ня уже не захотел. Меня теперь никто уважаемый не возьмет — один лишь ублюдок, да и тот берет, когда захочет. Мне Эдмунд этот низкий вырез приказал носить. Говорит, если не стану его обслуживать, он меня к свиньям поселит. Убей его от моего имени.
— Но, девица моя, я ж просто шут. Олух царя небесного. Да и то не слишком великий.
— В тихом омуте известно что водится, шельма черношляпая. Видала я эти кинжалы у тебя за спиной, да и вообще не слепая — вижу, кто в этом замке за все веревочки дергает. Не герцог, да и не король. Прикончь ублюдка.
— Эдмунд меня побил, — вымолвил Харчок. — А у нее все равно шибательные дойки.
— Харчок!
— Но они ж у нее!
— Ну хорошо, — молвил я, беря прачку за руку. — Но не сразу. Сначала нужно кое-что свершить. — И я склонился над ее рукой, поцеловал ее, а после развернулся и босиком пошлепал из портомойни вершить историю.
— Преподлейшая ебатория, — прошептал Харчок портомойке и подмигнул.
Харчка я спрятал в привратной сторожке среди тяжелых цепей, по которым выбирался из замка перед бурей, в погоне за Лиром. Провести громадного балбеса на стену незамеченным — задачка не из легких; к тому же за ним до самого периметра замка тянулся склизкий след слюней, но стража под дождем сачковала, поэтому на стене нас никто не увидел. Когда я вернулся к огню, ноги у меня едва не обледенели, но иначе было никак. Загонять Харчка в тесноту тайного тоннеля, да еще и в темноту, которой он боится, — такого только врагу и пожелаешь. Я нашел шерстяное одеяло и завернул в него своего подручного, чтоб не замерз, пока меня дожидается.
— Стереги мои башмаки и котомку, Харчок.
Короткими перебежками из одного укромного уголка до другого я через кухню добрался до черного входа в большую залу — в надежде, что застану Регану там в одиночестве. Огромный очаг наверняка привлекает жаркую герцогиню в такой промозглый день: она хоть и любит дела подземельные, но к огню ее тянет, как кошку.
Внешней стены у Глостерского замка не было, поэтому даже в большой зале имелись стрельчатые бойницы — крепость нужно было защищать на всех рубежах от атаки с воды. Даже со ставнями из бойниц отменно дуло, поэтому ниши были завешены шпалерами[228]: отличный обзорный пункт для дурака, тепло и можно выждать удобного мига.
Я скользнул в залу за взводом служанок и тут же нырнул в нишу, ближайшую к очагу. Регана оказалась на месте — сидела у огня, вся закутавшись в тяжелое черное меховое манто с капюшоном. Миру виднелось только ее лицо.
Я отодвинул краешек шпалеры и уже было собрался окликнуть принцессу, когда засов на главных дверях залы заскрежетал и вошел герцог Корнуоллский. Разряжен он был по своему обыкновению — красный геральдический лев на груди, но самое примечательное — на голове его красовалась корона Лира, та, которую старик бросил на стол тем роковым вечером в Белой башне. Даже Регана, похоже, вздрогнула от такого зрелища.
— Милорд, осмотрительно ли носить британскую корону, пока наша сестра еще у нас гостит?
— Ну да, ну да, лучше поддерживать притворство, будто бы не знаем, что Олбани подымает на нас армию. — Корнуолл снял корону и спрятал ее под подушкой у очага. — Я здесь должен встретить Эдмунда и обсудить с ним план сверженья герцога. Надеюсь, сестру твою переворот не заденет.
Регана пожала плечами:
— Коль кинется под копыта судьбы — кто мы такие, чтоб оберегать мозги ее от жома?
Корнуолл окутал ее своими объятьями и страстно поцеловал.
«О, госпожа, — подумал я, — оттолкни его, дабы не осквернить свои уста прикосновеньем к негодяйству». Но тут же мне пришло в голову — быть может, позже, чем следовало, — что вкус негодяйства она ощутит не больше, чем едок чеснока — смерденье розы изо рта визави. Она сама дышала негодяйством.
Герцог не выпускал ее из рук и пылко излагал о том, как ее обожает, — она же украдкой вытерла губы о рукав за его спиной. Когда в залу вступил ублюдок, она отстранила супруга.
— Милорд, — обратился к нему Эдмунд, мимоходом лишь кивнув Регане. — С замыслами насчет Олбани придется повременить. Взгляните на сие письмо.
Герцог принял пергамент из рук байстрюка.
— Что? — спросила Регана. — Что, что, что?
— Франция высадила десант. Пижон осведомлен о раздорах меж нами с Олбани и заслал свои отряды во все портовые города Британии.
Регана выхватила свиток у Корнуолла и прочла сама.
