И он умер. Завершил свой трагичный, обреченный на поражение путь, но я завидовал ему. Впервые я осознал сущность утешения, которое находили люди в религии, те люди, которые верили в праведность бога. Меня могла бы утешить мысль о том, что мой брат не отказался бы от награды за свою праведность. Но я знал, что все это досужие вымыслы. Я-то жил. И знал, что должен жить дальше, чтобы стать богатым и знаменитым, чтобы наслаждаться плотскими радостями на этом свете, чтобы прославиться, в отличие от человека, которого так скромно предали земле.
Пепел, пепел, пепел. Я плакал, как никогда в жизни, как не оплакивал отца или мать, ушедшую возлюбленную или очередное поражение в жизни. Во всяком случае, мне достало совести, чтобы испытывать душевную боль от смерти брата.
Скажите мне кто-нибудь, почему так происходит? Я не мог смотреть на мертвое лицо моего брата. Почему не я лежал в этом гробу, почему не мою душу волокли черти в ад? Лицо моего брата никогда не было таким сильным, таким цельным, таким умиротворенным, спокойным, и неважно, что оно посерело, словно его присыпали гранитной пылью. А потом подошли пятеро его детей, одетых в черное, преклонили колени перед его гробом для прощальной молитвы. Я почувствовал, как разрывается сердце, слезы хлынули помимо моей воли. Я вышел из церкви.
Но душевная боль не могла длиться вечно. На свежем воздухе я окончательно убедился в том, что жив. Что завтра буду обедать, а в недалеком будущем рядом со мной окажется любимая женщина, что я напишу рассказ и смогу прогуляться по берегу океана. Только те, кого мы любим, могут принести нам смерть, и именно их мы должны остерегаться больше всего. Наши враги не в силах навлечь на нас беду. И сила добродетельности моего брата заключалась в том, что он не боялся ни своих врагов, ни тех, кого любил. Это и принесло ему смерть. Добродетель сама по себе награда, и дураки те, кто умирает. Но прошли недели, и я услышал другие истории. О том, как его жена тяжело заболела — случилось это в первые годы после свадьбы — и он, плача, пришел к ее родителям, чтобы одолжить деньги на лечение. О том, как перед самой смертью, когда его свалил инфаркт, он не позволил жене сделать ему искусственное дыхание. Отмахнулся, когда она наклонилась над ним. Что означал его предсмертный жест? Что жизнь стала слишком тяжела для него, что груз добродетели окончательно придавил его к земле? Я вновь вспомнил Джордана. Он тоже был добродетельным человеком?
В надгробном слове над самоубийцами обычно клеймят мир и винят его в их смерти. Но возможно, что те, кто решил добровольно уйти из жизни, верили, что ничьей вины в этом нет, что некоторые особи должны умирать? И осознавали это куда более ясно, чем их скорбящие близкие и друзья?
Но такие рассуждения слишком опасны. Я подавил и горе, и логику и отгородился моими грехами как щитом. С тем чтобы грешить, беречься и жить во веки вечные.
КНИГА VII
Глава 45
Неделей позже я позвонил Джанель, чтобы поблагодарить за помощь. Но мне ответил голос автоответчика, с французским акцентом, который предложил мне оставить сообщение после звукового сигнала.
Когда я заговорил, меня перебил ее настоящий голос.
— От кого ты прячешься? — спросил я.
Джанель засмеялась.
— Если бы ты слышал свой голос. Такой мрачный…
Рассмеялся и я.
— Я прячусь от твоего друга Озано. Он не перестает мне звонить.
У меня заныло под ложечкой. Я не очень-то удивился. Но я так любил Озано, и он знал о моих чувствах к Джанель. Меня мутило при мысли о том, что он мог так поступить со мной. А потом мне стало на все наплевать. Никакого значения это уже не имело.
— Может, он хотел узнать, где я.
— Нет, — ответила Джанель. — Посадив тебя на самолет, я позвонила ему и обо всем рассказала. Он очень тревожился из-за тебя, но я заверила его, что ты в порядке. Так?
— Так.
Она не стала задавать вопросов насчет того, чем я занимался в Нью-Йорке. За это я ее любил. Она понимала, что говорить об этом у меня нет ни малейшего желания. И я знал, что она не рассказала Озано о том, что произошло в то утро, когда мне сообщили о смерти Арти, как я полностью потерял контроль над собой.
Я попытался изобразить хладнокровие.
— А почему ты прячешься от него? Тебе же понравилась его компания, когда мы вместе обедали. Я думал, ты с удовольствием ухватишься за возможность вновь встретиться с ним.
Последовала пауза, а по изменению ее голоса я понял, что она разозлилась. Уж очень спокойным стал ее голос. Слова она словно чеканила. Они напоминали стрелы, которые она посылала, раз за разом натягивая лук.
— Это правда, и когда он позвонил в первый раз, я обрадовалась, и мы отправились обедать. Он такой весельчак.
— А потом ты улеглась с ним в постель? — Остатки ревности заставили меня задать этот вопрос, хотя на честный ответ я не рассчитывал.
Вновь пауза, и я буквально услышал, как зазвенела тетива, отправив в полет очередную стрелу.
— Да.
