Лирика Бабича не способна осенять идеологические дискуссии или подспудные столкновения между правыми и левыми, консерваторами и сторонниками прогресса в венгерской политике и культуре. Его голос ясный, но тихий, он воплощает Аркадию, которую сам поэт обнаруживал в окружающем пейзаже, в своем детстве, среди виноградников Сексарда. Эта Аркадия находится в Паннонии, а значит, ей многое известно о насилии, о котором Бабич старательно умалчивает.
4. Следы гусениц на снегу
Мы только что выехали из Фертёда, Версаля Эстергази — феодалов, которые в XVIII веке владели более чем миллионом югеров земли и которые вместе с другими представителями знати составляли как таковую natio hungarica[86].
Наше странствие на протяжении последних нескольких километров теряет ритм и направление, как путешествия любителей автостопа или знаменитого красного дилижанса Дьюлы Круди, ездившего старыми проселочными дорогами и двигавшегося зигзагом. Впрочем, мы намеренно отклоняемся от прямого пути, чтобы побывать в Мошонмадьяроваре. Здесь в ночь на 2 ноября 1956 года Альберто Каваллари, корреспондент «Коррьере делла сера», следивший за событиями в Венгрии, сам дал повод для новости, заголовок которой растянулся на девять колонок: прошел слух, что его захватили русские. На самом деле он провел ночь вместе с повстанцами в убежище после неудачной попытки добраться до Вены, чтобы на день раньше остальных сообщить, что революция, вопреки всеобщим ожиданиям, не победила, что восстание сходит на нет, советские силы его подавляют. В свойственной ему лаконичной, выразительной манере Каваллари описывает в репортаже неспокойную ночь, проведенную среди снегов, застрявшую машину, вытащить которую так и не удалось, грязные, темные дороги, выстрелы, раненых, кое-как устроенные блок-посты патриотов, русские танки, на которые журналист почти случайно наткнулся в темноте, пока они занимали позиции, словно звенья огромной цепи, растянутой от Вены до Будапешта и отрезавшей Венгрию.
Повторяя путь от Вены до Будапешта, проделанный Каваллари, я словно иду по его следам, словно перечитываю репортажи, написанные в октябре-декабре 1956 года, в которых он мгновенно уловил суть эпохального переворота, написанного на незнакомых лицах людей, ушедших в болота или на баррикады; для меня его статьи — путеводитель по Венгрии. Трагический путеводитель для безобидного путешествия, однако я не выпускаю его из рук, как Берар, странствуя по Средиземному морю, не выпускал из рук «Одиссею», чтобы узнать описанные в этом «бедекере» места и их тайны. Тридцать лет растопили снег и стерли следы гусениц танков, но не стерли память о них. В те дни нам все казалось ясным: Кадар — пособник предателей и убийц, пешка в руках русских, которые руководят его действиями и собираются от него отделаться. По прошествии тридцати лет следует признать, что Кадар честно служил своей стране, выбрал единственный реальный путь и прошел его с решимостью и упорством на благо Венгрии.
Все это не влияет на тогдашнюю оценку, однако рядом с ней появляются другие оценки, не отрицающие ее, а существующие параллельно, словно рядом с портретом человека появляются его портреты, созданные десятилетиями раньше и позже. Положительная оценка, которую сегодня можно дать Кадару, вовсе не означает, что тогдашняя отрицательная оценка была ошибочной, что тогда не нужно было ответить ему отказом.
Существует будущее в прошедшем, становление, которое приносит преображение. Подобно многоликой действительности, живущее в ней и глядящее на нее «я» обнаруживает свою многоликость. Проезжая по местам, где тридцать лет назад разворачивались эпические события, будто ломаешь тонкие, невидимые стены, различные слои действительности, которые до сих пор сохранились, хотя их не видно глазу, ультракрасные или ультрафиолетовые лучи истории, образы и мгновения, которые сегодня не могут быть запечатленными на пленке, но которые тем не менее есть, существуют, как недоступные для непосредственного наблюдения электроны.
Не знаю, придумал ли кто-нибудь из писателей- фантастов пространственно-временной фотоаппарат, способный воспроизводить со все большим увеличением то, что на протяжении веков и тысячелетий попадало в выхваченную объективом часть пространства. Словно развалины Трои, на которых лежат слои известняка и возведенных позже городов, каждый обрывок действительности ожидает появления способного расшифровать его археолога или геолога — возможно, литература и есть археолог жизни. Разумеется, всякого бедного трехмерного путешественника пугают шутки четвертого измерения (хотя путешествие по определению четырех- или многомерно), он теряется среди противоположных и не противоречащих друг другу утверждений. Наверное, столь же неуверенно чувствовал себя, выйдя на свободу после многолетнего заключения, оказавшись в новой, незнакомой действительности, кардинал Миндсенти: нужно перевести дыхание, оглянуться и, прежде чем выполнять чью-либо просьбу, ответить так, как ответил Каваллари, освобожденный повстанцами примас Венгрии: «Я отвечу Вам в пятницу, когда пойму, что творится в мире».
