От отца Салли ускользало одно: едва ли не все происходящее в Бате рано или поздно становится работодателям известно. Его спасало не столько их неведение, сколько то, что “Сан-Суси” фактически принадлежал не им. И если Большой Джим параллельно организовал себе скромную концессию, им-то что за печаль? И если он изображает из себя важную персону, если он хвастун, трепло и зануда, преувеличивает свою значимость для “Сан-Суси” и порой ведет себя так, будто лично владеет отелем, до этого им тоже нет дела. Они или юристы, или служащие юристов, а следовательно, в первую очередь их заботят финансовые обязательства. Да, они требуют, чтобы Большой Джим не пускал посторонних на территорию, но главным образом для того, чтобы на владельцев отеля не подали в суд, если незваные гости случайно получат травмы. Знают ли юристы, что Большой Джим пьет? Конечно. Смущает ли это их? Не особо. Смотрители обширных владений, как правило, рано или поздно спиваются.
А вот то, что Большой Джим курит, их, безусловно, смущало, тем более что на собеседовании он уверял их в обратном. Веком ранее первый “Сан-Суси” сгорел дотла, и хотя нынешние его хозяева не сходились друг с другом почти ни в чем, им совершенно не хотелось, чтобы отель сгорел, если только они сами не решат его поджечь и получить страховку. Обнаруживая на мебели сигаретные подпалины, представители владельцев снова и снова напоминали Большому Джиму, что если он будет курить, его уволят, а он всякий раз обещал бросить, заверял, что все равно собирался это сделать и ему не хватало только этого стимула. Порою и правда бросал на неделю-другую. Но к следующему их визиту опять срывался. Сквозь тонкую ткань кармана его рубашки просвечивала пачка “Кэмел”, в библиотеке стояла полная окурков пепельница, которую он забыл убрать, на дубовой стойке, за которой Большой Джим развлекал женщин, прежде чем отвести в номер с кроватью, чернели свежие подпалины. Ему снова делали выговор, сообщали, что это уж точно последнее предупреждение, еще раз – и на его место возьмут другого. В округе Шуйлер много кто ищет работу.
Почему же ему давали столько последних шансов? Большой Джим мало что умел лучше, чем пресмыкаться перед людьми в костюмах. А им, разумеется, не терпелось вернуться в Олбани или в Нью-Йорк, так что подолгу пресмыкаться ему не приходилось. И хотя они угрожали чаще наведываться с проверкой, Большой Джим знал, что они терпеть не могут приезжать в “Сан-Суси”, разве только по необходимости. Да, подобные унижения оставляли у него неприятный осадок, и после очередного выговора Салли с братом старались не попадаться ему на глаза, но через неделю-другую унижение забывалось, к отцу неизменно возвращались привычные самомнение и самодовольство, а с ними бахвальство и спесь. “Где они собрались искать некурящего? – спрашивал он риторически. – За те деньги, что они платят?”
Как очень многие люди, презирающие чужой авторитет, Большой Джим не терпел, когда его собственный ставили под сомнение. И Салли с Патриком, разумеется, хватало ума этого не делать. Чего не скажешь о городских мальчишках, игнорировавших таблички “НЕ ВХОДИТЬ”, развешенные через равные промежутки вдоль всей чугунной ограды, – таблички, на которые – вот парадокс – так удобно поставить ногу, перелезая через забор. И хотя эти мальчишки были, пожалуй, наименьшей угрозой, отец Салли и Патрика убедил себя в обратном и рассказывал каждому, кто был готов его слушать, что если этим маленьким говнюкам разрешать носиться по парку, играть в футбол и топтать нетронутые газоны, его уволят. Он словно и не понимал, что допекать Большого Джима Салливана им нравится куда больше футбола. Настолько же ловкие и проворные, насколько он был медлителен, неуклюж и – в зависимости от часа – хмелен, они неизменно подзадоривали его погнаться за ними. А когда Большой Джим пускался в погоню, мальчишки прыскали, как тараканы, в разные стороны, вынуждая его гадать, кого из нахалов преследовать, – хотя, в общем, какая разница. В этом конкретном стаде не было слабых гну, да и Большой Джим не был тем львом, каким себя воображал. Больше всего мальчишки любили подпустить его поближе, кто-нибудь притворялся, будто упал или подвернул ногу, и в последний момент вскакивал, точно газель, перемахивал через забор, спрыгивал по ту сторону – не достанешь – и громкой имитацией пердежа вознаграждал своего преследователя за труды. Мальчишки дивились, как легко их проделки доводили Большого Джима до белого каления. Может, он ненормальный? Почему он изо дня в день ведется на старые трюки, точно и не способен учиться на собственном опыте, пусть даже столь неудачном? Они наслаждались, как могут только мальчишки в тринадцать лет, его бессильной злобой, наверное прозревая в этом мужчине большой мир взрослых, куда им еще предстоит войти и где правила устанавливают и приводят в исполнение дураки всех мастей. Если так посмотреть, получается, дразнить Большого Джима Салливана – моральный императив? Должно быть, им так и казалось, учитывая, что от Джима их отделяла кованая ограда.
