Мне трудно советовать, не зная Вашего замысла, поэтому давайте оставим двери открытыми для дальнейших размышлений о Вашем спектакле. Пишите мне, если возникнут вопросы, а может быть, отложим их до сдачи. Привет всем, кто работает с Вами».
Пьеса шла много, можно сказать, широко – около пятидесяти профессиональных театров и несчётное количество любительских и учебных имели ее в репертуаре. Приятно было принимать сигналы распознания замысла и готовности не упрощать задачу. «Пьесы странные, что ни говори. В них есть флёр, таинственность, чуть ли не библейские аллюзии…» (Г. Гусева, Москва). «Странные» пьесы… гротеск комического романтизма первой части… сменяется во второй комическим трагизмом, не менее гротесковым». (Ю. Брехов. Ростов). Но от других ее постановок исходила опасность поверхностного, «кассового», острохарактерного зрелища с сатирическим креном в область любовно-семейных взаимоотношений. Я думаю, многие театры от этого не убереглись, если уж даже актеры ленинградского Театра комедии с течением времени стали играть свои роли «жирно», с нажимом, так что «получилась веселая, яркая, но бытовая комедия». (Т. Отюгова. Ленинград).
Меня радовало, что в пьесе открывались и другие возможности. Переводчик из Болгарии Василен Васев неожиданно сообщал:
«Посылаю Вам открытку Варненских «Римских терм», где идут сейчас спектакли вашего «Ветлугина». Это была премьера пьесы у нас в Болгарии. В сентябре те же самые артисты Варненского театра поставят и «Необычайного секретаря», и вместе обе части пьесы пойдут в моем переводе. Кроме того, пьеса принята и выйдет в нашем издательстве в «Театральной библиотеке». Это будет через несколько месяцев. За это время группа артистов из Софии тоже подготовит «Необычайного секретаря», который пойдет в каком-то из новейших и модернейших театр-кафе. Итак, это начало дороги «Синего неба…» у нас в Болгарии. Впрочем, ваш дебют уже состоялся в театр-кафе японского отеля «Нью-Отани» в Софии пьесой «Пять романсов…», а премьера «Ветлугина» в Варне была второй. Надеюсь, что и другие пьесы тоже пойдут. Насколько известно, уже есть перевод «Смотрите, кто пришел!», но где поставят, еще не знаю…»
Так же неожиданно открылось вдруг еще одно измерение в судьбе пьесы – кино. Через некоторое время после ее публикации в журнале «Нева» (№ 11 – 1984 г.) позвонил из Москвы Эльдар Рязанов, высоко мною чтимый со времен «Карнавальной ночи», и сказал, что история хормейстера Ветлугина произвела на него сильное впечатление, и он хочет снять фильм. Разговор не ограничился взаимными любезностями, я был тут же приглашен для знакомства и переговоров к нему на дачу в «Красную Пахру». Захватив с собой пластинку с «Глорией» Вивальди, которая играет заметную роль в судьбе моего героя, я отправился в Москву. Под стук вагонных колес я уже видел трагифарсовую с тонким лиризмом картину с участием, конечно, Людмилы Гурченко, конечно, Лии Ахеджаковой и, возможно, Олега Басилашвили.
И вот навстречу потоку пассажиров «Красной стрелы», прибывшей из Ленинграда, движется грузная, но молодцеватая фигура в джинсах, в культовой режиссерской кепочке. «Мерседес», подогнанный чуть ли не к перрону, через полчаса выносит нас из Москвы на «режимную» трассу.
«Ну, а как сильно придется переделывать пьесу?» – в нетерпении спрашиваю я. – «На сто процентов, – отвечает Рязанов. – Писать все заново». Ну, тут можно и обратно поворачивать, думаю я. Спасибо за предложение. Все во мне восстает против умерщвления моего детища, и два дня, проведенные в знаменитом поселке, я борюсь за него, пытаясь отстоять хотя бы основу. Ведь были же фильмы, снятые по пьесам, и даже разыгранные в одной комнате. Нет, конечно, нужно дописать некоторые эпизоды… но основа-то, основа!.. Рязанов лишь ухмыляется.
Нет, не гибкий я человек. Не эластичный. Не понимаю законов смежного искусства, где невзрачная и малоподвижная гусеница, лишь окуклившись и уничтожив себя, превращается в прекрасную бабочку. Так ни о чем не договорившись, нагулявшись вдоволь по дачным окрестностям, расстаемся навсегда. В память о себе я оставил на дачном участке грядку посеянного укропа и в отличие от пьесы он дал всходы. Кто-то мне рассказывал, что хозяин рекомендовал потом своим гостям: «Ешьте укропчик, он знаете от кого?..» И называл фамилию.
А осенью был еще один телефонный звонок: «Здравствуйте, я режиссер с «Мосфильма», зовут меня Самсон Самсонов, ну, вы, наверное, знаете мои фильмы… «Попрыгунья», «Оптимистическая трагедия», «Чисто английское убийство»… – «Конечно, знаю. Вы откуда говорите, из Москвы?» – «Нет, я из гостиницы «Европейская» в Ленинграде. Только что приехал. Причем, именно к вам. Я мечтаю поставить в кино «Прощание с Ветлугиным». Как-то ваша пьеса меня лично задела, можно даже сказать, ранила. Грешным делом, я думаю, что это будет моя «лебединая песнь»…
Войдя в номер, я первым делом поинтересовался: «Пьесу сильно надо будет переделывать?» – «А зачем ее переделывать. Она войдет в картину как основное ядро. Нужно будет только дописать недостающие эпизоды – «до» и «после». – «А что – «после»?..» – насторожился я. Самсонов не задержался с ответом: «Я вижу так: Ветлугин падает на улице и тут случайно мимо идет эта… молодая, которую он любил… как ее у вас…» – «Синеглазка?» – «Вот, Синеглазка». – «Случайно?» – «Ну… бывает… случайно. И она рыдает над ним, горько раскаиваясь, что ушла от него, пренебрегла… и только сейчас понимает, какой это был великий художник… бескорыстный, наивный… беззащитный в своей одержимости искусством…» Я тяжело вздохнул. «По-моему, это будет очень искусственный финал». – «Ну, почему, попросим Олега Ефремова, он нам сыграет правдиво… Вообще-то я вижу фильм в манере Феллини». Я счел, что отказываться и на этот раз было бы непрофессионально.
