Маргарита.
Чокнутая ты башочка, любимая сумасшедшая голова.
Люблю.
А ведь все это когда-нибудь закончится.
Заря чиркнет отсыревшей спичкой по фотоэмульсии неба, и свет будет, и будет день, и я снова стану рабом транспорта, рабом этого города, и рабом самого себя. Я буду так же стоять на остановке, ждать автобус или мотрису, а в этом дерьмовом мире Маргариты не будет. Лучше не было б меня. Будь проклят этот мир. Будь прокляты все эти гребаные вселенные. Я хочу жить. Я буду жить.
Без Маргариты?
Дождь. Начинаю нажираться и слушать «М7». Чего стоит вся твоя жизнь? Суетная беготня в этой безблагодатной туманной перспективе? Плутаешь между дубов, а где ты? Чего ты сто́ишь? Говоришь, любовь. Где?
И какова тебе цена — тебе, когда ты умилялся, словно блаженный, бумажным фигуркам? Дождь. Дождь уравняет. Он пригладит нас всех, что ли.
Знаешь, он ласковый. Тебе хреново — хреново, когда ты, как спятивший, выпрыгиваешь из окна, и думаешь — да пошла она, эта осень, пошла эта дежурная любезность медсестры типа Илоны — просто подыхаешь. Диагноз неблагоприятен. Но ты знаешь себе цену, о. Врубаешься: архитектура-то, оказывается, очень интересна, злые люди в черном так себе-присяк стоят тут, курят сигаретки, и, в общем-то, все не так уж и дурно. Было.
Я любил Маргариту.
Почему говорю в прошедшем времени? Потому что в дальнейшем вышла полная лажа.
Ее исчезновение было закономерным. Я пускал сопли. Нет, нет, нет моей Маргариты. Туман скондерсировался в дождь и наконец-то хлынул. Нет, не хлынул. Пародия. Лет пять, как минимум, не было человеческого дождя, а так, влага. Отвратительно.
Дурная морось; ты идешь, не понимая, то ли это падающая вода, то ли какая-то ерундовина — открыть зонт и стать — зачем? — традиционным пешеходом, — может, умнее мокнуть?
Умнее, возможно, ворваться в «тридцатьчетверку», пересекающую весь город, если в ней, конечно, не очень много народа. Сорвать шапку, будто входишь в храм, тут же натянуть на уши громоздкие сонькины телефоны; левый канал обозначен точкой, ее выпуклость кое о чем тебе напоминает. Нажать кнопку. Сначала включится фон, напоминая о бренности. Потом, может быть, зазвучит Бах, если не заест сталь.
Тяжелы аккумуляторы. Свинец.
Еще на лестничной площадке, достав ключи, я понял: совсем уж стало дурно в этом несчастном космосе. Мироздание, твою. Маргариты не было. В холодильнике уныло валялась бутылка кефира. Зачем проверял?
Сел на табуретку и закурил.
Что делать? Спать? Ждать ее?
Очень нехорошее чувство поднялось откуда-то из желудка и стукнуло в голову. Алармовский сигнал утомил, не успев толком добраться до мозга. Что-то было явно не так.
Рухнул на диван.
Но спал недолго. Где Маргарита? Что делать? Идти в ментовку? Метаться по больницам? Теперь мне были глубоко неинтересны начинания, планы, куда мы съездим, освободившись от тягот. Мне хотелось разорвать карты.
Карты, эти карты. Сколько раз мы смотрели на них, мысленно путешествуя. «Вот смотри, — говорила она, беря остро заточенный карандаш типа ТМ (карандаш затачивал я), — давай-ка поедем сюда». Ничего не имел против этих химерических планов. Хотя и не испытывал восторга. Да, это было прекрасно: сначала некоторое напряжение мозга, а затем снятие накала. Маргарита умела выключать сознание. Умела выключать меня.
Надев куртку, вышел на улицу и решил покурить.
Тревожно.
И тут я понял.
Я никогда, никогда ее не увижу. Никогда.
Морось, все-таки созревшая, стала дождем.
Никогда.
Нет. Останутся деревья, давно заброшенный рельсовый путь, а Маргариты не будет. Не будет, и все. Будут эти узкие шатающиеся мостики, по которым мы ходили, протягивая друг другу руки, мостики в этом парке — он ведь начинается буквально в ее дворе; выйди, и ты там. Все это останется. И не будет ничего. Потому что без Маргариты, друзья мои, ничего мне не светит. Самоубийство? Нет, мне никогда не нравилась эта идея, а сейчас — тем более.
Поплелся на хату.
Магазин на перекрестке Джазового и Миттерана работал, хотя его грозились закрыть на ремонт; напугали. Надо ж так назвать проспект: проспект имени Проекта Миттерана. Так же нелепо называется и наша станция, кажется, сей приют жертв общественного транспорта попал в Книгу рекордов Хейнекена— самая загруженная станция на континенте. Глупее только понятие нарезного батона в нарезке.
А что, приходится покупать. И есть.
Купив кефир, хлебнул. Умник остался при своих очередных расчетах. Наверно, в этом есть какая-то гармония, с неожиданной злобой подумал я. Долбила мыслишка: где же Маргарита, где.
Пошел-таки снова, позвенел ключами.
Ненавижу замки.
