– А если вернуться к литературе?
– Погодите – мы постепенно. Достичь гармонии в социальной жизни множества людей – вековая мечта человечества, и судя по тому, что сейчас делается, человечество зашло в тупик. Ладно, там – религии, идеологии, глобализация, мульти-культи, толерантность и прочие приспособления, призванные нас объединить, а мы всё сопротивляемся. Но главная разруха грозит нам на личностном уровне и уровне семейных отношений. А мы, драматурги, не только этому не противостоим, но еще и потакаем. Понимаете, когда молодая женщина – пьет, курит, кроет матом всех подряд и ложится под всех – это значит, она отказывается от своей сущности, от материнства. И продолжения рода не будет. А если и будет, то гибельным, тупиковым. Так природа распоряжается, охраняя воспроизводство и сохранение вида. И тут не надо быть большим моралистом, чтобы эту закономерность понять. Тут нужно чувство самосохранения. Оно – в опыте человечества, в запретах (довольно умеренных!) – прежде всего, выраженных в Писании. Потом целый ряд «не» идёт по медицинской части. Затем правила родного языка, устной и письменной речи, т. е. коммуникации. А потом уже наступает наша зона ответственности – литераторов, и тоже с частицей «не». А куда денешься? Сфера этики, где мы, литераторы, работаем, связана с рядом самоограничений, о которых есть негласный (или гласный) общественный договор. Ну, нельзя, например, изъясняться матом в общественных местах, при детях, со сцены театра или экрана телевизора, в публичной печати, в художественной литературе (за редкими исключениями). И как только ваши драматурги делают вид, что это их не касается, а движет ими недоступная черни, а только им, жрецам, высшая художественная необходимость, я говорю: всё, до свидания, трёкало. Продолжай в том же духе, но без меня. И потом не жалуйся, что твои дети делают то же самое… Ну, Остапа понесло, раз речь пошла о детях… Умолкну. Готов принять Ваши возражения.
– Чем вам возразить? Ну, разве что тем, что из закона постоянного развития человечества следует отличие поколений, а из этого – и обновление художественного языка, и вообще задач искусства…
– Задача искусства всегда одна и та же во все времена – отпугивать злых духов, чертей, сидящих на твоем левом плече, которые так и норовят соблазнить. А язык.
В начале века произошло революционное обновление художественного языка и образной системы литературы – пришел Джойс (который, кстати, учился у Гоголя). Уверяю Вас, Светлана, там еще бездна непознанного и такого желанного не только для прозы, но и для современной драматургии. Черпай горстями! А наш Андрей Платонов середины века? Это же языковой и стилистический переворот. А кто его читает? Все только: «стёб, стёб», а заглянуть в истоки этого изысканнейшего языкового и стилистического приема, балансирующего на грани «энтузиазма и иронии», некому. А вот «вербатим» – да, вот это открытие!.. Всё, молчу! Молчу!
– Тем не менее, я уверена, что и в Вас произошли серьезные перемены. Как следствие жизни в благополучной европейской стране. Как Вам живется в Германии?
– Первое, что я потерял на новом месте, это статус – социальный, общественный. Я пошел на эту «гражданскую казнь» сознательно, стремясь стать сугубо частным лицом, социально инертным. Так и получалось, никто во мне тут не нуждался. И я ни в ком. По сути, я жил эти годы и сейчас живу на своей родине. Моё «здесь» это – «там». Но чужбина во многом мне помогла. Если говорить о творчестве, то здесь я преодолел десятилетнюю немоту, связанную как с кризисом жанра, так и с личным творческим кризисом. Литературное творчество какое-то время казалось мне бессмысленным и лживым занятием. Я физически боялся листа чистой бумаги, я терял профессию и по этому поводу даже обращался к врачу.
В свои 65 лет я получил возможность начать всё сначала (в который раз!) – в новом жанре, на новой (компьютерной) технике, в новом житейско-бытовом оформлении. Я стал писать прозаические циклы в жанре эссе о самых значительных событиях своей жизни. Первая книга сложилась в роман-эссе с заголовком «Дом прибежища». Далее последовали книги «Тэрэ, Эстония!», «Вспышка освобождения», «Занавес открывается», «Желание жить». Почти всё прошло через толстые журналы, а затем было издано в Петербурге, Таллинне и Москве. Кое-что лежит в столе, чего-то ждёт.
Я никуда не езжу, нигде не бываю. Мою потребность в новостях и зрелищах с лихвой удовлетворяют два окна. Одно – панорамное – выходит на флору и фауну небольшого парка, а также на «Ромише штайн» – руины римского акведука эпохи императора Траяна. Второе – окно компьютера. С видом на мир. Этого достаточно.
– В постдраматическом театре требования к драматургии иные, чем в драматическом. Какие составляющие элементы пьесы для вас абсолютно необходимы и без каких можно обойтись?
– Что же это за требования, хотел бы я знать? Те, что предъявлялись Островскому, не подходят? А Чехову? А Булгаков тоже устарел? Что это за «постдраматический театр», просто Левиафан какой-то. И вообще как-то так повелось в русской культуре, что драматургия, литература диктует требования театру, а не наоборот. Ладно.
А я по старинке. Люблю острый конфликт, когда доводишь своих героев (и сам с ними доходишь!) до края и с ужасом глядишь вниз, в эту пропасть, и на краю ее, подобно цирковому эквилибристу, еще балансируешь к ужасу зрителей. Люблю диалогическую форму, когда из безобидных вроде бы фраз вызревает, рождается мощная сшибка страстей. Люблю слово, за которым таится и второе, и третье значение.
