QI{72}. В ящике буфета обнаруживается деревянная ложка для меда. И там же – отличное чайное ситечко, серебряное, как полагается, а я-то думал, что в доме только одно и есть, довольно безвкусный «Подарок из Ханстэнтона». Еще один чайник и большой кекс для охранников, которые будут сидеть на кухне. О господи, не перестарались ли мы? Торт «Баттенберг»… черт, он может подумать, что мы над ним издеваемся. Его же в детстве прозвали в семье Баттенбергом{73}.
Мы покидаем кухню и всей оравой перетекаем в гостиную, за раздернутыми шторами коей видна подъездная дорожка. На улице темно, разумеется, – еще с первых послеполуденных часов. После кратчайшего в году дня прошла всего неделя с небольшим. Внимательный к любым мелочам Хью утаскивает корзину для поленьев, чтобы пополнить ее. Огонь, конечно, ревет в камине изо всей мочи, однако дров никогда не бывает слишком много. Джон Кантер, писатель и мой друг, проверяет искусно расставленные по гостиной свечи. Я, постаравшись пошире раздвинуть шторы одного из окон, смотрю в ночь. Ким и Аластер раздвигают другие, хихикая, точно японские школьницы.
Головные огни машины пронзают, как в романах Дорнфорда Йейтса{74}, воздух и прометают зеленые изгороди. Минуя, однако же, подъездную дорожку. Все поглядывают на часы. Может быть, мы все же стали жертвами некоего колоссального розыгрыша?
Впрочем, мы и опомниться не успеваем, а уж слышим, как две машины, прошуршав по гравию, останавливаются перед парадным крыльцом.
– Ну так, – говорю я, – давайте…
Все остальные улепетывают. Драпают. Уносят ноги.
– Трусы! – успеваю крикнуть я, прежде чем замереть, сглатывая слюни и тяжело дыша, на коврике у двери.
Звонит дверной колокольчик. Если открыть дверь сразу, они решат, что я торчал у двери, как добропорядочный кот, коим я и являюсь, поэтому я, желая упразднить это впечатление, считаю до пятнадцати и в самом начале второго звонка распахиваю дверь, улыбаясь:
– Ваше Королевское Высочество…
– Привет. Надеюсь, вы не будете против – я привез с собой жену.
Из темноты выступает принцесса Диана. Голова ее чуть опущена, она глядит исподлобья – на манер, множество раз зафиксированный Марио Тестино и тысячью других фотографов. Глаза ее улыбаются мне из-под ресниц.
– Здравствуйте, Стивен, – прелестнейшим образом мурлычет она.
Я провожу их в гостиную. Они осматриваются, хвалят мой дом. В нем шесть спален, коттеджем его никак уж не назовешь, и все-таки он легко поместился бы в половинке любого из флигелей Сандрингема. Ладно, это мой дом, я купил его на заработанные мной деньги, а не в наследство получил, стало быть, стыдиться мне нечего. Не уверен, правда, что «заработанные» – слово правильное, однако сейчас не время вдаваться в такие детали.
Один за другим появляются мои гости – совершенно как пугливые, голодные звери выползают в зоопарке из своих укрытий, когда наступает время кормежки. Пока они представляются королевской чете, я показываю полицейским ведущую в кухню заднюю дверь. Нет ли в этом грубости, неуважения? Обиды они не выказывают, так ведь наверняка и не стали бы. Ну, в конечном счете, когда они уехали, от кекса не осталось ни крошки, а значит, я вправе считать, что чувствовали они себя как дома.
Возвращаюсь в гостиную. Чарли, первый ребенок Хью и Джо, только-только научился ходить. Теперь он, точно зомби, направляется к телевизору (да, в моей гостиной стоит телевизор, что может представляться и принцу, и вам, людям тонким и хорошо воспитанным, гротескной заурядностью, ну да уж что уж поделаешь) и, дитя своего времени, включает его. Джо вскрикивает: «Чарли!» – а принц Уэльский, не привыкший, надо полагать, чтобы к нему обращались в манере столь повелительной, подпрыгивает в кресле – очень ловко у него получается. Между тем, к моему и матери Чарли стыду, из телевизора несутся вопли кокни во всей их красе – показывают «Жителей Ист-Энда». Джо вскакивает, чтобы найти пульт управления. (О, кстати. На редкость смешная история про королеву-мать. Напомните, чтобы я ее рассказал.)
– Ничего, не выключайте, – говорит принцесса. – Это специальная новогодняя серия. Интересно же узнать, что случилось с Энджи.
Принц спокоен и весел, принцесса прелестна и обольстительна. Она обута в ковбойские сапожки, что ей очень идет. Принц не обут в ковбойские сапожки, что очень идет ему.
Чая с медом, намасленных оладий, гренков и кексов хватает до времени, когда королевская чета откланивается.
У двери дома принц благодарит меня и прощается с каждым из моих гостей. Принцесса Диана задерживается на крыльце чуть дольше, оглядывается через плечо, убеждаясь, что принц ее не услышит, и шепчет мне на ухо:
– Простите, что уезжаем так рано, но, скажу по секрету, я этому рада. Сегодня показывают «Вылитый портрет»{75}, и мне хочется посмотреть его в моей комнате. Они-то его, конечно, терпеть не могут. А я обожаю.
