ир! «Ну что, – сказал Яаак, вылезая из бассейна. – Будем отдыхать?» «А как же «конфронто»?» – спросил я. «Это не главное. Главное, что Джузеппе Батиста и Орацио Гавиоли появились в сегодняшних итальянских газетах, даже столичных. Ради этого все и делается. Городок Маратеа, провинция Потенца, область Базиликата утром явили себя далекой столице! И мы не лыком шиты! Я ведь человек провинциальный, знаю, как это бывает».
Он был прав. Так все и было. Около одиннадцати лениво потянулись к конференц-залу несколько человек, на тележках подвезли напитки и бутерброды, заработала кофеварка, сидеть и слушать доклады в такую погоду явно никому не хотелось. Все же вяло поговорили. Так было и на следующий день.
Оживление наступало ближе к вечеру, когда появлялись вино и спагетти, а загорелые женщины спускались из своих номеров в нарядных платьях. Получалось, что ради этого мига мы и приехали. И это было правильно! Одна моя собеседница, милая римлянка, переводчица с русского, ловко управляясь со спагетти, оживленно рассказывала: «Мое хобби – водить самолет! Это прекрасно! Недавно, когда мы подлетали к Алжиру, мы с другом так хохотали, так хохотали!.. Я чуть не отправила самолет в море!.. А у вас есть хобби?» Я подумал, прежде чем ответить. – «Да, – сказал я. – Есть. Я очень люблю колоть дрова».
В последний день снова появились телекамеры и репортеры, и, естественно, чиновники всех уровней на великолепных машинах. С помпой – с музыкой и воздушными шарами, с говорильней и «Танцем маленьких лебедей» вручалась театральная премия имени (или от имени – внимание!) – Паоло Грасси!!! Кто он был, Бог его ведает, наверное, богатый человек. В центральном сквере собрался весь городок, а может быть, вся Потенца, а может быть, и почти вся Базиликата. Велась прямая трансляция по одному из центральных каналов. Мы ожидали, что премию дадут нашему Товстоногову, да и он ожидал (а зачем тогда звали?) Но она осталась в Италии.
Впрочем, итальянцев в те дни занимала другая проблема, только что национальная футбольная команда «Ювентус» приобрела по контракту советского футболиста Садырина. Какой-то настырный телерепортер с оператором обходил членов советской делегации и спрашивал, каково наше мнение. И он получал то, что хотел. Одна латышская фотогеничная актриса, плохо владевшая русским, сделала в камеру подобающее выражение и воскликнула: «О, Садырин!..» Больше добавить она ничего не могла, так как слышала это имя впервые.
А море было прекрасным. Оно, как говорил классик, смеялось. Над нами.
София в обмороке
В Болгарии в марте 1987 года мы оказались вместе с Алексеем Дударевым из Минска как самые востребованные советские драматурги в этой стране. Почти все, что мы у себя писали, здесь ставили, да не в одном театре. Одна лишь «Высшая мера» шла здесь в четырех театрах. Замечательного парня мы встретили в местном представительстве ВААПа – литературно осведомленного, сноровистого. Как вдохновенно он читал нам свежую публикацию стихов Георгия Иванова в московском журнале: «Эмалевый крестик в петлице и серой тужурки сукно…» Мы еще подумали: вот бы и в других странах наши парни так же хорошо выполняли агентские обязанности в перерывах между своим основным делом.
Поездка оказалась приуроченной к премьере спектакля «Смотрите, кто пришел!» в театре «Слеза и смех». В Народном театре Ивана Вазова шла Алешина пьеса «Вечер», добрая, мудрая притча о трех стариках, каждый из которых распорядился своей судьбой по-своему, а старость теперь подводит общий итог. Я заметил – на болгарской почве, православной, полу-крестьянской, но лояльной Западу, наши сочинения не вяли, приживались охотно, не испытывая отторжения.
Однако пьесу о парикмахере Кинге, соловье частного бизнеса, в Болгарии, как и в других социалистических странах, долго придерживали, пробивали 4 года. На премьере в переполненном зале была вся София (в том смысле, как говорят: вся Москва). Критики, драматурги, чиновники, люди из ЦК, дипломаты и прочие. Реакции зала были такие же, как в Москве 1982 года. В текст вслушивались с настороженным вниманием, отзывались на каждую реплику. Иронические монологи Кинга о грядущем торжестве коммерсантов принимали смехом и аплодисментами. Эмоции публики обострялись тем, что многие мелкие бизнесмены и коммерсанты довоенной Болгарии были живы. Для меня пикантность спектакля состояла еще и в том, что Шабельникова, интеллигентного лоха, играл актер Венцислав Кисёв, известный советским телезрителям как необычайно убедительный исполнитель роли Карла Маркса в каком-то многосерийном фильме. На банкете, где было человек 40, – тридцать пожелали говорить, и, пожалуй, таких искренних благодарных слов мы у себя не слышали. В гостиницу вернулись в 2 часа ночи.
София начала марта 1987 года запомнилась пронзительным морозным ветром и каким-то холодом неопределенного общественного ожидания. Снежная поземка кружилась, гуляла вдоль совершенно пустых улиц. Казалось, город впал в обморок.
