47 Трубадуры – певцы и музыканты в старой Франции.
Судорожные прыжки одного и завывания другого, странные звуки, извлекаемые двумя виртуозами из их инструментов, возбуждающе подействовали на наших ослов.
Они бросили свое просо, рис и кукурузу и устроили не совсем обычный балет.
Увлеченные примером, мы расхватали кастрюли и котлы и грянули по ним ложками и вилками. Господин де
Сен-Берен разбил тарелку, воспользовался осколками, как кастаньетами, и пустился в разнузданное фанданго 48 с вашим покорным слугой в качестве партнера. Господин
Барсак, – должен ли я об этом говорить? – сам господин
Барсак, утратив всякую сдержанность, свернул себе чалму из салфетки и, в то время, когда господин Бодрьер, депутат
Севера, закрыл лицо, почтенный депутат Юга исполнил па самого сверхьюжного фантастического танца.
Но нет такой хорошей шутки, которая не кончилась бы.
После пяти минут суматохи мы принуждены были остановиться, истощенные. Мадемуазель Морна смеялась до слез.
Вечером этого самого дня Амедеем Флорансом, нижеподписавшимся, был совершен проступок, в котором он признался в заголовке этой статьи. По правде говоря, к таким проступкам я уже привык, нескромность – маленький грех репортеров.
Итак, в этот вечер мою палатку случайно поставили возле палатки мадемуазель Морна; я ложился спать, когда услышал по соседству разговор. Вместо того чтобы заткнуть уши, я слушал: это мой недостаток.
48 Испанский народный танец.
Мадемуазель Морна говорит со своим слугой Тонгане, тот отвечает на фантастическом английском языке, который я выправляю для удобства читателей. Разговор, без сомнения, начался раньше. Мадемуазель Морна расспрашивает Тонгане о его прошлой жизни. В момент, когда я навострил уши, она спрашивала:
– Как ты, ашантий…
Вот как! Тонгане – не бамбара; я этого никогда не думал.
– …сделался сенегальским стрелком? Ты мне это уже говорил, когда нанимался, но я не помню.
Мне кажется, мадемуазель Морна нечистосердечна.
Тонгане отвечает:
– Это после дела Бакстона…
Бакстон? Это имя мне о чем-то говорит. Но о чем?
Продолжая слушать, я роюсь в памяти.
– Я служил в его отряде, – продолжает Тонгане, – когда пришли англичане и стали в нас стрелять.
– Знаешь ты, почему они стреляли? – спрашивает мадемуазель Морна.
– Потому что капитан Бакстон всех грабил и убивал.
– Это все верно?
– Очень верно. Жгли деревни. Убивали бедных негров, женщин, маленьких детей.
– И капитан Бакстон сам приказывал совершать все эти жестокости? – настаивает мадемуазель Морна изменившимся голосом.
– Нет, не сам, – отвечает Тонгане. – Его никогда не видали. Он больше не выходил из палатки, после прихода другого белого. Этот белый давал нам приказы от имени капитана.
– Он долго был с вами, этот другой белый?
– Очень долго. Пять, шесть месяцев, может быть, больше.
– Где вы его встретили?
– В зарослях.
– И капитан Бакстон легко принял его?
– Они не расставались до того дня, когда капитан больше не вышел из своей палатки.
– И, без сомнения, жестокости начались с этого дня?
Тонгане колеблется.
– Я не знаю, – признается он.
– А этот белый? – спрашивает мадемуазель Морна. – Ты помнишь его имя?
Шум снаружи покрывает голос Тонгане. Я не знаю, что он отвечает. В конце концов, мне безразлично. Это какая-то старая история, меня она не интересует.
Мадемуазель Морна спрашивает снова:
– И после того как англичане стреляли в вас, что с тобой случилось?
– Я вам говорил в Дакаре, где вы меня нанимали, – отвечает Тонгане. – Я и много других – мы очень испугались и убежали в заросли. Потом я вернулся, но уже никого не было на месте битвы. Там были только мертвецы. Я похоронил своих друзей, а также начальника, капитана Бакстона.
Я слышу заглушенное восклицание.
– После этого, – продолжает Тонгане, – я бродил из деревни в деревню и достиг Нигера. Я поднялся по нему в украденной лодке и пришел, наконец, в Тимбукту, как раз когда туда явились французы. На путешествие у меня ушло около пяти лет. В Тимбукту я нанялся стрелком, а когда меня освободили, я отправился в Сенегал, где вы меня встретили.
После долгого молчания мадемуазель Морна спрашивает:
– Итак, капитан Бакстон умер?
– Да, госпожа.
– И ты его похоронил?
– Да, госпожа.
– Ты знаешь, где его могила?
Тонгане смеется.
– Очень хорошо, – говорит он. – Я дойду до нее с закрытыми глазами.
Снова молчание, потом я слышу:
– Доброй ночи, Тонгане!
– Доброй ночи, госпожа! – отвечает негр, выходит из палатки и удаляется.
Я немедленно укладываюсь спать, но едва я затушил фонарь, как ко мне приходят воспоминания.
«Бакстон? Черт возьми, если я этого не знаю! Где была моя голова?! Какой восхитительный репортаж я тогда упустил».
