Предлагали участвовать в дискуссии и мне, многократно и настойчиво предлагали. Я садился за стол в Ленинграде, в Пицунде, но дальше нескольких вымученных фраз дело не продвигалось, что-то вязало мне язык, душа молчала. О чем я мог написать? О том, в каких муках пьеса рождалась? Или как ее ломали «инстанции»? Оспаривать мнения, доказывать, что писателя нужно судить по тому, что он сделал, а не что должен был сделать? Или поучать коллег, как и о чем нужно писать пьесы, как это сделал Мишарин?
Хорошо, что я тогда промолчал.
Но объясниться все же пришлось, да с завершением дискуссии и хотелось, потому что какие-то важные для меня вещи в ней не прозвучали. Поэтому в конце 83-го я отозвался на просьбу «Советской культуры» и выступил со статьей. Она была откровенной, но взвешенной.
А через пару лет на эту же тему я высказывался уже не так церемонно: «Каким я вижу героя современного театра? Когда говорят, что он должен быть непременно активным, то есть совершать быстро-быстро какие-то поступки, мне так и хочется стукнуть этого героя, а заодно и критика по голове: сиди и думай! Эти торопыги наделают своих решительных поступков, а мы потом десятилетиями расхлебываем. Вот бы изобразить нерешительного героя, который все оттягивает поступок, так как понимает, сколь велика его ответственность перед людьми». («Театральная жизнь», № 4 1986 г.)
Новая волна
Дискуссия о драматургии не ограничилась «Литературкой», перекинулась дальше, стала перманентной. Раширилась «обойма» упоминаемых авторов, первоначально – справедливости ради надо сказать – обозначенная Л. Аннинским произвольно. В связи с «новой волной» заговорили о пьесах В. Славкина и Н. Павловой, С. Злотникова и Л. Разумовской, А. Дударева и В. Гуркина, Н. Садур и В. Червинского. Глухо, в ряду других упоминали имя Людмилы Петрушевской, которая в своих беспощадно правдивых пьесах пошла, по-моему, дальше нас всех.
Ни одно уважающее себя массовое издание (столичное или периферийное) не прошло мимо «новой волны». Одно время косяк выступлений был таким плотным, что могло показаться, будто в государстве нет более важной проблемы, чем театр и драматургия. Даже «Медицинская газета», даже «Советская торговля» высказали о сем предмете свое мнение (сам читал на стенде). Тема стала модной, сделалась общим местом.
В обойме «новой волны» сочетали часто самые неожиданные имена. Получалось, если ты написал пьесу не ранее 78–79 года, ты – «новая волна», раньше – «старая». В этом ли было дело? Действительно, как-то вдруг, сразу появился косяк новых пьес сравнительно молодых авторов. Но там были пьесы и сугубо традиционные, и новаторские, и эпигонские. Что считать «новой волной»? Я тогда думал, думаю и теперь, что это понятие больше было связано с мироощущением и с художественным методом, нежели с возрастом автора. Чтобы уж не возвращаться к этой теме, позволю себе привести выдержки из беседы с корреспондентом «Литературной газеты», где я попробовал объяснить свое понимание «новой волны».
«…Эти драматурги, может быть, впервые… даже не то чтобы впервые, а как бы после долгого перерыва нащупали одну важную вещь. И что интересно – параллельно с философами, которые открыли ее тоже не впервые, а просто о ней «забыли» на время… Они додумались, что противоречивость в обществе и человеке вещь естественная и животворная, и сделали ее основой драматургического конфликта. Но не просто по линии: хорошее – плохое, белое – черное… У них конфликт пошел вглубь, хорошее и плохое заколебалось на весах сомнений, добро и зло в какие-то моменты менялись местами, дрогнула цельность «положительного» героя, да и «отрицательный» оказался сложнее, чем думалось. Одним словом, противоречивость прошла по всем линиям быта и бытия, все перемешалось и получилось – как в жизни, как у живых людей… Так что общим для этих пьес я считаю новый тип конфликтности, новый способ драматургического мышления. Ну, и все, что из этого вытекает… Помните Чехова: чем объективнее, тем сильнее выходит впечатление? («ЛГ», 7 января 1987 г.)
Постепенно эти простые, давно открытые истины приживались на театре в осмыслении драматургии. Новое, как всегда, оказывалось хорошо забытым старым. Но тогда, в 83-м и позже новая пьеса приносила много хлопот и сцене, и залу, и критике. Не говоря уже об идеологических инстанциях.
Между тем пленум ЦК по идеологии, как водится, потуже затянул гайки, новый генсек Андропов дал понять, что ожидания напрасны – послаблений не будет. Дежурные охранители на все лады цитировали крупного партийного теоретика Черненко, выступившего с докладом: «…Но, чего греха таить, бывает и по-другому. На экране или под пером некоторых авторов на первый план выступают порой лишь неудавшиеся судьбы, жизненные неурядицы, этакие развинченные, ноющие персонажи…» и так далее. Кое-кому это дало повод поднять поникшие было головы. Оживился Ф. Кузнецов, специалист по социалистической нравственности: «Стремление выдавать Савла за Павла, прагматика и дельца – за героя нашего времени и есть не что иное, как перепутывание всех наших нравственных критериев. В итоге и появляются спектакли, где звучит апофеоз воинствующего мещанства («Смотрите, кто пришел!» В. Арро), где потребитель возводится на романтические котурны…» («ЛГ»,19 сентября 1984 г.).
