Повернули. Кирпичная «точка» осталась позади. Я начал уставать. Шутка ли, двадцать килограммов с гаком. Акустические системы, впрочем, заменены на более легкие — смешные, теперь уже не те. Ни ростом, ни силой природа меня не обидела, но то и дело приходилось останавливаться и вытирать пот. Жара, влажность и смог. Что-нибудь бы одно! Хотя мороз при таком содержании аш-два-о в атмосфере тоже не подарок: идешь по улице, харкая, и делаешь вид, что не простужен. Липкая дымка обволакивает тебя, прикидываясь дешевой засахарившейся сгущенкой. Не обращая внимания на нее, то есть пытаясь не делать этого, добредаешь до остановки. Ждешь. Наконец появляется трехвагонное чудовище, эрзац-синкансен. Позволяешь ему себя поглотить и едешь долго, очень долго. Настолько, что появляется ощущение, будто у кондукторов началась вторая смена. На заданный в третий раз вопрос, есть ли у тебя проездной документ, возникает желание усомниться в собственной вменяемости и снова купить билет. Так, для порядка. Кондукторы — люди сумасшедшие. Ты ездишь в хомячковозе, но слава богу, тебе не приходится делать это чаще, чем раз в месяц — надобно время от времени появляться в центре и заниматься некоторой дурью с бумагами.
Кажется, подошли. Это тоже была «точка». Вот радость: рядом отделение милиции, как-то я там весело прокуковал всю ночь, отмечая некий праздник. Да, был как раз день моего рождения. Приятели загадочным образом испарились, и наступившее утро я встречал с суровым лейтенантом. Или капитаном? Сик транзит глория мунди.
Осталось немного: втащить оборудование в кабину лифта, подняться на нужный этаж, выгрузить аппаратуру, внести ее в квартиру, смонтировать, дать сеанс и уйти, звеня в кармане звонкою монетой. Потом переться домой, либо брести обратно на Фестивальную. Нет. До дома короче, но завтра утром опять придется тащиться с грузом. Можно было бы даже проехаться на устройстве, приводимом в движение силой разума великого Рудольфа, хоть и вышел бы тот еще крюк.
Подъезд был каким-то нестандартным. Маргарите долго пришлось дергать рычажок, говорить всякую чушь в нутро переговорной трубки, именуемой сознанием консьержки (ключа от двери парадной почему-то не было). Наконец нас впустили. Снова возникли нелепые вопросы — судя по всему, почтенная дама только приступила к своим обязанностям и свято чтила инструкцию. Я устал потеть. В кабине лифта Маргарита несколько изменилась в лице, как всегда меняются в лифте — так бывает всегда, ведь люди — всего лишь картонные марионетки, не марионетки даже, а разве что жалкое подобие плоских существ. Видал я таких. Да на той же Кеплера располагался когда-то магазин игрушек, вот праздник для четырехлетнего ребенка. Как здорово было! Всякие шевелящиеся медведи с ключами в задах меня мало интересовали — в витрине красовался театр, театр бумажных кукол.
Двумерные создания ходили по улицам, жили какой-то загадочной жизнью: тетеньки в клетчатых платьях катали коляски с воплотившимися зародышами, мужички в темно-сером — все, как на подбор, в кепках, — широко шагали, не уставая, к какой-то цели. Мне чем-то полюбился этот чокнутый город. Все думаю, как бы вернуться туда.
Мы вышли на лестничную площадку. Дверь лифта жутковато ухнула. Маргарита огляделась — нет ли кошки. Кошка жила на лестнице, Маргарита ее подкармливала. Путешествие, однако, меня уже изрядно утомило, я хотел только одного — провернуть сеанс и смыться.
Войдя, Маргарита сразу скинула обувь («У меня можно ходить босиком!») и повела меня по таинственным глубинам квартиры. Да, тут было на что посмотреть. Если бы был свет. Удивительно: ее квартира, которую никак нельзя было назвать старой, выглядела как типичная сталинка — не четыре метра, конечно, потолки, но и не два с половиной. Я бы слегка присвистнул, если б умел свистеть.
— Проектор ставить сюда? — задумался я вслух, оглядывая не внушающий доверия стол.
— Да, сюда, а куда же еще?
Почувствовав себя почему-то не в своей тарелке, я начал устанавливать аппаратуру и готовить ее к работе. Повесить экран оказалось весьма-таки сложной задачей. Домой! Как я хотел уйти!
Наконец «шестнадцатый-первый» был налажен, я крутнул рукоятку. Маргарита уселась (у меня мелькнула мысль, что для нее не существует разницы, где сидеть — то ли в так называемом кинозале, то ли дома в тапках или без оных), закурила, естественно, и я начал демонстрацию. Поначалу пленка шла хорошо.
Рваные желтые облака. Странно. Ведь это черно-белый фильм? Я моргнул и слегка врезал себе по глазам, так, чтоб всплакнуть. Появилось немного слез.
Кадр уходил из окна — копия была явно высохшей. Только бы не порвалась. Этот сеанс был для меня маленьким адом, репетицией, — репетицией чего? Чего-то глубоко интимного, как смерть? — я молился об одном: чтоб все прошло без сучка без задоринки. Слишком много выпало сегодня на мой вечерок, если называть им вторую половину дня (приходили яжемамки с тупыми орущими киндерами и требовали мультиков. Целлулоид). Прокрутив довесок, где, кроме титров, почти ничего и не было, если не считать четырех-пяти длинных маловразумительных кадров, претендующих на какой-то непостижимый смысл, я остановил проектор. Стало тихо, даже как-то зловеще тихо.
