Кошмарное воспоминание о мальчике на заборе так же отчетливо всплыло в его памяти, как образ отца, который делился своей бедой с толпой, собравшейся поглазеть на мальчишку и дождаться подмоги. “Вот увидите, эта чертова страна уже не та. Спорим на сотню долларов, меня уволят за то, что я выполнял свою работу, – доверительно шептал отец каждому, кто готов был слушать. – Вот увидите, точно уволят”. К приезду “скорой” отец Салли убедил половину собравшихся, что жалости достоин именно он, а не мальчишка, который по-прежнему свисал со штыря в нескольких футах от зевак.
Салли только со временем понял, что этот дар убеждения был главным талантом отца. Умение вызывать симпатию – неплохая способность для лентяя и мудака. Если ты, насадив двенадцатилетнего парнишку подбородком на штырь, сумел внушить людям беспокойство за сохранность своего рабочего места, хотя логичнее было бы ожидать, что они тебя линчуют, тебе что угодно сойдет с рук. Даже если ты избиваешь жену и сыновей до полусмерти, соседи все равно будут считать тебя славным малым, который порой может хватить лишнего и малость увлечься, но в целом нормальный мужик. Если ты умеешь убеждать, только жена и дети будут знать, что ты чудовище, а может, даже им тебе удастся внушить, что причинил им боль из любви, из чувства долга, а вовсе не из-за бешеной злости. Брат Салли, Патрик, отчего-то всегда любил старика. Мать? Кто знает. Может, даже она, основная жертва отцовской жестокости, так ничего и не поняла и все ждала, что муж изменится, станет тем человеком, в которого она когда-то влюбилась.
Рут не понимала, почему Салли отказывается примириться с отцом. В конце концов Салли согласился навестить старика в пансионате для ветеранов в Шуйлер-Спрингс, и Рут решила, что дело на мази. Это было почти пять лет назад, за год до смерти Большого Джима Салливана, как выяснилось впоследствии. Салли с самого начала увидел, что отец не утратил талант. Старик минуты за три очаровал Рут, а ее не так-то легко одурачить, не так-то легко ей понравиться. Салли отметил, что Большой Джим выбрал иную тактику – по полной программе пользуется тем, что инсульт приковал его к инвалидной коляске, – но в целом по-прежнему ловко располагает к себе. Санитарки хлопотали вокруг него, игнорируя настоятельные просьбы других обитателей пансионата, обслуживали отца примерно так же, как некогда его обслуживала мать Салли, хотя та делала это из страха.
– Я ошибался, как мужчина, – сообщил Рут Большой Джим (того и гляди расплачется) со смесью смирения и надменности, которую Салли помнил с детства.
Отец по-прежнему с легкостью включал заискивающее обаяние и сентиментальность при тех, чьего расположения желал добиться, – образованных мужчин, чьего ума трепетал, и хорошеньких молоденьких женщин, кому он время от времени предлагал показать старый отель. Кстати, Большого Джима Салливана в конце концов уволили из смотрителей как раз за то, что он водил в отель молоденьких женщин, а вовсе не за то, что насадил на забор мальчишку.
– Да, я жил, как мужчина, и ошибался, как мужчина, – грустно сказал он Рут, – и очень сожалею о своих ошибках, но если Бог, как говорят, прощает всех грешников, то и меня, наверное, тоже простит. – Тут Салли фыркнул, и старик добавил: – А вот родной сын – вряд ли.
Большой Джим угадал – Салли ожесточился сразу, едва увидел отца, с которым не встречался годами. И кивнул, соглашаясь с тем, как отец оценил ситуацию.
– Бога ты, может, и обманешь, папа, – сказал он старику, – но меня не проведешь.
– Я всегда говорила, что ты не дурак, – сказала Рут на обратном пути. – Но мне и в голову не пришло бы, что ты умнее Бога, если бы ты сам не сказал.
– Только в этом, – ответил Салли, сообразив, что Рут готова затеять ссору, которой он охотно избежал бы.
Остаток пути они ехали молча, хотя, когда вернулись в город, Рут попробовала еще раз.
– Если взрослый мужик не может простить отца, что это значит? – поинтересовалась она.
– Я так понимаю, ты сама мне об этом скажешь, – вздохнул Салли.
– Ты весь в него, знаешь? – ответила Рут.
– Нет, не знаю.
– Так и есть. Я смотрю на него и вижу тебя.
– Я не отвечаю за то, что ты видишь, Рут, – сказал Салли, когда она остановилась у тротуара, чтобы выпустить его из машины. – Радуйся, что он тебе не муж.
– Я рада, что вы оба мне не мужья, – бросила Рут, отъезжая.
После этого они некоторое время “вели себя хорошо”.
Дом отца сохранился намного хуже, чем особняк Майлза Андерсона. Салли видел это даже из-за забора. Древесина покосившихся стен посерела от непогоды. Куски толя чернели там, где черепица соскользнула с двускатной крыши и рухнула в груду осколков на земле. Значит, скорее всего, вода проникла и внутрь, хотя, не войдя, трудно оценить, насколько сильно. Буфером для стихии служил чердак между крышей и двумя нижними этажами. Наверняка есть и другие проблемы. В доме давно никто не жил. А Салли помнил, что подвал затапливало всякий раз, как шел дождь. Вполне возможно, дом гниет снизу и разрушается сверху. Там могли поселиться термиты, а то и крысы. Рут годами уговаривала его сделать ремонт и продать дом, не понимая, что Салли куда приятнее наблюдать, как дом постепенно ветшает, чем получить деньги от продажи, которые он растратит и через год уже не вспомнит на что. А если дом оставить как есть, он никуда не денется и всякий раз, как Салли заедет на него посмотреть, будет выглядеть хуже и хуже. Салли не собирался менять решение или задумываться о том, во что обойдется ремонт дома, так долго стоявшего в запустении. На лужайке повсюду валялись собачьи какашки, и первым делом ему пришлось бы грузить это все в тачку и увозить. Впрочем, это работа для Руба.