— Адресовано Глостеру.
Эдмунд склонился перед ней в притворном покаянии.
— Само собой, миледи. Я его обнаружил у графа в чулане и принес сюда, едва увидев, о чем оно.
— Стража! — крикнул Корнуолл. — Сыскать изменника Глостера![229] Его, как вора, свяжите и сюда представьте![230]
Я прикинул, как мне сбежать отсюда в кухню — быть может, найти Глостера и предупредить, что ублюдок его предал, но перед нишей, где я прятался, стоял сам Эдмунд. Выхода не было. Я открыл ставень бойницы. Если б даже удалось в нее протиснуться, до озера внизу — отвесная стена. Я тихонько прикрыл ставень и задвинул щеколду.
Засов главных дверей вновь громыхнул, и я припал к щели между стеной и шпалерой. Вошла Гонерилья, за ней — два солдата. Они под руки волокли Глостера. Старик, похоже, оставил все надежды и висел меж дюжими молодцами, словно утопленник.
— Вздернуть его на месте![231] — промолвила Регана, отвернувшись к огню погреть руки.
— Что значит это? Что за злые плутни?[232] — осведомилась Гонерилья.
Вместо ответа Корнуолл протянул ей письмо и глядел герцогине через плечо, пока она читала.
— Вырвать ему глаза![233] — сказала наконец та, стараясь не смотреть на Глостера.
Корнуолл бережно вынул пергамент у нее из пальцев и положил ей руку на плечо, будто брат-утешитель:
— Предоставьте его моему гневу. Эдмунд, поезжай с моей сестрой. Тебе не годится смотреть на возмездие, которое должно постигнуть твоего отца. Посоветуй герцогу, к которому едешь, приготовиться как можно быстрее; мы обязуемся сделать то же самое. Между нами будут установлены непрерывные и быстрые сношения. Прощай, граф Глостер[234].
От подобного обращения Эдмунд не сумел сдержать довольной улыбки — он жаждал титула так много лет.
— Уже еду, — рек он в ответ и предложил руку Гонерилье. Она оперлась на нее, и пара двинулась прочь из залы.
— Нет! — воскликнула вдруг Регана.
Все замерли. Корнуолл шагнул вперед и встал между Реганой и ее сестрой:
— Госпожа моя, мы все должны теперь объединиться перед лицом иноземного захватчика.
Регана стиснула зубы и вновь отвернулась к огню, махнув рукой:
— Ступайте.
Эдмунд и Гонерилья вышли.
— Эй, привязать его к скамейке этой![235] — скомандовал Корнуолл страже. — Крепче вяжи корежистые руки[236]. А потом валите прочь.
Солдаты привязали Глостера к тяжелому креслу и отошли.
— Вы в доме у меня, мои вы гости, — бормотал старый граф. — Опомнитесь![237]
— Предатель низкий![238] — воскликнула Регана. — Мерзкий изменник![239] — Она вырвала письмо из рук супруга и швырнула пергамент в лицо Глостеру. Потом вцепилась графу в бороду и дернула посильней. Старый Глостер взвыл. — Так сед и так коварен![240]
— Нет, злая женщина, я не предатель[241], — отвечал тот. — Клянусь богами кроткими, бесчестно седую бороду мою позорить![242] Я верен королю.
Регана дернула его за бороду еще разок:
— А, сэр! Какие письма от французов ты получил?[243] Что за сношенья ты имел с врагом, ворвавшимся в наш край?[244]
Глостер перевел взгляд на пергамент, валявшийся на полу.
— Положим, письма я и получал, но от того, кто не замешан в дело, — не от врага[245].
Корнуолл подскочил к Глостеру вплотную и, схватив сзади за волосы, отогнул ему голову назад:
— А короля безумного в чьи руки ты отдал?[246] И не увиливай. Мы знаем правду[247].
— В Дувр[248]. Я отправил его в Дувр. Несколько часов назад.
— Зачем же в Дувр?[249] — спросила Регана.
— Чтоб не видать, как станешь ты, злодейка, царапать старцу бедные глаза; чтоб не видать, как в царственное тело твоя сестра вонзит клыки кабаньи. Когда под бурей, с головой открытой, в ночь адски черную несчастный старец дождем лил слезы…[250] Затем, что там о нем позаботятся.
— Ложь![251] — крикнула Регана. — В подвале есть великолепная камера пыток, что скажете?
Но Корнуолл медлить не желал. Еще миг — и он оседлал старика и воткнул большой палец ему в правую глазницу. Глостер заорал и вопил, пока совсем не осип. Глаз его отвратительно чпокнул.
Я потянулся к метательному кинжалу.
Главная дверь в залу приоткрылась, а с черной лестницы послышались голоса, замельтешили лица прислуги.