Коллеги-писатели говорили, что плохо знают, что происходит в Москве, так как русские газеты не продаются. Номер «Правды» из-под полы идет за большие деньги. Компартия воздерживается от комментариев, болгарская пресса, естественно, тоже. Поэтому на встречу с двумя российскими драматургами в Дом советской науки и культуры пришло очень много народу. Пригласили писателей и театральных деятелей не только Софии, но и из других городов, было человек 80, снимало телевидение, записывало радио, были все газеты. Планировался, естественно, разговор о современной советской драматургии, но вопросы из зала быстро повернули его в русло политики.
Алеша Дударев то ли в силу характера, то ли по причине своей оторванности от Москвы в основном отмалчивался. Поэтому отдуваться пришлось мне. Я рассказал все, что знал, о Горбачеве, о перестройке, о гласности, о брожении в обществе и смуте в интеллигенции, о попытках идеологического реванша. Многое для них звучало как откровение. Да и меня прорвало, мне терять было нечего. Впрочем, заявил я, как всегда безответственно, вас тоже это ждет, но вы пройдете этот путь быстрее, чем мы. У вас другая история. Держали нас часа три.
Советский атташе по культуре позже скупо прокомментировал нашу встречу: такого открытого разговора, сказал он, здесь еще не было, но ваш прогноз не всем может понравиться. Я ответил, что не политик, не официальное лицо, и могу позволить себе субъективные суждения.
А в том, что страна на переломе, сомневаться не приходилось. Друзья рассказали нам, что незадолго до нашего приезда в Софии произошли некоторые события. Американское посольство как-то утром на своей витрине вывесило списки высших партийных руководителей, имеющих счета в зарубежных банках. У витрины, естественно, стали собираться возбужденные люди. Полиция оттеснила толпу и оцепила этот квартал. Последовали какие-то ноты и статьи в газетах о злобной клевете и подрывной деятельности. Тогда на следующее утро, когда, казалось бы, все устаканилось, горожане могли увидеть на той же витрине те же списки, но уже с номерами банковских счетов. Снова пришла полиция, но уже без вдохновения. Вот под впечатлением этого скандала и пребывала в те дни София.
Горячи были тогда и этнические проблемы да, наверное, и другие, нам неведомые. Здание ЦК партии в центре города – огромное, холодное, остроугольное – напоминало одинокий корабль, дрейфующий в океане. И, похоже, – необитаемый. Команды не было видно. Машины еще работали, но явно на холостом ходу. До гибели его оставалось уже не так много времени.
Через шесть лет я снова побывал в Болгарии. Второй писательский конгресс совершал круиз по Черному и Эгейскому морям. В Варне нас встречали болгары – уже совершенно другие, весёлые свободные люди.
Трагики и комедианты
Имея дурную привычку подолгу вынашивать замысел, годами накапливать его в виде заметок, спешно набросанных диалогов, небрежно прочерченных сюжетных схем, я загубил пару десятков пьес, не менее. Такого профессионального расточительства, такой несобранности не позволял, наверное, себе никто из моих коллег. С течением времени материал как бы заквашивается, теряет свежесть и остроту, а главное – уходит первоначальное авторское увлечение, без которого невозможно работать. Иногда это свидетельствует об умозрительности замысла, иногда о поверхностной эмоциональной основе, часто о плохом владении фактической стороной материала. В этом случае очень важно рассказать кому-нибудь замысел вслух, особенно за рюмкой, тогда с легкостью включается импровизационное начало, сюжет, на ходу обновляясь, легко прокладывает себе путь, характеры оживают, сбрасывая то, что может казаться фальшивым, нежизненным. И совсем уж здорово, когда собеседник тактичными репликами встревает в рассказ, подначивает, упреждает, подбадривает твою фантазию. Это особый дар, считанные люди в моей жизни умели слушать. В Эстонии, например, это был мой друг актер Тынис Лепп. Мы просиживали, бывало, ночи напролет в таких разговорах. Но это вовсе не означало, что на другой день можно было садиться писать, не боясь, что тебя снова парализует какое-нибудь сомнение и что замысел снова не ляжет в стол.
Пьесу «Трагики и комедианты» я написал без внутреннего задания, без накопления материалов, без терзаний, можно сказать, она сама вызревала в душе многие годы. Побудительным началом была жившая в заповедных тайниках памяти мучительная тоска по былым суздальским ощущениям шестидесятых годов. По открывшемуся мне городу Суздалю, по реке Нерли, по домику на взгорке, по друзьям и соседям. Да что там скрывать – по детям, которых я растил там и в то время. Когда-то эти впечатления отозвались в повестях «Аз, веди, глаголь…» и «Вот моя деревня», в двух-трех рассказах, но в полной мере не разрядились.
Ну и, наконец, двигала моим пером давняя, не вполне мне ясная по идеологии, но не придумано острая тоска по разрушенной подлинной жизни, на место которой пришел дешевенький китч. Отсюда эти ряженые, отсюда этот трагикомический самосуд, выраженный у одних в разнузданном пьянстве, у других в истерике, а у главного героя – в нежелании жить. Мне хотелось провести героев по зыбкой, подчас не замечаемой грани правды и лжи, подлинной жизни и лицедейства. Я даже не помню точно, где и когда, я ее писал. Вот странно, у меня даже и черновиков не осталось, просто рабочая тетрадь. Помню, что мне очень хотелось написать такой тип героя, которого бы сыграл артист Калягин. Он, этот тип, и связанный с ним стиль взаимоотношений все больше реализовался в позднем советском обществе, можно сказать, господствовал в разных сферах деятельности, означая, очевидно, моральную деградацию и человека, и строя.