Кстати, о Рубе. Руб вернулся из закусочной и обнаружил, что друг его пропал. “Эль камино” стоял где стоял, на перекрестке, загадав тем самым Рубу загадку, которую тот вряд ли разрешит самостоятельно. Когда Салли окликнул его, Руб заглядывал в окна дома Майлза Андерсона.
– Ищешь что?
Руб обернулся и сказал с облегчением:
– Тебя.
– А знаешь, что ищу я? – продолжал Салли. – Мой гамбургер.
– Я забыл, – сокрушенно признался Руб.
Салли жестом показал, чтобы он садился в машину.
– Окей, – произнес он. – Пока тебя не было, я гадал, что именно ты забудешь – кетчуп, огурец, соус или картошку. А ты взял и забыл все сразу.
– Я же тебе говорил, надо было идти со мной. – Руб пустил в ход единственный свой козырь: – Этот чувак ведь так и не пришел.
– Не пришел, – подтвердил Салли, повернул ключ в замке зажигания, но не отъехал от тротуара.
– Куда мы теперь? – спросил Руб, почти надеясь, что отбился от насмешек.
– Никуда, – ответил Салли. – Ты забыл еще кое-что.
– Что?
– Три доллара, что я дал тебе на гамбургер, который ты так и не купил.
Руб достал деньги, отдал Салли и приготовился к новым насмешкам – быть может, на целый день.
– Хочешь хорошую новость? – спросил Салли.
Руб не хотел, но все равно ответил “да”.
– Я не голоден, – сообщил Салли и развернулся.
У Руби вновь потекла тушь. Она текла все утро. Успокоившись, Руби шла в тесный туалет, умывалась – желтое полотенце раз от разу становилось серее – и заново красила глаза. Но, едва закончив, снова ударялась в слезы при мысли о том, какой все-таки гад Карл Робак и как отчаянно она любит его, несмотря ни на что. До этого утра ей как-то не приходило в голову, что человек, который изменяет жене, изменит и секретарше, и эта мысль опечалила Руби. Да не просто опечалила. Разозлила. В зеркале туалета она заметила, что тушь испачкала ворот ее любимой блузки, дорогой, жемчужно-белой, полупрозрачной, Руби надевала ее под плотное алое шерстяное болеро. Когда Руби была в болеро, не было видно, что под жемчужно-белой блузкой нет лифчика. Руби была светлокожая, с аккуратными маленькими темными сосками, они пьяняще просвечивали сквозь полупрозрачную блузку. Разумеется, если в контору заглядывали строители, Руби застегивала болеро, но когда они с Карлом оставались одни, ходила расстегнутой.
И вот теперь был испорчен и ворот этой драгоценной блузки, и настроение Руби – она снова, как всю свою жизнь, рыдала из-за мужчины, который этого даже не стоит. Мужчины, который обещает все на свете и не держит слово. Никто из мужчин Руби никогда не был с ней честен, поскольку ее, как мотылька на огонь, тянуло лишь к отпетым лжецам.
Но мало ей всех этих бед – мало того, что день ее безнадежно испорчен, как ворот жемчужно-белой полупрозрачной блузки – теперь ей еще предстоит общаться с Салли. Она слышала, как он с тяжелым топотом медленно поднимается по лестнице на третий этаж и ворчит на каждой ступеньке. Мало ей того, что Карл Робак, некогда признавшийся ей, что хочет лишь одного – провести остаток жизни (нет, он сказал, что вечность) в объятиях Руби, оказался самым худшим гадом из всех, так теперь ей еще придется выслушивать от Салли “я же тебе говорил”.
– Руби, – сказал он с порога, остановившись перевести дух, – это твои кнопки на меня смотрят или что?
Руби быстро накинула болеро – от расстройства она позабыла, что сняла болеро, чтобы оценить степень нанесенного блузке ущерба. Салли был последним, кому ей хотелось показывать соски.
– Нет его, – окрысилась Руби.
– Ты всегда так говоришь. – Салли плюхнулся в кресло в приемной и глубоко затянулся сигаретой.
– Иногда это правда, – сказала Руби.
– Он что-нибудь просил передать?
– С чего ему что-то тебе передавать?
– С того, что у него для меня есть работа, и я, быть может, возьмусь за нее, если он объяснит мне, что это и где.
– У тебя сейчас пепел упадет на ковер, – заметила Руби.
Так и было, и Салли затушил сигарету в маленькой пепельнице, стоявшей на заваленном журналами столике.
– Не стоит из-за него плакать.
– Откуда тебе знать, из-за кого я плачу? – спросила Руби.
– Я знаю, что из-за Карла каждую минуту льет слезы половина женского населения Бата, – ответил Салли. – Почему – загадка.