. Уменьшить хоть немного вашу свиту, оставить только, что необходимо, притом людей, приличных вашим летам, умеющих держать себя[106].
— Моя дружина — отборнейший и редкостный народ, кому до тонкости известна служба, кому всего дороже долг и честь[107]. И ты согласилась их содержать.
— И не отказываюсь. Я уплачу вашим людям, но половина свиты останется в Олбани под моим началом и слушаться будет моих приказов. И жить они будут в солдатских казармах, а не бегать по двору, как банда мародеров.
— Провал возьми вас всех! — выругался Лир. — Седлать коней! Собрать в дорогу свиту! Бездушный выродок! Я впредь тебе не буду докучать своей особой! Еще есть дочь у нас![108]
— Так и езжайте к ней, — сказала Гонерилья. — Вы бьете моих людей, а злая челядь ваша повелевать везде и всюду хочет![109] Изыдьте, но половина вашей свиты останется здесь.
— Лошадей мне![110] — распорядился Лир. Куран поспешил из залы, прочие рыцари — за ним. В дверях они столкнулись с герцогом Олбанийским — тот выглядел более чем смятенно.
— О боги милосердные, что это? Что происходит здесь?[111] К чему такая спешка, капитан? — спросил он.
— Явились, сэр? Вы к этому причастны? Как, не прошло и первых двух недель, и — с маху — пятьдесят? Долой полсвиты?[112] Стервятница удумала чего! — набросился на него Лир.
— Я, государь, не виноват, и даже совсем не знаю, что вас прогневило[113], — отвечал Олбани. — Не гневитесь…[114] Миледи? — обратился он к Гонерилье.
— Никто никого ничего не долой. Я предложила кормить его свиту здесь, вместе с нашим войском, пока отец гостит в замке у сестры. Сто рыцарей держать! Губа не дура! Лишь не хватало разрешить ему сто рыцарей иметь во всеоружье, чтоб по любому поводу пустому, по вздорной жалобе, с капризу, с бреду он мог призвать их мощь — и наша жизнь на волоске повисла бы[115].
Олбани повернулся к Лиру и пожал плечами.
— Мерзкий, хищный коршун, ты лжешь, ты лжешь![116] — Лир замахал корявым пальцем перед носом Гонерильи. — Презренная гадюка! Неблагодарная злыдня! Отвратная… э-э…
— Профура?[117] — пришел я на выручку. — Горемычная гиеродула? Тразоническая щелкатуха? Смердящая лизунья песьих мошонок? На выручку, Олбани, не все же мне одному, хоть и по вдохновенью. У тебя за душой наверняка не один год невысказанных обид. Лепрозная дрочеловка. Червивая…
— Заткнись, дурак, — рек Лир.
— Простите, стрый, мне показалось, вы теряете запал.
— Корделии оплошность! Отчего я так преувеличил этот промах?[118] — вопросил Лир.
— Вне всяких сомнений, государь, вопрос этот заблудился в более густых лесах, чем я, коль скоро лишь сейчас предстал он перед вами. Нам стоит, судя по всему, пригнуться, дабы не поразило нас осколками откровения: вы наградили королевством лучших лжиц, что породили ваши чресла.
Кто бы мог подумать — к старику я нынче был гораздо милостивее, чем до того, как он начал чудить. Однако…
Он обратил очи горе и принялся заклинать богов:
— Услышь меня, Природа! Благое божество, услышь меня! Коли назначило ты этой твари рождать детей — решенье отмени! О, иссуши всю внутренность у ней, пошли бесплодие, чтоб никогда она ребенком милым не гордилась. Но ежели зачнет она, то пусть дитя из желчи дастся ей на долю; пусть вырастет дитя на муку ей; пускай оно ей ранние морщины в чело вклеймит и горьких слез струями избороздит ей щеки; пусть оно в насмешку и презренье обращает всю страсть, всю нежность матери своей, и пусть тогда она поймет всем сердцем, во сколько раз острей зубов змеиных неблагодарность детища![119]
С этими словами старик плюнул под ноги Гонерилье и опрометью бросился из залы.
— Сдается, было б неразумно рассчитывать на более благоприятный отзыв, — рек я. Невзирая на мою солнечную улыбку и общее доброжелательство, меня проигнорировали.
— Освальд! — позвала Гонерилья. Подобострастный советник просочился вперед. — Ну что, письмо готово?[120] Возьми кого-нибудь и — на коней![121] Бери двух самых быстрых, чередуй их, а роздыху не знай. Сестре моей все передай, что надо, и от себя скажи, что знаешь[122]. А из Корнуолла поезжай в Глостер и вручи другое письмо.
— Вы не давали мне другого письма, госпожа, — молвил червь в ответ.
— Да, верно. Пойдем скорее, мы его составим. — И она вывела Освальда из залы, а герцог Олбанийский воззрился на меня. Больше никто, похоже, не мог бы ему ничего растолковать.