Мы долго молчали. Мне стало муторно, но у нас были свои правила. Мы больше не упрекали друг друга, только мстили.
Автоматически я спросил:
— Ну и как?
Ответила она веселым голосом, словно говорили мы о каком-то фильме:
— Забавно. Знаешь, он устроил такое шоу, подбираясь к «киске», что мое самомнение заметно возросло. — Очередная пауза, звон тетивы, и обида, смешавшаяся в голосе с воинственностью: — Ты не имеешь права злиться. Ты не имеешь права злиться на меня за то, чем я занимаюсь с другими людьми. Мы с этим уже определились.
— Ты права, — ответил я. — Я не злюсь.
И я не злился. Просто в этот момент перестал ее любить. Я столько раз говорил Озано, что люблю Джанель. А Джанель знала о моем отношении к Озано. Они оба предали меня. Другого слова я найти не мог. К Озано, правда, пусть это и покажется странным, претензий у меня не было. Только к ней.
— Ты злишься. — Она говорила со мной, как с неразумным ребенком.
— Нет, я не злюсь. — Она мстила мне за то, что я не ушел от своей жены. Она мстила мне за многое другое, но, если бы я не спросил, переспала ли она с Озано, она бы мне ничего не сказала. Она не была такой жестокой. Но и не желала больше мне лгать. Однажды она сказала мне об этом и с тех пор не отступалась от своих слов. То, чем она занималась с другими людьми, меня не касалось.
— Я рада, что ты позвонил, — продолжила она. — Мне тебя недостает. А насчет Озано не сердись. Больше я с ним не увижусь.
— Почему? — спросил я. — Что тебя останавливает?
— О, черт! Он, конечно, очень забавный, но у него не встает. Черт, я же обещала себе, что не скажу тебе об этом. — И она рассмеялась.
Тут нормальному ревнивому любовнику следовало бы порадоваться тому, что его лучший друг — импотент. Но с моих губ сорвались совсем другие слова:
— Может, это твоя вина. В Нью-Йорке женщины бегают за ним табуном.
— Знаешь, я старалась изо всех сил, — радостно сообщила она. — Могла бы оживить мертвого. — И вновь до меня донесся серебристый смех.
Теперь, как ей того и хотелось, я представлял себе, как она обхаживает Озано, целует и сосет его крючок, щекоча тело белокурыми волосами. Меня чуть не вырвало.
Я вздохнул.
— Ты ударила слишком сильно. Я закругляюсь. Слушай, еще раз спасибо, что позаботилась обо мне. Я просто не могу поверить, что ты уложила меня в ванну.
— Не зря же я хожу в тренажерный зал. — Джанель хихикнула. — Я очень сильная, знаешь ли. — Голос ее изменился. — Мне очень жаль, что Арти больше нет. Я бы очень хотела полететь с тобой в Нью-Йорк и помочь тебе с похоронами.
— Я бы тоже этого хотел. — На самом деле меня радовало, что в Нью-Йорк она полететь со мной никак не могла. Я стыдился того, что она видела, как я сломался. И чувствовал, что теперь ее отношение ко мне переменилось.
— Я тебя люблю, — донеслось из трубки.
Я не ответил.
— А ты по-прежнему любишь меня?
Теперь пришла моя очередь прищучить ее:
— Ты же знаешь, ничего такого мне говорить не дозволено.
Она молчала.
— Ты сама сказала мне, что женатый мужчина может говорить женщине о любви только в том случае, когда собирается уйти от жены. Более того, он может говорить об этом, лишь фактически уйдя от нее.
В трубку зло задышали.
— Пошел ты на хер. — И она бросила трубку.
Я бы ей перезвонил, но знал, что услышу голос автоответчика: «Мадемуазель Ламберт нет дома. Пожалуйста, назовите ваше имя и оставьте сообщение после звукового сигнала». Вот мысленно я и послал ее туда же. Но знал, что до окончательного разрыва дело еще не дошло.
Глава 46
Джанель и представить себе не могла, что я испытал, когда она рассказала мне о том, что трахнулась с Озано. Я же знал, что он пытался затащить в постель любую женщину, за исключением отъявленных уродин. И то, что Джанель клюнула на его уловки, стала для него легкой добычей, принизило ее в моих глазах. Показало, что она такая же одноночка, как и большинство женщин. И я понимал, что Озано теперь презирает меня. А как еще можно относиться к мужчине, который страстно влюблен в женщину, готовую после вкусного обеда улечься в постель с первым встречным?
В общем, сердце у меня, конечно, не разбилось, но в депрессию Джанель меня вогнала. Я хотел сказать ей об этом, но потом решил, что это будет глас вопиющего в пустыне. Да, она поймет, что выглядит в моих глазах дешевкой. Но я знал, что дело закончится очередной ссорой. Почему она не может ложиться в постель, если ей того хочется? Разве мужчины не стремятся трахать всех подряд? И пусть Озано руководили только плотские желания. Он обаятельный, интеллигентный, талантливый, симпатичный, и ему хотелось ее трахнуть. Так почему же ей не трахнуть его? И какое мне до этого дело? А свое мужское эго я могу засунуть известно куда, вот и весь разговор. Разумеется, я мог бы рассказать ей секрет Озано, но это была бы лишь жалкая месть.