Дальше мне оставалось только удивляться, как быстро и легко был принят сценарий, как на одной из бесчисленных дверей в коридоре «Мосфильма» появилась табличка «Синее небо, а в нем облака» и фирменный бланк с одноименным названием. В «Советской культуре» появился даже анонс под названием «Мой бедный маэстро» с портретом Ефремова в роли. После этого я окончательно в фильм поверил и решил: будь что будет.
Фильм вышел под названием «Неприкаянный», но в ленинградском прокате пока отсутствовал. Осенью 1989-го в киноконцертном зале «Октябрьский» был вечер в пользу нового журнала «Искусство Ленинграда», руководители творческих союзов сидели на сцене и каждый что-нибудь вкладывал в эту суперрекламу: кто концертный номер, кто музыку. Перед моим выступлением как председателя писательского союза неожиданно для меня над нашими головами засветился экран. По желто-зеленому полю, заросшему сурепкой, по направлению к белому монастырю пошел странный человек в шляпе – какой-то старомодный, длинноволосый, с печальными глазами… Это был мой любимый актер Олег Ефремов.
Дальше была сцена, где Ветлугин-Ефремов в монастырской келье, превращенной в женское общежитие, слушает дивное пение юной девушки, которая станет его хористкой и последней любовью. Обворожительная музыка, надо сказать, была написана специально для фильма Евгением Дога. Нет, что говорить, и типажи, и натура, и музыка, а главное, глаза Ефремова были убедительны. Фильм обещал быть незаурядным. Зал горячо аплодировал.
Уж лучше бы я и остался при этом эпизоде, но черт меня поволок через несколько дней в кинозал. Фальшь, эклектика, смешение киношного реализма и театральной условности. Особенно искусственной выглядела центральная часть фильма, перенесенная из пьесы. Сам и виноват. Надо было не мнить о себе, а покорно окукливаться, перемешивать там, внутри, все к чертовой матери и рождаться заново. А может быть, и не надо было. Сколько бы раз ни поминалось имя Феллини, все равно в финале юная хористка зарыдала бы над стариком.
Оставалось утешаться чем и всегда: не я первый, не я последний.
Частная жизнь
Эстонский синдром
Мои родственники со стороны мамы жили в неведомой мне Ново-Белице под Гомелем, куда меня возили один лишь раз, в двухлетнем возрасте. Так что в памяти ничего не осталось. Зато отцовская родня, и городская, и сельская, жила вблизи нас и держалась этаким дружным кланом. По праздникам собирались вместе, говорили по-русски и по-эстонски, пели протяжные песни. Выше все над хором звучал тоненький, будто детский фальцет моей любимой бабушки Амалии.
Предки отца происходили из Эстляндской губернии, с хутора в окрестностях города Раквере. Семья была видимо малоземельной, если прельстилась на выделенный российским императором надел к востоку от реки Нарвы. Сотни, если не тысячи таких же семей потянулись тогда на восток в поисках лучшей доли. Некоторые эстонские общины осели в Сибири, в Поволжье и даже на Кавказе…
Вот и на равнинном пространстве от Ямбурга до Гатчины, поросшем глухими хвойными лесами, было много деревень, хуторов, а потом и колхозов, где говорили лишь по-эстонски.
Вот сюда, в эстонскую деревню Ронковицы, что недалеко от Волосово, чуть не каждое лето нас с братом Эрнстом и привозили «на молоко». Высокий и добродушный, с пышными прокуренными усами, папин дядя Волли работал колхозным конюхом. Колхоз назывался «Ян Креукс». Дома стояли на некотором удалении друг от друга, и деревня, по существу, была скоплением хуторов. Каждому детству, каким бы оно скудным ни было, полагается нечто яркое, праздничное. Но все относительно, у каждого поколения свой «рай». Мне достались теплые морды лошадей и походы в ночное, качели и игры на сеновале с хозяйскими детьми Феликсом и Аврилей, пироги с морковью и домашнее мороженое из ледника, которое делал отец, приезжавший к нам на выходные. В эти дни в доме бывало много соседей, все о чем-то спорили в клубах табачного дыма, разобрать можно было лишь имена: Сталин, Гитлер и Риббентроп.
Война застала нас в тех же Ронковицах. До поры она шла где-то далеко, где садилось солнце, и у нас отозвалась лишь тем, что мобилизовали большую часть лошадей, чего нельзя было сказать об эстонских мужчинах – им покуда не доверяли. Но вот однажды по деревне промчался всадник, посланец сельсовета, придерживая коня, он прокричал, что немцы взяли Нарву и скоро будут здесь. В тот же вечер за нами приехал отец и на бричке отвез на дальнюю станцию Кикерино, до которой еще ходили последние поезда из Ленинграда.