И в этом она вся. Несколько фраз – и я у нее в руках. Сказанное ею стоит десятки тысяч фунтов. «Принцессе Ди нравится непристойное антикоролевское шоу!» Мне осталось только позвонить в любой из таблоидов. Однако, доверившись мне, она в определенном смысле обратила меня в своего раба: такая умная откровенность равносильна назначению моей персоны особым придворным. Даже интеллектуальный, острый, блестящий, знающий все на свете и невообразимо начитанный и тонкий Клайв Джеймс{76} и тот был предан ей всей душой.
Я закрыл дверь и прислонился к ней на манер боюсь-она-скоро-откроется-снова-но-я-буду-защищать-ее-до-последнего-вздоха – картина, столь частая в комедиях Леонарда Росситера.
– Ну и ну! – сказал я.
– Ну и ну! – согласились все прочие.
– На редкость милая пара, – заявил Джон Кантер, – на редкость. Только я не расслышал ее имя.
Дабы с большей непринужденностью обсудить случившееся, мы откупорили в гостиной бутылку виски, а убирать со стола не стали.
– Невероятно, – сказал один из моих гетеросексуальных гостей (в то Рождество их у меня было больше обычного). – Видели, как она на меня смотрела? Я вон там сидел… она поглядывала на потолок, словно приглашая меня подняться с ней наверх. Господи!
– О чем ты? – оборвал его другой гость. – Она же мне глазки-то строила.
– Нет, мне!
Одержать победу над ней в войне прессы у принца Уэльского ни малейших шансов не было. Вся его неутомимая деятельность, начинания и даже благотворительный «Фонд Принца» – ничто не могло соперничать с существом столь соблазнительным.
В день его пятидесятилетия (это еще одна из историй, которую я собирался вам поведать) мне довелось выступить в качестве конферансье на празднике в лондонском «Палладиуме». По окончании концерта я в который раз занял место в шеренге исполнителей. Моим соседом оказался Пенн Джиллетт из блестящей пары американских фокусников, проповедников науки и скептиков высшей марки – «Пенн и Теллер».
Наблюдая за медленно приближавшимся к нам принцем, Пенн спросил у меня:
– Мне придется называть его «Ваше Величество» или пользоваться еще каким-нибудь дерьмовым титулом вроде этого?
– Нет-нет. Ничуть. Если захотите использовать титул, так это «Ваше Королевское Высочество» – для начала, а потом просто «сэр», но в титуле никакой необходимости нет. В конце концов, мы с вами разговариваем, а я вас ни разу еще Пенном не назвал, не правда ли, Пенн?
– Ага, ладно, надеюсь, он понимает, что у нас такие слова не в ходу. А как насчет поклона? Кланяться надо? В Америке мы не кланяемся.
– Нет, – заверил я Пенна, – и кланяться не надо.
– Я же американец, а мы не кланяемся.
– Он знает, что вы американец.
– Меня за это в Тауэр не посадят или еще куда?
Многие почему-то считают, что определение человека на жительство в Тауэр, как и возведение в рыцарское достоинство, – это прерогатива членов королевской семьи.
Я сказал, что и Тауэр ему не грозит. Можно обойтись и без «Высочества», и без низкопоклонства.
И вот принц добрался до Пенна, который немедля чуть на полу перед ним не распростерся. «Ваше Великое Высочество, Ваше Королевское Сэрство…» и так далее и тому подобное – Пенн лепетал это, как гиббон, только быстрее. Принц и не моргнув глазом переступил ко мне, а после – к следующему за мной артисту. Он все это уже видел, и не один раз.
Принц ушел, а я остался с Пенном, огромным мужчиной, который сидел на корточках, раскачиваясь из стороны в сторону и бия ладонями по дощатому полу сцены, плача, суя кулак в рот и стеная, воздев взор к колосникам: «Ну почему я это сделал? Что на меня нашло? Откуда у них такая власть над людьми? Я же предал мою страну!»
В начале 1990‑х я свел довольно близкое знакомство с сэром Мартином Гиллиатом. Поразительный был человек. Если вы не знали его, могу вас уверить: узнав, полюбили бы. Теперь таких уже нет, а если б и были, на само происхождение и повадки их ныне, я полагаю, взирали бы свысока. Лудгроув-Хаус, Итон, сорок лет в звании конюшего и в должности личного секретаря королевы-матери Елизаветы. «Для сэра Мартина нет гусей – одни только лебеди» – так говорили в королевском кругу. Что в переводе на обычный язык означает: каждый, независимо от его происхождения, воспитания, расы или пола, от того, занимает ли он положение высокое или низкое, представлялся сэру Мартину замечательным и великолепным. Я никогда больше не встречал человека такого естественного обаяния, доброты и жизнерадостности. Он был «хорошим солдатом», о чем, разумеется, никогда не упоминал. Несколько раз бежал из нацистского плена, и его всегда возвращали обратно. В конце концов он, как и другие неуемные беглецы, оказался в Колдице, этом Итоне лагерей для военнопленных. Мне говорили, что с тех пор он больше не спал. Во всяком случае, положенным образом. Судя по всему, доктора долго исследовали его, пока он не устал