существования немецкой общины в Венгрии (в габсбургскую эпоху ей угрожала мадьяризация, после 1918 года ее положение еще ухудшилось, в годы нацизма она скомпрометировала себя проявлениями германского шовинизма, а после 1945 года подвергалась угнетению и игнорировалась) сегодня ей вновь пытаются, отчасти искусственно, вернуть силу и значение. Подчеркивают ее роль посредницы между культурами (главный девиз всей Миттель-Европы) и вспоминают прошлое столетие, когда, к примеру, немецко-мадьярский еврей Доци Лайош (Людвиг фон Доци) перевел на венгерский «Фауста» Гёте, а на немецкий «Трагедию человека» И. Мадача.
Подчеркнутый мадьярский патриотизм этих немецких авторов пытается стереть память об острых разногласиях между венграми и германцами в годы австро-венгерского дуализма и особенно о напряженной ситуации в годы Третьего рейха. В то время положение было чрезвычайно сложным: националистическое немецкое движение германского населения Венгрии, которое возглавлял Якоб Блейер, несмотря на приверженность идеологии народного духа, не отождествляло себя с нацизмом — впрочем, Гитлер, покровительствуя немецкой общине, вовсе не собирался аннексировать занимаемые ею территории. В свою очередь Хорти, глава сотрудничавшего с Гитлером фашистского или профашистского мадьярского режима, продолжал проводить жесткую националистическую политику в отношении всех проживавших в Венгрии меньшинств, включая немецкое.
В годы после Второй мировой войны венгерское правительство угнетало и пыталось вытеснить германское меньшинство, ставя знак равенства между немцами и нацистами. Сегодня пишущие на немецком венгерские писатели, пользующиеся поддержкой и защитой Будапешта, лояльно относятся к мадьярской нации и к социализму. Конечно, нацистский «Бунд» в свое время нашел в Баранье и особенно в Боньхаде немало приверженцев. Разве что и на сей раз все объясняется происками евреев, которые, как известно, всегда и во всем виноваты — в том числе в появлении нацизма: антисемиты утверждают, что Гитлер — еврей, поскольку только еврей способен на подобные злодеяния. По мнению лидера немецких националистов Блейера, корреспондент национал-социалистической газеты «Фёлкишер Беобахтер» («Народный обозреватель») в Венгрии был евреем по крови и печатал под псевдонимом антинемецкие статьи в венгерских газетах, чтобы раздразнить души…
21. Ложный царь
Подобно странствовавшему по Нилу капитану Спику, мы то и дело позволяем себе двигаться зигзагом, отдаляться от реки и возвращаться к ней в нескольких километрах от того места, где мы с ней расстались. Амедео предлагает съездить в Сегед: однажды он познакомился с некоей Кларой, которая была родом из Сегеда и носила чулки в полоску.
Пуста[101] — угрюмая мадьярская земля Ади, его венгерская жизнь, о которой он говорил, что она серая, словно пыль. Дорога бежит вдоль южного края низкой и бесконечной, как море, равнины — такой рисовал ее Петёфи, певец малой Кумании, ее аистов и миражей Фата-морганы на далеком горизонте. На фоне этого пустынного и равнодушного пейзажа жизнь течет беспечно, словно убегающее в далекие дали стадо зверей; единственное, что здесь происходит, — идет время. Годы, как сказано в одном из стихотворений Петёфи, улетают, подобно поднятой выстрелом птичьей стае.
Пересечь темным и неуютным вечером Тису, ленивый мадьярский Нил, как называл его Миксат, — неприятно, словно покинуть край, где чувствуешь себя как дома, и въехать в чужую страну. Подчиняясь авторитету печатной книги, я мечтаю отыскать на Желтом островке, расположенном в месте стечения Тисы и Мароша, трактир, в котором, если верить Кальману Миксату, «подавали самую вкусную рыбную похлебку на свете», но литература явно не относится к фальсифицируемым, то есть к настоящим наукам. Весьма спорным представляется утверждение Антиквара о том, что Тис на две трети состоит из воды, а на треть из рыб, щук и карпов, столь многочисленных, что за тысячу рыб не дадут и дуката.
В портрете города, который он создал для опубликованного под покровительством эрцгерцога Рудольфа фундаментального труда «Австро-Венгерская монархия в описании и иллюстрациях», Миксат, как вежливый рассказчик, утверждает, что, «как и у всех равнинных народов, в Сегеде меньше поэзии, чем в горах». Даже в любви житель Сегеда не склонен к подвигам, он скорее выберет себе в жены девушку с хорошим приданым или ту, что может таскать на плечах тяжеленные мешки.
Город выглядит неухоженным и напоминает привокзальную площадь. Зато его история, как повествует ее суровый рапсод, «пестрит разнообразными катастрофами» — историческими и природными. Возможно, все несчастья — наказание жителям города за непокорный нрав, за крепкие демократические традиции. Даже благополучные буржуа симпатизировали Доже, выдающемуся вождю крестьянского восстания; когда одержавшие победу дворяне поймали и пытали Дожу, они отрубили ему голову и в знак предупреждения послали ее верховному судье Сегеда Блазиусу Пальфи. Создается впечатление, что здесь никогда не могли обойтись без насилия. Из окон прекрасного дворца Ладислауса Силадя в 1527 году прогремел выстрел, ранивший лжецаря Ивана, или Иова, «страшного черного человека», державшего в страхе земли между Тимишем и Тисой. Иван (его настоящее имя — Франц Фекете) был одним из лжецарей, на которые так щедра славянская история; одним из разбойников- узурпаторов, которыми поначалу двигает жажда наживы, которые, сами того не желая, благодаря способностям вырастают до настоящей политической роли, а в конце вновь превращаются в разбойников, и история вырывает их, словно сорняк.