5. В паннонской грязи
По венгерскому телевидению передают «Господа Глембаи» — фильм по мотивам знаменитой язвительной драмы Мирослава Крлежи, снятый Яношем Дё- мёлки. Мало кто из венгерских писателей описал мир Паннонии, мозаику народов и культур от Загреба до Будапешта, столь же мощно и ярко, как патриарх хорватской литературы Крлежа. На его страницах постоянно возникает один и тот же мрачный образ: грязь Паннонии, хорватско-мадьярская равнина, покрытая пылью, болотами, гнилой листвой, кровавыми следами — на протяжении веков их оставляли мигрировавшие и сражавшиеся друг против друга представители разных цивилизаций, которые на этой равнине, в этой грязи, перемешивались, следы которых накладывались друг на друга, словно следы копыт варварской конницы.
Крлежа, родившийся в 1893 году в Загребе и умерший в 1981 году, переведенный в разных странах, на разные языки, — мощный и даже чрезмерный писатель, с бьющей через край жизненной силой, с широчайшей многоязыковой, наднациональной культурой. Это поэт встречи и столкновения между хорватами, венграми, немцами и другими народами дунайского мира; писатель, обладающий невероятной культурой и вдохновением, интеллектуал и поэт-экспрессионист, склонный к публицистической дискуссии, но при этом боящийся резких скачков и переломов, агрессивных выпадов и едкого сарказма. Центральная тема его многогранного, не вмещающегося ни в какие рамки творчества — распад цивилизации XIX века, особенно разложение многовековой Австро-Венгерской империи, освобождение иррациональных, патологических сил, рожденных агонией общественного уклада. Разоблачая оргиастический нигилистический упадок (с особой убедительностью изображенный в «Господах
Глембаи», жестокой и мрачной картине заката Габсбургов), Крлежа приходит к беспощадному анализу и обличению тоталитаризма: он видит, как тот рождается из загнивающего прошлого и, подобно раковой опухоли, в 1930-е годы расползается по Европе.
Активный участник югославского рабочего движения, арестованный усташами, Крлежа не отрекся от коммунизма, но рано проявившееся решительное несогласие со сталинизмом (еще в годы правления Сталина и антифашистской борьбы) создало ему в партии огромные трудности. Среди обвинителей, требовавших в те годы его голову, был и непримиримый, фанатично настроенный Джилас, позднее ставший одним из знаменосцев диссидентского движения. Крлежу всегда защищал Тито, понимавший (куда яснее, чем интеллектуал Джилас), что Крлежа и его независимость чрезвычайно важны для новой революционной Югославии — писатель был ее отцом и патриархом, таким же велим стариком, как и сам маршал Тито.
Крлежа, примыкавший до Первой мировой войны к хорватским националистам, затем ставший патриотом находившейся под властью сербов Югославии, но быстро разочаровавшийся в реакционном монархическом режиме, вернулся к хорватским корням и дунайскому койне, приведшему его к марксистскому интернационализму, за который он сражался искренне и отчаянно. Его Паннония — горнило, где плавятся народы и культуры, где человек обнаруживает плюрализм, неопределенность и сложность собственной личности. В паннонской грязи позорно тонет австровенгерское gentry[87], воплощенное семейством Глембаи; паннонская грязь затягивает героя главной книги Крлежи, «Возвращение Филипа Латиновича», увидевшей свет в 1932 году и очень (и даже слишком) нравившейся Сартру, который рассматривал ее как символ кризиса, характерный для эпохи портрет отчужденной личности, которая распадается и теряется в пустоте, осознав, что ее общественный класс уничтожен, ее личное «я» расколото.
Крлежа написал много и даже слишком: стихи, романы, драмы, эссе — не все его произведения одинаково ценны. Сила Крлежи — в остром взгляде ученого, в умении нащупать связь между малозаметными явлениями социальной действительности, историческими процессами и законами природы; его сила в пытливом взгляде, умеющем разглядеть за привычными жестами все разъедающую смерть, необходимость вселенной, соединение и разъединение атомов, неясные биологические ритуалы, скрытые за движением идей. Серьезный недостаток Крлежи — чересчур пристальное внимание к грязи, выпячивание всего гнусного и мерзкого, избыток гниения, из-за чего он нередко зацикливается на преувеличенных описаниях или впадает в натужный интеллектуализм.
Направленная против Габсбургов критика Крлежи отличается пристрастностью и односторонностью (этим нередко грешит и противоположная позиция — ностальгическая идеализация империи), впрочем, поэтической и нравственной истине порой нужна страстность фанатика, чтобы, несмотря на крайне необъективное видение, разглядеть самое главное в жизни и в истории, абсолютную ценность человека, которую объективному, точному, реалистичному взгляду не уловить: об этом прекрасно известно поэтам-сатирикам, тенденциозным, но умеющим, благодаря визионерской одержимос