Одна инициативная группа выставила кандидатом в председатели Бориса Никольского, другая меня. Властных амбиций у меня не было. В общественной деятельности или на трибунах не был замечен. Хоть и состоял в секретариате, заседания просиживал тихо, не вылезал. Но приятели провоцировали: поможем! давай! надо брать! И я решился. Условно говоря, водораздел проходил по сферам влияния журналов «Звезда» и «Нева» (Никольский был тогда главным редактором «Невы»). Антагонизма между этими направлениями, также как между мною и Никольским не существовало. Другими писателями были названы иные кандидатуры, так что к собранию нас было, по-моему, семеро. Никольский к тому же баллотировался на съезд народных депутатов от Ленинграда.
Что-то необратимо изменилось в интонации и в поведении наших партийных кураторов. Представители обкома-райкома сидели в зале (не в президиуме!) без былого хозяйского высокомерия. Каждый кандидат в председатели впервые в этих стенах выступал со своей, никем не утвержденной программой, а они слушали. Вышел на эту трибуну и я. Начал с того, что мне всегда казалось самым главным и от чего нас старательно уводили кураторы. Вот дословно этот текст.
«В своих размышлениях о будущем нашей писательской организации я старался представить себе если не новую модель, то хотя бы новый притягательный образ нашего сообщества, в котором хотелось бы состоять независимо от того, кто будет избран его председателем. Я поставил бы в основание такого сообщества независимость и достоинство таланта. Союз должен взять на себя обязательство обеспечивать и защищать право писателя писать и публиковаться согласно своим убеждениям и художественным пристрастиям. Никакие политические кампании, никакие организации или должностные лица не вправе посягать на суверенность таланта. Из нашего обихода должны быть изгнаны навсегда такие унижающие достоинство писателя явления, как шельмование книг и имен по команде сверху, угодливое подписантство, обслуживание ведомств и памятных дат, „секретарская литература“, номенклатурные писатели и тому подобное».
Чтобы в то время произнести этот текст, понятно, особого мужества не требовалось. Это было скорее символическое подведение черты под целой эпохой, прошедшей под знаком «партийности литературы» и «социалистического реализма», от которых литература уже освобождалась явочным порядком. Это была декларация выхода писательского творчества из зоны страха и послушания в свое естественное состояние – безусловной свободы. Да я ведь и в своих пьесах писал только об этом.
Старшее поколение в те минуты, несомненно, вспомнило этот же зал 1954 года, в гробовой тишине которого навеки повис голос Михаила Зощенко: «… Что вы хотите от меня? Что я должен признаться в том, что я пройдоха, мошенник и трус?.. Я могу сказать: моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. Я не могу выйти из положения. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я унижен, как последний сукин сын! У меня нет ничего в дальнейшем! Я не стану ни о чём просить!..» Зощенко погиб в этом зале от нанесенных ему государством и публично поддержанных оскорблений.
Второе, что, на мой взгляд, должен был взять на себя союз – это защищать и отстаивать право писателя высказываться и совершать поступки согласно своим убеждениям. И хотя это тоже было не более, чем декларация, мне показалось важным произнести это вслух в присутствии партийных функционеров, чтобы они не заблуждались относительно того, каким будет отныне союз. А они сидели и слушали эти дерзости, боюсь, что впервые. До полной потери власти им оставалось еще два с половиной года, но пока все было в их руках – и издательства, и журналы, и пресса, и полиграфическая база, и номенклатурное руководство, а главное – инструменты принуждения – от цензуры до партийных взысканий.
После первого тура голосования в списке остались мы с Никольским. В ожидании итогов второго тура мы с ним уселись рядом на диванчике в одной из гостиных этакой идиллической парой. Наконец, выяснилось, что я опередил его десятка на два голосов. Он меня поздравил. У меня не было перед ним никаких преимуществ, как и перед другими претендентами на этот пост. Правда, секретариат выдвинул меня на Госпремию, но это вовсе не означало, что я ее получу. Но вот что было в моем активе – так это московский литературный скандал с выходом в самые высокие сферы. А также полугодовая дискуссия в «Литературке» под названием «Посмотрим, кто пришел!» А это в нашей среде производит неотразимое впечатление. Так что считаю, что вышел в литературные функционеры не в силу личных заслуг, а по стечению обстоятельств, как виновник скандала.
Но у нас ведь как: назвался груздем – полезай в кузов. Избрали депутатом Ленсовета, председателем комитета по гласности и средствам массовой информации.
Не преуменьшая серьезности на ту пору своего отношения к делу и более того – полной самоотдачи, когда сомнения и самоирония исключены, я все же склонен думать, что участвовал в народном мистериальном действе.
Я даже хочу закончить монологом, который мне довелось произнести на грандиозном митинге на Дворцовой площади 7 ноября 1991 года в честь переименования нашего города.