Тишина. Только этажом или двумя выше слышен тихий тоскливый мяв.
Хлопнул дверью.
Что-то тут не так. Эта мысль постоянно прокручивалась в голове — что-то было не так; непонятная предполагаемая смерть начинала казаться не таким уж фарсом. Сходил еще раз туда. Ржавый остов так и лежал, водичка хорошенько, плавно обтекала его. И островок был между этих узких рукавов реки, ничего с ними не случилось.
Конечно, эта вода была не той, что тогда. Мелко как-то.
Джазовый. Поцарапанные осколками домишки, та самая трехэтажка, в которой было столько интересных историй.
Храм.
Забор.
Зачем.
Нет, почему.
В последнее время я не вижу смысла ставить знаки препинания — да и вопрошать «зачем», «почему»?
Мне тяжело.
Псевдоспасение было. Требовалось лишь запрыгнуть в мотрису, урчащую дизелем и, прождав достаточно долгое время, явить себя на привокзальной площади города-спутника, который уже много лет на это звание не может претендовать — он давно как-то сам по себе. Герб его, нарисованный на жести, облупился; краска осыпалась. Даже керосиновую лавку закрыли, мотивируя это тем, что, мол, некому работать. Храм хоть отреставрировали. Подняться вверх, на холм. Замороженное солнце изволит вставать.
Децентрализация.
Хорошо.
Но ведь нас нет. Ничто. Пустота. Это становится очевидным, когда стоишь на обычной улице, тебя обтекают то ли описанные, то ли нарисованные персонажи; ты хочешь закурить — да, сигареты есть, ты вынимаешь из пачки волшебную наркотическую палочку и, спустя две или три секунды, начинаешь озираться: спичек-то нет. Мимо тебя идут якобы люди, и вроде бы ничего страшного нет в том, если попросить у кого-нибудь огня. Люди? Нет, это как раз таки те самые бумажные персонажи из витрины. Тебе не по себе: улицы догоняют одна другую в своей непонятной перспективе, все куда-то валится; чтобы встряхнуть нечто вроде мозгов, ты, поозиравшись, находишь гнусную разливуху. Шагаешь внутрь. К тебе относятся нейтрально. В былые времена ты хряпнул бы стакан плодово-выгодного, сейчас же (облико морале) скромно берешь стошечку в некотором смысле водки, употребляешь и идешь дальше. Железнодорожный свисток напоминает, что в запасе три поезда.
Ежели кругом одни центры, внезапно посещает тебя мысль, то где же периферия? «Центр» — это, конечно, обобщенно. Мир. «Мир Электроники». «Море Рыбы». «Планета Обуви». «Вселенная Подгузников». Миры. Центр вообще. Поймите, уроды. Когда все слова написаны с заглавной буквы — это некультурно и вообще глупо. Инфляция понятий. Хочется взять и загасить мудрил, которые вот так, запросто, продали родную речь за копейку. Эти феерические дегенераты получают не такие уж маленькие деньги за право издеваться над языком именно таким, проклятье, образом. Сволочи. Вот он, финал.
Тупое хомячье никак не может взять в толк, что это гибель. Это надругательство не над кретинским пиджином, нет. Не над культурой.
Над человеком.
Нельзя сказать, что нас расселили. Мы сами как-то расфокусировались. И в этом есть благо. Для жителя города-гиганта с восьмисоттысячным населением (а говорят, были города на полтора миллиона и крупнее, но я в эту чушь не верю, как и в зеленых человечков), это не потеря — нет, ты дышишь ветром, ты, свихнувшийся, ты, глотнувший холодного влажного воздуха на той самой станции в ноябре — ты, пытавшийся любить.
Тихо журчала вода. Из-за плотного сумрачного тумана я не видел противоположного берега. На кой черт придумали улицу, по которой течет. На кой придумали все.
Я опустил ногу в струю, которая мягко и ласково обволакивала. Нет, лгал себе. Она была холодна и враждебна. Не нравилось идти вслепую. Я хотел двигаться хоть как-то, на сигнал в тумане, свет в окне, что ли. Видеть желтую лампу в убогой хибаре, где меня ждут.
Помедлив, погрузил другую ногу. У меня всегда были неплохие отношения с ними, но левая почему-то куда чувствительнее правой — что в горячую воду ее опускай, что в холодную. А-а. С трудом сдерживаю себя, чтоб не завизжать от щекотки.
Мне понравилось наблюдать за тем, как псевдокожаные изделия распускаются в чистой холодной воде, словно лук в кастрюле, сваренный по рецепту Горшечкина. Еще немного — и они растворятся.
Дав старт, я слегка завис в буквальном смысле. 0,008 g, не более и не менее — такую информацию выдал карманный датчик. Почти невесомость. Оттолкнулся от валунчика и полетел вверх. Не тут-то было — антигравитационные радости, как известно, не распространяются выше нескольких метров.
Снова пошел дождь.
Хотелось поджать ноги. Ничего глупее я не мог придумать.
Тяжесть падающих капель довольно быстро меня приземлила. Сандалии казались рыбами; они больше не были обувью, уже не принадлежали мне. У них началась какая-то странная, непонятная жизнь, никак не зависящая от меня. Я вспомнил почему-то о чеке, выданном мне продавцом в молочном отделе, и попытался подняться еще раз.