Мьянманская диктатура делает все, чтобы опровергнуть его слова.
Оруэлл желал бы краха мьянманской военной диктатуры столь же страстно, как желал конца колониализма.
Как и Конрад, он верил, что даже то хорошее, что делают колониальные власти, например развитие инфраструктуры, нацелено только на то, чтобы грабить больше и эффективнее. По этой причине он решил «безоговорочно встать на сторону бирманцев в их борьбе против угнетателей-англичан»[27]. Мысль о том, что авторитаризм оправдан, если угнетенные являются коренным населением, претила ему: «Становясь тираном, белый человек наносит смертельный удар по своей собственной свободе»[28]. Его персонаж из «Дней в Бирме» Джон Флори говорил: единственное, что удалось сделать Великобритании в этих краях, – это принести сюда ветряную оспу и научить местную молодежь пить виски и играть в футбол. Есть одна малоизвестная история, которая хорошо демонстрирует чисто эксплуататорский подход западных держав в их завоеваниях, – история о том, как британцы предали каренов, группу народов, которая помогла союзникам вернуть Бирму после японского вторжения 1942 года.
Карены – христианское меньшинство, проживавшее на севере Мьянмы, – приняли участие во Второй мировой войне в обмен на обещание, что по завершении конфликта им позволят создать свое независимое государство. Карены хорошо знали джунгли, были практически неуловимы и изматывали врага бесконечными засадами. Они создали так называемые паучьи отряды, перемещавшиеся незаметно и атаковавшие внезапно. Британцы и японцы гибли от змеиных укусов, малярии и просто заблудившись в бирманских джунглях, карены же были у себя дома и ничего не боялись. Английские офицеры говорили, что они отважны «и рвутся в бой».
На момент нашей встречи последним выжившим из тех отрядов в двенадцать тысяч человек было около ста лет. Война оставила на них свой след: кто-то оглох, кого-то парализовало. Все они были истощены. Карены на своем опыте познали горечь предательства: после победы над японцами союзники не сдержали слова. Пока британские солдаты возвращались домой героями, карены восстанавливали деревни, разоренные японцами. Их женщины и дети были мертвы. Про их отвагу забыли. Ни капли признательности, не говоря уже об обещанной государственности.
Мне удалось поговорить с кареном по имени Две Маунг (Dwe Maung), одним из выживших «воинов-пауков». Он обитал в лагере беженцев Мае-Ла на границе с Таиландом. Ему исполнилось девяносто два года, и он был очень слаб. Рассказывая мне свою историю, он то и дело весело напевал песню, с которой уходил на фронт убивать японцев:
Услышав буйволова рога зов,
Мы соберемся в бой за родину свою.
– Вот уже шестьдесят лет я все время от кого-то бегу, – сказал карен с такой усталостью в голосе, что мне показалось, будто он сейчас закроет глаза и больше никогда их не откроет.
Через три года после победы над Японией британцы предоставили Бирме независимость. Карены продолжили бороться за свою свободу самостоятельно. Их обрекли на долгие десятилетия войн, лишений и нищеты. Пять тысяч повстанцев 7-й бригады Каренской национально-освободительной армии, лагерь которых располагается с бирманской стороны границы по реке Таунйин, продолжают вести борьбу против бирманских вооруженных сил Татмадау. Я встретился с командиром 101-го каренского батальона Пау До. Ничего, кроме войны, он в своей жизни не видел. В том возрасте, в котором другие дети играют в полицейских и воров, Пау уже убил несколько человек. По его словам, единственное, что изменилось, – это враг. Теперь им стали генералы, то и дело провозглашавшие громкие наступательные операции, которые, впрочем, часто буксовали из-за муссонов, приводивших дороги в полную негодность. Стратегия каренов оставалась прежней. Сражаться как пауки. Прятаться. Атаковать внезапно. И снова прятаться. На плече у Пау До вытатуированы распятье и слова «Бог – это любовь». Как и у многих его солдат, католиков и протестантов, его христианство щедро приправлено анимизмом и верой в лесных духов. Его бойцы – потомки вышедших на покой ветеранов, с которыми я разговаривал в лагере беженцев по ту сторону границы. Когда я упомянул старика Две Маунга, Пау До сказал мне, что знает его:
– Его сын – один из моих людей. Отличный воин.
В мьянманских джунглях все переходит по наследству. Бедность. Война. И даже предательство.