Самовольно объявив себя потомком сербских правителей, Франц Фекете собрал войско из пяти (по другим сведениям — из десяти) тысяч человек, главным образом крестьян, с которыми он и начал грабить страну. Численность его личной охраны составляла шестьсот человек: он называл их «янычарами» — вероятно, из-за мании величия, стремясь сравняться с константинопольским султаном Сулейманом Великолепным, одержавшим победу в Мохачской битве и завоевавшим Венгрию.
После мохачской катастрофы за венгерскую корону боролись император Фердинанд Габсбургский, находившийся в Вене, и воевода Трансильвании Янош Запольяи, иногда опиравшийся на поддержку хозяйничавших в стране турок. Соперничество между этими двумя силами способствовало появлению лжецаря, разбойника с большой дороги, который примыкал то к одним, то к другим в «крупной игре», в макиавеллизме высокой политики.
Неизвестно, понял ли страшный черный человек, что происходит, какую роль предназначила ему история, или до последней минуты его мысли были заняты грабежами и добычей. Не понимая или не желая того, он становился двойственным персонажем, одним из тех, кто, надев маску, постепенно меняется под ее влиянием. Ученый муж по фамилии Стоякович писал, что Иван был седьмым деспотом Сербии, но живший в старину историк Баната Швикер не соглашается с ним и причисляет Ивана к бандитам. Потерпев поражение при Сегеде, раненый, Иван спрятался в лесу, где его поймали и убили вместе с горсткой верных людей. Его голову послали Запольяи, находившемуся в крепости Офен, в древней Буде.
Очевидно, смерть Сегеду к лицу. На Соборной площади, Дом Тер, три стороны мраморного пантеона украшают бюсты и портреты выдающихся людей. Вместо головы у энциклопедиста Апасая Чере Яноша — череп, под черепом — куртка с воротником, но во рту не хватает пары зубов, в руке скелет держит книгу «Madyar Encyclopaedia MDCLIII». Знание похоже на смерть, это летальное окоченение существования и его течения? В стоящей неподалеку от собора сербской церкви даже Богородица не обещает спасения, женского, материнского заступничества, избавляющего сердце от засухи. Голова балканской Мадонны увенчана короной, но корона пронзает плоть, обливает ее кровью, кровь стекает на голову Младенца, которого Мария прижимает к груди, оказывается у него на губах. Эта мрачная, страдающая богиня не имеет никакого отношения к майским литаниям и к утренней звезде.
22. Скрипка в Мохаче
Мы вновь вернулись к Дунаю, мы в Мохаче. На старинном поле брани, где в 1526 году Венгерское королевство было сметено турками и навеки стерто с лица земли, сегодня выстроились рядами кукуруза и подсолнухи. День тяжелый и душный, кустики синего агератума и шалфея с его фиолетовыми цветами тщетно напоминают о том, что жизнь — не только война. Мохач по-своему музей — волнующий музей, не место, где выставлены на обозрение предметы, а сама жизнь, ее быстротечность и вечность. Кто-то положил рядом с табличкой, на которой указана дата битвы, свежие цветы: давнее поражение еще причиняет боль, кажется, что павшие здесь погибли только вчера.
Деревянные скульптуры, торчащие из земли, словно пики или опоры снесенных шатров, повествуют о ходе битвы, о ее порядке и беспорядке, о нарушенной симметрии, о мгновении, когда пыль рассеивается, и о неизменном постоянстве насилия и смерти. Эти гениальные дерзкие скульптуры рассказывают о людских и конских головах, о гривах умирающих лошадей, об огромных тюрбанах, об обрушивающихся со смертельной силой булавах, об искаженных агонией или яростью лицах, о крестах и полумесяцах, об угнетенных рабах, о головах, катящихся к ногам Сулеймана Великолепного. Изображения минимальны и абстрактны — созданные одним движением иносказательные рисунки на дереве, замаскированные под рисунок его прожилок.
Ветер колышет металлические подвески, украшающие с варварской роскошью голову Сулеймана Великолепного; этот тихий шум, с которым сливается шум всех дрожащих клинков, — эхо далеких раскатов грома, странствующая через столетия звуковая волна, обманчиво нежная, как всякий доносящийся из прошлого крик боли — нам он кажется не воплем страдания, а волшебной музыкой.
Лес статуй — как шахматная доска с опрокинутыми фигурами, колосья колышутся на ветру, словно подвески выстроившихся рядами воинов. Фигуры расставлены по окружности, но стяги преследуемых и преследователей падают за пределы круга — разбросанные, затерявшиеся в мелкой пыли. Жизнь кажется вечной, вечным кажется всякое движение участников сражения, навсегда, перед Богом и пустотой, увековечившей жестокость, рыдание, крик, дыхание, бегство, меркнущий перед глазами умирающего мир, падение, коне