные машины и электронные умы, установленные в бывшем храме бренности, где цивилизация молила богиню легкости отвести от нее беду, не мешают кружению вальса, который, как гениально показал в «Космической одиссее» Кубрик, звучит в унисон с ритмом и дыханием миров. Если японцы объявят о скором создании компьютера, сравнимого по своей сложности с человеком, в одни прекрасный день компьютер придумает кружащийся ритм этого вальса, радость, что вечно ускользает и вечно возвращается, — все более негромкая и далекая, тоскующая о былом, но понимающая, что ей не по силам остановить бег времени.
Вычислительные машины и электронные умы, как и управляемый ими космический корабль, — часть музыки пространств, через которые проплывает корабль. В вечном возвращении вальса присутствует вечность, не только отголоски прошлого (эпохи Франца Иосифа, которая, как говорили в шутку, закончилась со смертью Штрауса), но и постоянное проецирование прошлого в будущее, — так и образы далеких событий, путешествующие в пространстве и уже существующие, для кого-то, кто получит их неизвестно когда и неизвестно где, окажутся частью будущего.
Центр IBM — сердце делового мира; впрочем, Штраус, истинный художник, вызывавший восхищение Брамса, и сам был фабрикой, лихорадочно производившей легкопотребляемые товары, чудесным образом граничившие с поэзией. Читая надпись на табличке, мы ощущаем себя похожими на Hal, электронный мозг, который в «Космической одиссее» до того очеловечивается, что обретает способность ошибаться, испытывать чувства, бояться. Любителей вальса не возмутило то, что в 1982 году человеком года объявили компьютер.
27. Оглядываясь назад
Если верить надписи, на месте дома № 15 по Шварцшпаниерштрассе, который нынче сторожит неприветливая консьержка (не стесняясь в выражениях, она выгоняет меня вон), до 1904 года стоял дом, где умер Бетховен. В том же доме в ночь с 3 на 4 октября 1903 года Вейнингер выстрелил себе в сердце. За несколько недель до этого он описал чувство растерянности, которое испытываешь, когда, идя по улице, оглядываешься назад и видишь пройденный путь, равнодушную улицу, прямолинейный бег которой говорит о необратимости времени. В конце остается одно: оглянуться назад и увидеть пустоту.
28. Слова, слова, слова
Виллу Гермеса, которая стоит в населенном оленями и кабанами парке на окраине Вены и в облике которой проявилась вся неоднозначность стиля модерн, больше всего любила императрица Елизавета — несчастная, легендарная (и невыносимая) супруга Франца Иосифа, упрямая и неуловимая Сисси, которую так любит народ. Официальному декоратору и художнику Вены (постройка виллы относится к 1882–1886 годам) было поручено расписать спальню императрицы сценами из шекспировского «Сна в летнюю ночь». Макарт подготовил проект, который воплотили в жизнь его преемники.