В короткий период открытости – до того как в 2021 году мьянманские генералы снова принялись уничтожать собственный народ, положив начало гражданской войне, – страна стала быстро и хаотично развиваться. В столицу понаехали международные инвесторы, на улицах появились пробки, новые здания разбавили собой пейзаж, пестрящий пагодами. Знакомая мне Мьянма исчезала на глазах: оказываясь в правительственных зданиях в центре Янгона, я больше не видел чиновников, работающих при свете газовых ламп за столами, заваленными свернутыми в трубку, перевязанными шнурком документами, – готовых в любой момент отправиться в другой конец страны. Интернет, до недавнего времени доступный хорошо если одному проценту населения, открыл мьянманцам новый мир. Картины из прошлых путешествий всплывали в моей голове, наполняя меня ностальгией. Если так пойдет и дальше, увижу ли я еще в центре города мужчин с обвязанными вокруг талии лонджи, жующих бетель, листья табака и грецкий орех, от которых их зубы приобретают красный оттенок, а улыбки выглядят пугающими? Смогу ли опять побродить по рынкам драгоценных камней и поторговаться с жуликоватыми продавцами, а потом спуститься в порт и посмотреть на корабли, уходящие в пурпурный горизонт? Услышу ли, как машинистки стучат по клавишам печатной машинки, набивая любовное послание для тех, кому по прихоти режима приходится прозябать в неграмотности? Относительно эффективных администраторов Британского Раджа сменили военные, но колониальные правительственные здания, неподвластные времени пагоды, историческое здание гостиницы Strand в викторианском стиле, бар которого любил навещать Киплинг (сегодня там толкутся азиатские бизнесмены), никуда не делись. А китайский квартал с его облезлыми фасадами, прикрытыми вывешенным на сушку бельем, и вечными стаями бродячих собак, кипящий жизнью днем и таинственно-молчаливый ночью? А возникающая из темноты тень человека, которого в европейском городе приняли бы за грабителя, но на самом деле не то соглядатая, не то сутенера, вкрадчивым елейным голоском предлагающего: «Чего изволите? Опиум, женщины, билетик лотерейный?»
Тираны, сами того не желая, держат свои страны в ловушке прошлого – непременно великого, вызывающего ностальгию. Но в то же время генералам хочется продемонстрировать перемены. И вот они строят новую столицу, Нейпьидо. Возводят гигантские статуи, чтобы войти в историю повелителями Пагана. Требуют снести все старое, чтобы заменить его новым, сулящим большие прибыли: гостиницами, апартаментами и офисами из стекла и бетона. Но, если как следует постараться, закрыть глаза на урбанистический ужас и углубиться в Старый город, можно пройти по Янгону, который остался таким же, каким видел его в своих увольнительных Оруэлл. В те времена, чтобы добраться сюда из Катхи, нужно было несколько дней плыть по Иравади. Но, по словам главного героя «Дней в Бирме» Флори, оно того стоило: «Набеги на лавки букинистов за новыми романами! Обеды в английских ресторанах с бифштексами, с настоящим, проехавшим восемь тысяч миль в морозильном ящике маслом!»[29]
Возможно, на эти перемены нужно смотреть с оптимизмом. Ведь, хотя в это сложно поверить, за почти два десятилетия, на протяжении которых я посещал Мьянму, Янгон по большей части практически не изменился. Здесь все еще можно почувствовать себя в шкуре Оруэлла, пройтись по тем же рынкам и смешаться с тогдашней толпой. Подняться на верхушку любого из паганских храмов и полюбоваться величием древней столицы – ощутив себя королем. И, пока весь мир безудержно несется вперед, всматриваться с крыши янгонского отеля в бесконечность, различая вдали облитую золотом ступу шведагонской пагоды, которую Сомерсет Моэм называл «нечаянной надеждой в кромешной тьме души». Здесь даже не нужно погружаться в черный дурман, чтобы представить, что ничего не изменилось и никогда не изменится. Хотя это и не так.
Бирма Оруэлла исчезала у меня на глазах, а я не только не мог ничего с этим поделать, но и не считал правильным предпринимать что-либо. Какое я имел право требовать, чтобы все оставалось как раньше? Разве хорошо здесь было в колониальную эпоху? Или после – когда страна оказалась изолирована от остального мира, жила без электричества, инженеры были вынуждены зарабатывать себе на хлеб, подрабатывая таксистами, а гостиницы выживали за счет почасовой сдачи номеров? Лучше ли было, когда ты мог оказаться посреди оруэлловского романа – и развлекаться в клубе, будто экспат из «Дней в Бирме», тогда как все местные жили в мире «1984»?
Агент колониальной полиции Британской империи Блэр покинул Бирму в 1927 году, чтобы посвятить себя литературной карьере. Пережитое не могло не сказаться на его творчестве, и, разумеется, действие первого его романа разворачивается именно в этой стране. Но если Оруэллу удалось найти узенькую тропинку к успеху и обрести творческое бессмертие, то его Флори ожидал несчастливый конец. Роман с Элизабет расстраивается, когда в дело вмешивается тетя его возлюбленной. Она рассказывает Элизабет о похождениях Флори и его связях с туземкой и убеждает, что гораздо лучшей партией для нее будет лейтенант полиции Верралл. Когда Флори наконец дарит девушке пресловутую, весьма потрепанную и дурно пахнущую леопардовую шкуру, уже со всей очевидностью ясно, что его любовное предприятие потерпело крах. Героизм Флори в подавлении антибританского восстания дарит ему второй шанс, но плетущиеся против него интриги, столь типичные для джентльменских клубов и Востока, и Запада, во второй раз приводят к окончательному разрыву с Элизабет. Отчаявшись, Флори убивает свою собаку, а потом себя. Но сначала – и это один из лучших моментов книги – он уходит обнаженным в джунгли, чтобы дождевая вода смыла с него все грехи, печали и угрызения совести. Жизнь самого достойного из англичан колониального гетто Катхи заканчивается трагедией, остальные же продолжают наслаждаться привилегиями белого человека, за которые мы, дети колониализма, продол