ившего Шабельникова «Давайте согласимся с ними… Вот с этими… Ну их к черту!» ушла фраза: «Все равно они победят». Зато прибавилась сентенция Табунова: «Лавочник, Левушка… понятие широкое». Это называлось у нас «наступательная позиция». Прошлись еще раз и по мелочам. Начались репетиции. Меня ждал семинар, и я уехал в Рузу.
Галине Букаловой
9 декабря 1982 г., Руза
…Не успел вернуться из Москвы, как на столе у меня снова телеграмма: срочно быть в театре. 4-5-го работали с Борей и литчастью над новым финалом, вроде бы он всех устроил – никто не умер, мерзавцы позорно бежали после драки, семья уцелела и занялась генеральной уборкой, а Маша под занавес воскликнула: «Смотрите, кто к нам пришел!» – пришел флейтист. И вот, видно, что-то снова возникло в ходе репетиций.
Всё очень осложнено сторонней позицией Гончарова. По Москве ходит колоритно исполняемый его монолог, который он произнес при большом скоплении народа в ГИТИСе непосредственно после звонка Демичева. «Ходят слухи, что я душитель молодъх дарований! Вот я дал им самостоятельность – и что же? Пусть теперь сами и хлебают!» и т. д. Разговоры везде только об этом, ибо считают, что наш спектакль пробный камень, который определит климат на будущее. Все сходятся на том, что с запрещения не начнут. Тем временем, как говорит Пивоваров, все притаились и ждут, так как готово еще несколько спектаклей, которъм предстоит нелегкая сдача: «Три девушки в голубом» (Ленком, Захаров), «Восточная трибуна» (Современник, Хейфец), «Борис Годунов» (Таганка, Любимов) и что-то еще. Вот в какую мельницу мы попали.
Порядок намечен такой: 13-го утром принимает Московский главк и Министерство культуры РСФСР, а 15-го вечером, то есть, на публике – Демичев. А что они сейчас хотят от меня – не знаю. С пьесой (не со спектаклем) разбирались на уровне зам. министра культуры РСФСР, поскольку они ее выпускали и, как мне сказал главный редактор, к ней претензий нет, а только к её толкованию в театре (то есть, делается всё, чтобы не ставить себя под удар). То же самое было и в альманахе – они всячески ее выгораживают и ставят себе в большую заслугу публикацию. «Конечно, если бы в «правом углу» (весьма распространенный сейчас термин: «правый» и «левый угол») было бы больше достоинства и подлинной духовности, баланс был бы другим».
Светлана Романовна вообще говорит лучше всех: Володичка, живите спокойно, пишите то, что считаете нужным. А на семинаре считают, что мне повезло: такой популярности ни у одной пьесы давно не было. Общаюсь здесь с Эдлисом, Жуховицким – весьма интересно. Но где же мое рабочее время? За столом сидел пока что три дня… Таня Агапова – счастливая мать и мы часто говорим о наших детях… Яосвобожусь сразу после «Сада» 24-го, а семинар заканчивается 21-го…
Правёж
Чрезвычайный уровень поручения, видимо, подстегивал нетерпение начальства добиться желаемых результатов. Михаил Алексеевич Грибанов, коему было доверено театральное дело в стране, до официальных сдач пожелал увидеть второе действие со всеми переделками, чтобы удостовериться своими глазами на правильном ли мы пути. Обычно он редко снисходил до подобных мероприятий, для этого были соответствующие инстанции: московское управление, российское управление, да и свой, союзного уровня, аппарат. Досмотрев финальную сцену, он молча в сопровождении свиты прошел в кабинет директора. Управленцы всех уровней держались скованно и, мне показалось, робели. Отчасти, наверное, в силу субординации, отчасти потому, что в случае неудачи вину было легко переложить на них со всеми вытекающими последствиями. Среди них у нас было немало союзников, а кое с кем я был просто в приятельски-деловых отношениях. Выступления были в целом лояльные, замечания и предложения дельные, но как водится, если их суммировать и принять к исполнению, то пришлось бы писать другую пьесу. Общему благодушию положил конец, как и полагалось, Грибанов. Сумрачно взглянув в нашу сторону из-под густых бровей и выдержав паузу в точном соответствии с законами жанра, он произнес свой монолог (цитирую по своей записи).
– Не могу более быть сдержанным… Вы так и не поняли, о чем идет речь. Затеяна крупная мировоззренческая драка. Слишком серьезный вызов брошен обществу. Столкнулись силы собственности. Кто же у вас побеждает в этой борьбе? Кому достается дача? Жуликам и барыгам! У вас дело дошло до поругания чести людей. Поруганы все: мужчины, женщины, ветеран войны, даже ушедший из жизни писатель! Кто воспитывал вашу героиню, что она отдалась парикмахеру – это же дочь фронтовика! Остается только, чтобы мать увели в лес! Все осмеяно, все святыни осквернены, у вас уборная чуть ли не на переднем плане! – Голос его нарастал, наполнялся гневом. – Дача – это не просто дом, это наши идеологические устои! Кто их защитит, ваша флейта? Или стихи о Христе? Флейта – это Чехов! А мы должны дать ответ социальный! Мы обязаны влезть в драку, дать им бой, пригвоздить, расправиться! – Он помолчал, потом тихо и внятно закончил: – Мы должны достичь социальной определенности.
Нависла гнетущая тишина.