Маргарита, не торопясь, докурила сигарету какого-то явно американского производства. «Пэлл Мэлл», «Л и М», «Мальборо» или что-то в этом духе. Потом закурила еще одну. Какая гадость!
Я стоял у проектора. Мне хотелось домой. Отпу́стите ли вы меня, госпожа? — вертелась в голове мыслишка.
А фильм-то был недурной. Уж сколько раз я его прокрутил — все чем-то цепляет. Не спрашивайте мнения критиков о качестве кинокартины, если дружите с головой. Да, я знаю: вы читали журнал. Не спрашивайте зрителей. Спросите киномеханика. Он вам никогда не солжет.
Начал сворачивать оборудование. Первым делом — экран, затем в кофр полетели колонки. Тяжело. Поясница стала раскалываться. Усилитель. Слава богу, на маленьких лампах, хотя и весит тоже немало. Где эти ваши транзисторы? Э-эх. Еще говорят, существуют какие-то микросхемы. Для меня это темный лес. Транзисторный усилитель (видел я его) по габаритам, да и по массе, не так уж и сильно отличается от лампового, как ни странно. Когда все несешь на своем горбу, впрочем, даже сто граммов — не такой уж маленький груз. Но покупать аппарат на полупроводниках Янкель даже не собирается — ему-то что, он возит комплект на машине.
Безумно захотелось присесть. Вот, внезапно. И кресло было. Я не позволял себе расслабляться в доме клиента — не потому, что был щепетилен и горд, а потому, что знал по собственному горькому опыту: дальше будет тяжелее. Проволочешь аппаратуру каких-нибудь пятьдесят метров, выйдя из дома, а затем сядешь на поребрик, или что там подвернется, посидишь, и начнешь ловить такси, а оно чудовищно дорого. Прощай, заработок. Все это вечернее шоу превратится в пшик, дохода хватит лишь на то, чтобы купить два литра кефира и батон. Либо буханку черного, тут уж придется выбирать. Так-то.
Люблю кефир.
А Маргарита любит коньяк. Я куртуазно отнекивался, но из вежливости в конце концов принял угощение. Думал, посошок. Присел. Сиденье слегка провалилось, но, в общем, было приятно. Я побарабанил пальцами по подлокотнику (звук вышел глухим) и призадумался о том, что пора бы уйти. Нет. Я сидел.
Устал я, братцы. Устал. Виски вспотели. Потянулся к карману брюк, дабы вынуть носовой платок и вытереть пот, но вспомнил, что до последнего времени не заставал себя за подобной привычкой. Украдкой смахнул пот рукавом.
Маргарита явно хотела что-то сказать и не решалась. Мне было непонятно, как помочь ей, хотя все мои силы уходили на эту думу. Мыслишки раскалывали черепок. Вспомнилось, как с одним придурком на шикарной по тем временам «восьмидесятой» мы выехали за город и заблудились. Виноват был я, неверно указав дорогу. Не представлял себе, как это выведет водилу из себя. Он чуть не чокнулся от горя. Крюк в каких-то десять километров был ему ножом в сердце. Или еще куда-то. Ведь, понимаешь ли, сколько горючки сожгли! А шины-то новые, и покрытие новое, шершавое, еще не укатанное. Мне захотелось дать ему по морде. На кой ты купил тачку, чтобы ездить на ней, или причитать о никчемности бытия? Вот такой я.
— Хочу спать, — Маргарита потянула край дивана-раскладушки, на котором до сих пор сидела; раздался грохот. В мою задницу впились осы. А может быть, клещи. Вкупе с этими явлениями было нелегко поставить рюмку на столик (она налила-таки еще, добрая). Я для порядка прокашлялся. Явно было пора уходить.
В прихожей я нагрузил на себя все это проклятое барахло, вышел из дома, не глядя на привратницу, кое-как доплелся до базы на Фестивальной, скинул ношу и пополз на хату.
Это было только началом моих странных, весьма странных отношений с Маргаритой.
Она просто зачастила к нам. Меня это стало утомлять. Брать с нее деньги уже казалось какой-то несусветной пошлостью. Но Маргарита всегда втискивала в мою руку сто пятьдесят с мелочью. Мне оставалось только нажимать кнопки на омерзительном чекопечатающем аппарате; отрывать ленту я удосуживался редко, да кому это нужно? — налоговая не придет; а кто ее знает, может, и придет, — бумажная змейка, бывало, спускалась до пола. Но ради Маргариты, когда знал, что она посетит наше безымянное заведение — вот глупость! — я даже заряжал новый рулончик. Янкель ныл, но я лихо отмазывался: «Посмотри, — говорил я, — как неровно намотан рулон, он явно выходит за габариты гнезда. Мне, знаешь ли, плевать, как ты понимаешь, что́ не пропечаталось — то не пропечаталось, ведь в памяти этой тухлой пародии на твой мозг кое-что сохранилось. Так-то вот. — Янкель разумно кивал, его узкое лицо с грустными глазами и пошлыми усиками — мода столетней давности, — как всегда, выражало умеренную скорбь. — А если это увидят мытари, понравится им такая история?» — шеф обещал отремонтировать машину, воз и застревал, как ныне, там («Ой, забыл!»), мне приходилось выкидывать змею, уснувшую в пароксизме наслаждения, на стол, и вручную регулировать тягу. Машинка возмущенно гудела и лязгала, но работала.