Взбодрился А. Софронов, председатель всесоюзного совета по драматургии: «…Но что же я вижу в его пьесе «Смотрите, кто пришел!», в чем хором убеждают меня весьма маститые критики? Конфликт времени – кричат они, – парикмахеры теснят интеллигентов, того и гляди работники сферы обслуживания сотрут интеллигенцию с лица земли. Прямо-таки «Быть или не быть?» Казалось бы, смело, остро, актуально. А если вдуматься – это и есть псевдосоциальность в чистом виде… Видеть приметы социальности в конфликте между парикмахером и несостоявшимся кандидатом наук так же странно, как искать их в ссоре дворника с балериной. Никакие остросюжетные ходы, никакая усложненность отношений героев или, напротив, опрощенность их вплоть до адюльтера не помогут родиться настоящему драматическому произведению, если в нем нет положительного нравственного идеала, высокой общественно важной мысли». («Советская культура»13 сентября 1983).
От рабочего класса – тут как тут! – представительствовал Герой труда токарь Ю. Сидоров: «Больше всего тревожит то, что театры сегодня почему-то очень любят показывать людей мечущихся, запутавшихся в жизенных противоречиях, трудно ищущих в жизни свое место… Неплохо бы рядом с «ищущими» показывать и «нашедших». («Театральная жизнь»). Так сказать, «Смотрите, кто нашел!»
Часто журналисты из разных изданий донимали А. А. Гончарова. Ему было труднее всех – две пьесы «новой волны» шли в его театре, одна из них разгневала «верха», за что он как бы нес персональную ответственность. Поэтому, пока еще не схлынула мутная пена, он отвечал уклончиво. «В прошлом году велось немало разговоров о «новой волне» в драматургии. Но я бы посмотрел на «структуру» новой волны не только с точки зрения новых имен, но прежде всего содержания. Что несет эта «волна» с собою – глубину или мелкотемье?.. Мы поставили у себя пьесу В. Арро «Смотрите, кто пришел!», считая ее лучшей… Пьеса, на мой взгляд, интересная – в ней обнажен новый социальный срез, она показывает корни современного мещанства. Герою противостоит компания чванливых интеллигентов, распродающих свои «вишневые сады». («Театральная жизнь», № 19–83)
Но общественный резонанс, аншлаговые спектакли да и просто честность большого художника укрепили позицию Андрея Александровича, и вскоре он высказывался уже более определенно. «Тот срез жизни, который живописует В. Арро, в театре появляется впервые, появляется в жесткой, страстной манере изложения… Новая интонация в театре – явление несомненно положительное, ибо те шаблоны старых схем, что уже давно устоялись в нашем понимании, оказались скорректированными жизнью… Эту новую интонацию я бы определил как движение по линии глубинного вскрытия человеческого духа… И сегодня, видя постановки этих пьес на сцене, человек познает более емкую и неожиданную природу движений человеческой души, более насыщенную и сложную природу драматического действия, чем прежде. Теперь мы уже можем заглянуть в те тайники нашей духовной жизни, куда раньше заглядывать боялись. Мы увидели, наконец, те лабиринты и зигзаги, динамичность и неоднозначность, с которыми давно столкнулись в жизни и лишь недавно – в театре.» («Современная драматургия», № 3-1984).
А «Литературная газета» сама себя высекла. «С большим интересом я следил за дискуссией по проблемам современной драматургии… – докладывал Ю. Лукин. – И вот такое сделал наблюдение. В начале марта с. г. на второй полосе газета опубликовала важный политический документ – постановление ЦК КПСС «О работе партийной организации Белорусского академического театра имени Янки Купалы». Однако ни один из участников дискуссии, прошедшей на следующей, третьей полосе, так и не обратился к постановлению. Почему? Одной из причин, полагаю, является то, что пьесы так называемой «новой волны»… увы, во многом и многом далеки от сформулированных в постановлении основных направлений репертуарной политики театра, где должно быть «больше сценических произведений, в которых бы на основе ленинских принципов партийности и народности ярко и достоверно отображалась наша современность, преемственность революционных, боевых и трудовых традиций народа, борьба Коммунистической партии и Советского государства за сохранение мира, против ядерной войны». («ЛГ, 2 ноября 1983)
Это очень характерное наблюдение для понимания культурной и общественной жизни того времени. Да, просто взяли и не заметили директивы. Идеологические страшилки никто всерьез уже не принимал. Пленумы шли, постановления писались, а вдумчивые художники и критики размышляли о жизни и об искусстве добросовестно и зачастую «вразрез». «А что же достигнуто, что открыто драматургией конца семидесятых годов – начала восьмидесятых?