– Всё говорил… – тихим трагическим голосом произнес Гончаров. – Не прислушались. Настойчиво просил… Но «правая сторона» так и осталась страдательной. – Голос его привычно взметнулся в выси… – Вишневый сад как был когда-то продан, так и сейчас продан! В финале вселенский стон стоит – горшки сажают в чужую землю!.. С чем они остаются? С разбитым корытом! С изменившей женой! Но трагедия соглашательства, – это другой спектакль! Мотив приживальчества – из другого театра! В моем театре сады и дачи не продаются! Не продаются сады! Я не желаю, чтобы моим парламентером был Кинг! Эти субъекты меня не интересуют. Мне не о чем с ними разговаривать! Поймите, мне не нужен оптимизм в финале, мне нужна нравственная победа! И зрителям тоже. Не задувайте свечу надежды!..
И тут в театре – опять-таки по законам жанра – погас свет. За окнами уже было темно.
– Ну, тогда закрывайте спектакль, и я буду ставить другой, – сказал Морозов в темноте.
– А-а, не-ет!.. – крикнул Гончаров. – Вы хотите стать героями? Нет, героев мы из вас делать не будем!
Все вышли в вестибюль покурить.
– Финал – это осмысление, разгадка, катарсис! – гремел Гончаров. – А у них – печаль, видите ли! А я вообще не люблю вселенской печали!..
– Что делать? – спросил я своего редактора Светлану Романовну Терентьеву.
– Володичка, да ничего, – тихо сказала она. – Главное не расстраивайтесь. Как работали, так и работайте.
Когда дали свет, говорить, в общем, было уже не о чем. Мы с Морозовым коротко сказали одно и то же: чтобы выполнить все пожелания, нужно сначала написать новую пьесу, а потом поставить другой спектакль.
– Этот! Этот спектакль нужно доделывать! – заговорили все. – Там не так уж много осталось! Главное – финал! Финал – самое главное!..
Мы уходили подавленные. Наверху нас ждали актеры. Но о спектакле говорить не хотелось.
Назавтра нам сообщили, что нас вызывают в Московское управление культуры. Перспектива была безрадостная – снова выслушивать поправки, снова ковать оружие против супостатов. Мы даже не сразу обратили внимание на то, что вызов приходится на субботу, на выходной день. Но в театре нам подтвердили: все правильно. Ну что ж, понять можно, сроки поджимали.
В московском управлении бывать мне еще не приходилось, а в особняк ленинградского как-то заходил. Огромная приемная – по стенам лепка, паркет блестит, много цветов, в углу концертный рояль – стиль, культура! У стены – вежливая секретарша, если к начальнику – у нее надо записаться на прием. Она подготовит для него короткую справку: что за человек, откуда и предложит подождать. Или отошлет к заместителю. Или к инспектору. Или еще куда подалее. Тишина ожидания. На соседнем стуле сидит знаменитый артист. На диване женщина со скрипкой в футляре. На столе у секретарши мигает лампочка.
А соседнее помещение с множеством окон на Невский было, наверное, когда-то танцевальной залой. В глубине его, далеко-далеко за столом сидит благообразный человек, поблескивая стеклами золотых очков, и когда ты подходишь, он как-то не приближается. Он отдельно, его взгляд отдельно, твои проблемы отдельно. Я это к тому, что подходя к зданию на Неглинной, ждал приблизительно такой же церемонии.
Но тут все – и лестница, и интерьеры – было проще и ближе к стандарту советского учреждения. Нас провели в просторную комнату, где за низким столом сидели четыре человека, пили чай. Усадили как гостей, просто и по-домашнему, приветливо поглядывали, улыбались. Троих я знал, они были на обсуждении, и не по одному разу. Начальник управления, коренастый крепыш с сильной, напористой повадкой, которому больше бы шло управление парусной шхуной, чем культурой, лукаво поглядывал на нас, приговаривая: «Ну что, герои… Заварили кашу?» Его заместитель держался более настороженно и чувствовалось, что выходить из официального стиля общения в этих стенах ему тяжело, да мы того и не заслуживаем. Сотрудница, куратор московских театров, уютная женщина с красивым лицом и жестким обаянием комсомольского лидера, разливала чай. Четвертый не имел отношения к театрам и, кажется, заведовал музейным отделом.
Между тем на столе появилась бутылка армянского коньяка, подали рюмки. Начальник по-хозяйски разлил. «Ну что… – сказал он. – Давайте, чтоб все хорошо закончилось. Вы ребята талантливые». Морозов легко настроился на волну Начальника, а я со своей скованностью больше соответствовал отчужденной манере Заместителя. Коньяк выпили, обмениваясь какими-то малозначащими репликами, я ждал начала серьезного разговора, но Начальник сделал знак Музейщику и тот выставил вторую бутылку. «Ну что, ребята, будете упрямиться, перекроем вам кислород… года на два! – сказал Начальник и засмеялся. – Зачем это вам? Давайте, что б этого не случилось». Я ждал продолжения, но его не последовало. Разговоры шли все вокруг да около, как и полагается в хорошей компании в выходной день. Начальник с Морозовым, кажется, с удовольствием выяснили, что они оба из подворотни, бывшие дворовые хулиганы. Как бы между прочим говорили о том, как плохо режиссеру зависеть от чужого своеволия и как хорошо иметь свой театр. И что – да, кстати! – без главного режиссера простаивает Пушкинский, бывший театр Таирова. Сотрудница спрашивала у меня, как идет спектакль «Сад», как продвигаются репетиции на Малой Бронной. Как-то незаметно исчез Заместитель, и я почувствовал себя свободней. Да, пожалуй, не только я. Начальник вынул бумажник, дал Музейщику денег, и тот скоро вернулся со второй парой бутылок.