Я пожал плечами.
— Коль ей что в голову взбредет — так просто смерч с бюстом. Внушает ужас, верно, сударь?
Но Олбани презрел мое замечание. Что-то он приуныл, судя по виду. Борода его седела от треволнений прямо на глазах.
— Не нравится мне, как она обошлась с королем. Старику все ж полагается больше уважения. А что это за письма в Корнуолл и Глостер?
Я открыл было рот, рассудив, что мне представилась недурственная возможность просветить герцога касаемо новообретенной страсти его супруги к Эдмунду Глостерскому, упомянуть мой недавний урок непристойной дисциплины с герцогиней и привести с полдюжины метафор для незаконного соитья, что пришли мне на ум, пока Олбани размышлял, но Кукан вдруг изрек:
— Ты трахом овладел,
Мастак рога клепать.
Но чтобы подшутить смелей,
Надо сломать печать.
— Что? — спросил я. Если Кукан когда и открывал рот, говорил он обычно моим голосом — только писклявее и глуше, но трюк это был мой. Если, конечно, куклу не передразнивал Харчок. Но за ниточку с колечком, что шевелила его челюстью, все равно дергал я. Теперь же голос прозвучал не мой совсем, и я куклой не управлял. То был женский голос призрака из Белой башни.
— Не будь занудой, Карман, — сказал Олбани. — Мне сейчас только твоих кукол-стихоплетов не хватало.
Кукан меж тем продолжал:
— Тысяча ночей потребна,
Чтоб понять, что леди — блядь.
Так слабо шуту сегодня
Шуткою войну начать?
И тут, подобно падающей звезде, что ослепительно прорезает тьму ночи невежества у меня в уме, я сообразил, о чем толкует призрак. И сказал:
— Не ведаю, что такое госпожа отправляет в Корнуолл, мой добрый Олбани, но вот намедни, будучи в Глостере, слыхал я, как солдаты бают о том, что Регана у моря войско собирает.
— Собирает войско? Это еще зачем? На трон Франции взошли кроткая Корделия со своим Пижоном — форсировать теперь канал будет чистой воды жеребятина. У нас по ту сторону крепкий союзник.
— Ой, так они не против Франции силы собирают, а против вас, милорд. Регана желает править всей Британией. Ну, так я, по крайней мере, слыхал.
— От солдатни? Под чьим это они флагом?
— Наемники, сударь. Им никакой флаг не свят, кроме прибытка, а разнеслась молва, что в Корнуолле любому свободному копейщику сулят добрую мошну. Ладно, пора бежать мне, сударь. Королю потребно кого-нибудь выпороть за грубости своей дочери.
— Несправедливо как-то, — рек Олбани. Все же приличный он человек в глубине души — Гонерилье эту искру пристойности в нем так и не удалось загасить. А кроме того, похоже, забыл, что собирался нечаянно меня повесить.
— Не тревожьтесь за меня, добрый герцог. Вам и так довольно тревог. Если за вашу госпожу причитается порка, пусть лучше достанется она вашему покорному шуту. А вы передайте ей, прошу, от меня, что кому-нибудь не рай всегда бывает. Прощайте ж, герцог.
И я, садня попой, весело отбыл спускать псов войны[123]. Хей-хо!
Лир сидел на коне у Олбанийского замка и орал небесам, как совершенно ополоумевшая личность.
— Пусть нимфы матери-природы пошлют ей грызуна величиной с омара, и заразит сей гнусный паразит собой все сгнившее гнездо ее деторожденья! Пусть змеи подколодные клыки свои в соски ее вонзают и там болтаются, пока все буфера[124] не почернеют и не рухнут наземь, подобно гнойным перезрелым фигам!
Я посмотрел на Кента:
— Скоро вскипит, а?
— Пусть Тор расплющит молотом ее кишки — и пылкий флатус сим произведется, от коего увянут все леса, ее ж саму от этой мощной тяги со стен зубчатых сдует прямиком в кучу навоза!
— Конкретного пантеона он не придерживается, верно? — уточнил Кент.
— О, Посейдон, пришли сюда свое отродье одноглазое, чтоб зрило в битуминозный ад ее души, и полыхали там у ней страданья самым анафемским пожаром!
— Знаешь, — сказал я, — для того, кто так гадко обошелся с ведьмами, король как-то перегибает с проклятьями.
— Согласен, — рек Кент. — И, если не ошибаюсь, все это на голову старшей дочери.
— Да что ты? — молвил я. — Ну да, ну да — вполне возможно.
Мы услыхали конский топ, и я оттащил Кента от подъемного моста — по нему с громом неслись два всадника, в поводу за ними еще шесть лошадей.
— Освальд, — сказал Кент.
— С запасными конями, — добавил я. — Поехал в Корнуолл.
Лир прекратил ругаться и проклинать и проводил глазами всадников, пересекавших вересковую пустошь.