«Дорогие земляки, жители Санкт-Петербурга! В российской истории часто звон победы перекликался с погребальным звоном. Вот и сегодня многие горожане в смятении, не зная куда направить свои стопы – к праздничным кострам или к могильным плитам. Но разве мы пришли сюда, чтобы бить в литавры? Мы собрались, чтобы подвести черту под той эпохой в жизни нашего города, которая началась на этой площади с октябрьского переворота. Мы знаем, как сложна эта эпоха, как трагически противоречива. И у нас сегодня много поводов и для радости, и для печали.
Дорогие сограждане, поздравим, прежде всего, друг друга с тем, что мы дожили до этих дней – до возвращения нашей истории в ее органичное русло. Нам отчаянно повезло, что в эти перемены на нашей земле, на которые мир смотрит с восторгом и ужасом, мы можем вкладывать свои силы и волю. И не бесследно! Мы доказали это два с половиной месяца назад, собравшись на этой площади, чтобы сказать свое «нет!» Мы знаем, что от этого «нет!» очень многое зависело в судьбе России и соседних с нею государств.
Поздравим также друг друга с обретением личной свободы – свободы духа и тела, свободы творчества и инициативы, свободы веры и убеждений, свободы выбора. Вдохнем же ее полной грудью и за себя, и за наших отцов, потому что впервые мы вышли сюда без КГБ и без КПСС.
Поздравим друг друга и с тем, что наш многострадальный город снова становится и несомненно станет таким, как его задумал создатель – окном в Европу для всей России, притягательным мировым центром культуры, науки, торговли и просвещения.
Но радуясь нашему второму пришествию в европейскую семью народов под именем Петербурга, мы не можем не повиниться в том, что пустили по-миру и по миру сотни и тысячи петроградских и ленинградских изгнанников. В том, что лучших, талантливейших своих сограждан мы лишили Родины и доброго имени в народной памяти.
Город отомстил нам за это разрухой, падением нравов и мерзостью запустения. Мы должны понять, что сегодняшняя нищета Петербурга – это не чьи-нибудь злые происки, не злая воля или неумение, а закономерный итог пройденного нами пути и совершенных в нем злодеяний. Ведь главные символы нашей с вами истории – Гороховая-2, Пискаревское кладбище, Левашовская пустошь, Большой дом, Смольный. Так откуда же взяться в городе красоте, покою и изобилию?
Мы оплакиваем сегодня не только мертвых, но и себя, живых, ибо большая часть нашей жизни ушла на борьбу с убожеством быта, недоеданием и страхом перед насилием, на вскармливание партийно-военно-промышленного чудовища и породившей его идеологии. Там, в его чреве, наши судьбы, наш достаток, наше здоровье, наше достоинство и наши радости. Подлинные радости и ценности, которые таит этот мир и этот город, нам еще предстоит открывать.
Дорогие сограждане, нас многие годы убеждали, что жить нужно не для себя, а для будущих поколений. Похоже, что сегодня у нас и впрямь нет другого выхода. Нас ждет в нашем городе уйма работы и малая толика радостей. Но нет сомнения, что Петербург будет для России примером деловитости, здравомыслия и гордого терпения. Давайте же сделаем все, чтобы не обмануть надежд, с которыми на нас смотрят мир, Россия и наши дети. Помоги нам Бог не натворить в нашем городе новых бед! Виват, Петербург!»
Сегодня этот текст у многих моих читателей вызовет усмешку и несколько дежурных сентенций. И поделом. Но я не отрекаюсь от него, я бы и сегодня его произнес. Не стану говорить банальностей о преимуществах демократии. Оставлю на уровне своих пьес и взгляд на приоритет личности в жизни людей. Но одним своим убеждением хочу поделиться: любое поражение на этом пути – пусть неожиданное, пусть абсурдное, пусть оскорбительное – поражение временное. Подлинные радости и ценности, которые таит этот мир, человек безусловно откроет.
Поскрёбыши
Треножник для пьесы
Ответы на вопросы журнала «Современная драматургия» (2017 г.)
Вопросы задает Светлана Новикова
Из своего германского далека Владимир Арро последние лет пятнадцать возникал исключительно как прозаик, его проза выходила в российских журналах и отдельными книгами. Но для театра он остался автором знаменитых пьес 70-80-ых: «Высшая мера», «Сад», «Смотрите, кто пришел!», «Колея», «Пять романсов в старом доме», «Синее небо, а в нем облака» и других. Они шли по всей стране. И вот – новая пьеса с животворным названием «Радуйся!» Читаю – и радуюсь. Думаю, нам всем сегодня сильно не хватает радости. Мы испытываем потребность в защите, в мудром и понимающем богатыре, который готов противостоять неправедной силе, пусть и законной. Пьеса «Радуйся» оппонирует абсолютному трагизму «Левиафана» Звягинцева. Как? Открытым финалом. (Арро всегда любил открытые финалы.) Сращением гротеска и трагического. Простодушием, напоминающим сказку.