Разве могла такая изощренная забава не завершиться бедой? Разве нельзя было предсказать, что рано или поздно кто-нибудь из мальчишек сорвется с забора? Так оно и случилось. Чугунный штырь, венчавший ограду, вошел парнишке под подбородок и вышел из раскрытого в изумлении рта. Двое его друзей утверждали, что это не несчастный случай и мальчик нипочем не соскользнул бы, если бы этот верзила не тряхнул хорошенько ограду. Большой Джим всё отрицал, говорил, что чугунная ограда слишком тяжелая и прочная, ее не тряхнешь. Как бы то ни было, мальчишка висел, точно рыбка, попавшаяся на крючок, руки его сперва лихорадочно дергались, потом обмякли, повисли безжизненно вдоль тела. Вызвонили пожарных, и после нескольких жутких и тщетных попыток те наконец сняли со штыря парнишку – в состоянии глубокого шока. Как ни странно, он выжил.
Но случившееся стало последней каплей и стоило Большому Джиму работы – казалось, он напророчил, из-за чего его уволят. Послушать Салливана, так он лишился работы ровно из-за того, что эту самую работу выполнял, и разве же это справедливо, черт побери? Можно подумать, во всех остальных отношениях он был образцовый работник. Большой Джим не понимал, почему этот инцидент вызвал у горожан такой взрыв праведного негодования. Все на него ополчились, как будто он сделал что-то плохое. Теперь, когда он не может предложить им комнату в “Сан-Суси”, его бывшие друзья, все как один неблагодарные, ведут себя так, словно он чудовище. Значит, они все это время завидовали его положению и теперь упиваются его несчастьем. Поневоле всерьез усомнишься во всем человечестве скопом.
Лишившись должности в “Сан-Суси”, Большой Джим постепенно спивался. Если раньше он выпивал в компании, то теперь пил в глубоком одиночестве – молча, угрюмо, злясь на весь свет и жалея себя. Главный удар его дурного настроения, как всегда, принимала на себя жена, хотя и Салли получал свою долю словесных и физических унижений. “Не огрызайся, – умоляла его мать в те немногие разы, когда он за нее вступался. – Хуже будет”. Салли считал, что это несправедливо. Слабость и страх провоцируют и подогревают отцову злость не меньше, чем отпор. И Патрик тому доказательство. Он частенько принимал сторону отца – причины такого поведения Салли не понимал, – хотя ему доставалось наравне с братом. Правда, Патрик был двумя годами старше, а значит, раньше покинет их дом на Баудон-стрит. В то время Салли считал брата трусом за то, что тот бросит мать, но, когда пришла его очередь, поступил точно так же.
В каком-то смысле он ушел из дома даже раньше, чем это сделал Патрик. В старших классах Салли увлекся футболом, и Клайв Пиплз, муж мисс Берил и тренер школьной команды, впечатленный его бесстрашием, взял его под крыло. Они с женой (та учила Салли в восьмом классе) открыли перед ним двери своего дома, и к выпускному классу он проводил у них на Верхней Главной больше времени, чем у себя на Баудон-стрит. Салли как мог старался не быть обузой и платил тренеру и мисс Берил за доброту: зимой чистил от снега их дорожки и площадку перед гаражом, летом косил газон, осенью сгребал горы листьев, летевших со старых вязов вдоль улицы, – словом, делал всё то, чем в противном случае пришлось бы заниматься их сыну, Клайву-младшему, тихому мальчику четырьмя годами младше Салли, явно довольному, что Салли взял на себя обязанности старшего брата. Клайву меньше забот. Салли не только мастерски обращался с инструментами, но и не боялся браться за то, чего пока не умел делать, и Клайв-старший радовался, что парнишка растет рукастым. Одна мисс Берил понимала, почему Салли так себя ведет. Он хватался за любую работу, лишь бы не возвращаться на Баудон-стрит. Сразу после окончания школы поступил на военную службу, но родителям сообщил перед самым отъездом. Мать, возможно, и догадывалась, но точно не знала.
– Ты уезжаешь? – повторяла она, ошарашенная известием.
Салли с вещмешком за плечом стоял на кухне. Выражение лица у матери было такое, будто отец вот-вот залепит ей очередную звонкую оплеуху.
– Ты остаешься? – бессердечно парировал Салли.
Она испуганно посмотрела на гостиную с задернутыми шторами, где отец, как всегда, сидел перед телевизором – правда, выключив звук. Салли не помнил, когда они с отцом последний раз разговаривали, но не сомневался, что старик слушает, хоть и притворяется равнодушным.
– Зачем бы мне уходить?
На самом деле она, конечно, имела в виду другое: “Куда я пойду? Как я буду жить? И на что?” Ответов на эти вопросы у Салли не было, и он сказал матери то, что она знала и без него:
– Он обращается с тобой как с собакой. Даже хуже.
Мать снова испуганно покосилась на гостиную.
– У него просто характер тяжелый, только и всего.
– Нет, он злобный, трусливый и глупый. И это еще когда трезвый. “Выйди сюда, старик, – думал Салли. – Если тебе не нравятся мои слова, выйди сюда и получи по заслугам”. Он был готов, если надо, снять вещмешок и сцепиться с отцом прямо на кухне.
– В глубине души, – возразила мать, – он нас любит.