В это уже довольно отдаленное время, – прошу извинить личные воспоминания! – я работал в «Дидро» и предложил моему директору отправить меня корреспондентом на место преступлений капитана-бандита. В продолжение нескольких месяцев он отказывал, боясь расходов. Что вы хотите? Ни у кого нет чувства важности событий. Когда же, наконец, он согласился, было слишком поздно. Я узнал в Бордо в момент посадки, что капитан
Бакстон убит.
Но все это старая история, и если вы меня спросите, зачем я вам рассказал этот удивительный разговор Тонгане и его госпожи, то я отвечу, что, по правде говоря, я и сам не знаю.
8 декабря я снова нахожу в моей записной книжке имя
Сен-Берена. Он неистощим, Сен-Берен! На сей раз это пустячок, но он нас очень позабавил. Пусть он и вас развеселит на несколько минут.
Мы ехали около двух часов во время утреннего этапа, когда Сен-Берен начал испускать нечленораздельные звуки и задергался на седле самым потешным образом. По привычке мы уже начали смеяться. Но Сен-Берен не смеялся.
Он еле-еле сполз с лошади и поднес руку к той части туловища, на которой привык сидеть, а сам все дергался, непонятно почему.
К нему поспешили. Его спрашивали. Что случилось?
– Крючки!. – простонал Сен-Берен умирающим голосом. Крючки?.. Это не объяснило нам ничего. Только когда беда была поправлена, нам открылся смысл этого восклицания.
Читатели, быть может, еще не забыли, что в момент, когда мы покидали Конакри, Сен-Берен, призванный к порядку теткой, – или племянницей? – поспешил подбежать, засовывая горстями в карман купленные им крючки.
Конечно, он потом про них не думал. И эти самые крючки теперь отомстили за такое пренебрежение. Путем обходных маневров они поместились между седлом и всадником, и три из них прочно вцепились в кожу своего владельца.
Понадобилось вмешательство доктора Шатоннея,
чтобы освободить Сен-Берена. Для этого достаточно было трех ударов ланцета, которые доктор не преминул сопровождать комментариями. И он, смеясь, говорил, что такая работа – одно удовольствие.
– Можно сказать, что вы «клевали»! – убежденно вскричал он, исследуя результаты первой операции.
– Ой! – крикнул вместо ответа Сен-Берен, освобожденный от первого крючка.
– Хорошая была рыбалка! – возгласил доктор во второй раз.
– Ой! – снова крикнул Сен-Берен.
И, наконец, после третьего раза доктор поздравил:
– Вы можете гордиться, что поймали такую большую щуку!
– Ой! – в последний раз вздохнул Сен-Берен. Операция закончилась. Осталось только перевязать раненого, который затем поднялся на лошадь и в продолжение двух дней принимал на седле самые причудливые позы.
12 декабря мы прибыли в Воронью. Воронья – маленькая деревушка, как и все прочие, но обладает преимуществом в лице исключительно любезного старшины.
Этот юный старшина, всего лет семнадцати-восемнадцати, усиленно размахивал руками и раздавал удары кнута любопытным, которые подходили к нам слишком близко. Он устремился к каравану с рукой у сердца и сделал нам тысячу уверений в дружбе, за что мы вознаградили его солью, порохом и двумя бритвами. При виде этих сокровищ он заплясал от радости.
В знак признательности он приказал построить за деревней шалаши, в которых мы могли бы лечь. Когда я вступил во владение своим, я увидел «нуну», усердно занимавшихся тем, что углаживали и утаптывали почву, покрыв ее сушеным коровьим навозом. Я их спросил, к чему такой роскошный ковер; они ответили, что это помешает белым червям выползать из земли. Я был благодарен за внимание и заплатил им горстью каури49. Они пришли в восхищение.
13 декабря утром мы достигли Тимбо без особых приключений. Это поселение, наиболее значительное из всех, которые мы до сих пор миновали, окружено «тата», стеной из битой глины, толщина которой меняется в разных частях и позади которой возведены деревянные леса, где проходит дорожка для караула.
«Тата» Тимбо окружает три деревни, отделенные одна от другой обширными возделанными или лесистыми пространствами, где пасутся домашние животные. В каждой из деревень есть маленький ежедневный рынок, а в самой крупной раз в неделю бывает большой базар.
Из каждых четырех хижин одна необитаема. Она наполнена мусором и всякой дрянью, как, впрочем, и улицы.
Нет сомнения, что в этих краях не хватает метельщиков. И
здесь не только грязно, но и очень бедно. Мы видели детей, большей частью худых, как скелеты, рывшихся в отбросах в поисках пищи. А женщины отвратительно тощие.
Это, впрочем, не мешает им быть кокетками. Так как был базарный день, деревенские богачки разрядились.
Поверх «парадных» туалетов они надели голубые в белую
49 Каури – местная монета, особый вид раковин, шестнадцать сотен которой стоят пять франков. – Прим. Ж. Верна.
полоску передники; верх туловища окутывался куском белого коленкора или дешевенькой тафты ослепительной расцветки; уши оттягивали тяжелые металлические кольца, поддерживаемые серебряными цепочками, которые перекрещивались на макушке; их шеи, запястья и щиколотки украшали браслеты и ожерелья из коралла или фальшивого жемчуга.