Пьеса, как я ее себе представляю, держится на трех основаниях, как на треножнике – тайна, поэзия, атмосфера. Это все эфемерные категории и непонятно, как на них может что-то держаться. Кроме того, мы привыкли, что четыре опоры надежнее, так что можно подставить в качестве четвертой – что кому ближе. Скажем, многие считают, что в основе пьесы лежит анекдот, то есть, история, которую можно пересказать десятью словами. Почти аксиомой звучит утверждение, что основой всякой пьесы является действие. Почему-то с самого начала эти заклинания вызывали во мне необъяснимый протест. Видимо, я тяготел к драматургии иного типа, где решающим становится «внутреннее действие» и такой же, запрятанный вглубь, конфликт, который так с ходу и не перескажешь. Простите за саморекламу, но в «Трагиках и комедиантах» герой (блистательный Калягин) полчаса лежал на кровати и не мог подняться, чтобы куда-то пойти или что-то сделать (ну, чистый Обломов!). А мхатовский зал сидел и смотрел, и слушал, затаив дыхание.
А вообще, я думаю, надо писать не то, чего от тебя ждут или требуют, а совсем другое, то, что душа нашептывает и что не дает спать по ночам. А бессонные ночи с блокнотом под подушкой для драматурга – нормальное дело. И, как выясняется, даже в восемьдесят пять лет.
(Даётся в сокращении)
Как бы я продолжил эту тему сегодня.
Сегодня снова спорят о пьесе. Но уже по-другому. Нужна ли она вообще в постдраматическом театре, а если нужна, то какая. Строго говоря, споры об этом находятся в общем тренде современных поисков и достижений мирового просвещенного разума. Стало модно отказываться от самых привычных и необходимых вещей.
Договорились до того, что «некорректно» делить человечество на мужчин и женщин, мальчиков и девочек. Что ребенок вполне может обойтись без слов «папа» и «мама», «брат» и сестра». Что в шахматах пора перестать делить фигуры на черные и белые. Что студент, или точнее, учащийся вполне может обойтись без посещения университета, без общения с учителем, без книги. Ну, и так далее. Так, почему, спрашивается, театр не может обойтись без пьесы?
Иногда мне хочется ущипнуть себя: уж не во сне ли я? Это что же, теперь они решают, нужна ли театру драматургия? Род литературы, который древние считали выше поэзии? Ну-ну-ну, успокойтесь. Без вас решено, свыше: нужна.
А от слова «постдраматический» меня, старого драмодела, просто передергивает: оно что означает? Я скорее понимаю, что такое «постоперный театр». Это оперетта. Но она, родившись в Париже в середине 19-го века из комической оперы, решила не путаться под ногами и скромно ушла в свой, специальный театр, кажется, «Буфф-Паризьен». Но музыку и текст прихватила. А есть еще, если хотите, и «постоперетточный театр». Это, конечно, мюзикл нашего с вами времени. И он, тоже отпочковавшись, торжественно и многозначительно проследовал в собственное учреждение. Но никто не претендовал заменить собою классическую оперу. Они существует врозь при переполненных залах. Все счастливы!
Что-то мне подсказывает, что «пост» в драме скоро закончится. Откроются новые театры широкого выбора: Театр перформанса, Театр-мим, Театр телесности, Формальный театр, Саундрама, Театр-хеппенинг. А у социально-психологической драмы в российском Драматическом театре, как и у других его жанров, всё ещё впереди.
А уж папа-мама, брат-сестра, белое-черное, умный-глупый будут так же нескончаемы и всеохватны, как свет и тьма. Бла-бла-бла-бла!…
(2021 г.)
Симпозиум на Нерли
Отрывок из повести «Замыкая круг».
…Срок нашего ностальгического путешествия подходил к концу, и пора уже было навестить соседнюю деревню Абакумлево. У Ксении там было полдеревни знакомых, в основном москвичей. У меня – только двое, зато имевших прямое отношение к сокровенной цели моей поездки – замыканию круга житейских событий, которые, как я заметил, сами по себе имеют склонность закругляться и заканчиваться по отношению к началу если не рифмой, то созвучием. Здесь к закруглению явно напрашивалась моя профессиональная деятельность.
Валерий Подгородинский и Володя Шеховцев были именно теми людьми, которые, если говорить всерьёз, ввели меня в драматургию. Что-то они увидели в моих первых рискованных сочинениях – пьесах «Высшая мера» и «Сад», если купили их (разумеется, за государственный счет) и предложили сразу нескольким театрам. По тем временам в театральной иерархии они занимали недосягаемо высокие должности. Будучи профессиональными театроведами, они возглавляли репертуарно-редакционные отделы театральных управлений в Министерствах культуры: Валерий – в российском, Володя – во всесоюзном. Если хотите, это были верховные жрецы, служившие сразу двум божествам: искусству и идеологии. Совмещение этих служений проходило трудно, порой драматично, поскольку второе божество непрерывно требовало жертвоприношений за счет первого. Нужно было безукоризненно владеть искусством ублажения, искусством компромисса и маневрирования, чтобы преодолевать перманентный конфликт. Мои приятели и покровители этим искусством, вероятно, владели, если много лет подряд им доверяли регулировать и выстраивать советский театральный репертуар. По сути дела, это они и их подчиненные вырастили, или, скажем, аккуратней, дали ход «новой волне» драматургов 80-х годов, пьесы которых завладели душами зрителей и завершили историю советской драматургии. Это именно Шеховцев выхватил, можно сказать, обжигая руки, уже затлевшую было мою пьесу «Смотрите, кто пришел!» из костра инквизиции.