В книге «Пять путешествий в ад» Марта Геллхорн (1908–1998) рассказывает о своих худших поездках – и, поскольку к моменту написания книги прошло немало времени, делает она это с юмором и без излишних эмоций. Геллер – журналистка, освещавшая испанскую гражданскую войну и целый ряд знаковых событий ХХ века, вплоть до американского вторжения в Панаму в 1989 году. У ее книги есть подзаголовок: «Истории, приключившиеся со мной и тем парнем». «Тот парень» – это Эрнест Хемингуэй, за которого Геллхорн вышла в 1940 году замуж, при этом она нигде, ни разу не упоминает его имени. В ее книге он фигурирует исключительно как «Упрямый товарищ» или просто «УТ».
Геллхорн сделала в высшей степени достойную карьеру, и она не хотела, чтобы ее считали просто «женой такого-то», даже если «такой-то» был самым знаменитым писателем того времени. К тому же в области журналистики Хемингуэй был ей не соперник: во время высадки в Нормандии знаменитый американский писатель предпочел остаться на разумном расстоянии от зоны боевых действий, тогда как Геллхорн вела репортаж непосредственно с места событий. Ночью 6 июня 1944 года она спряталась на одном из кораблей союзников, готовившихся отплыть во Францию. Когда на горизонте показался берег, возникла проблема: женщинам на фронте места не было, и командовавшие операцией не позволяли ей высадиться на сушу. Допускалось только одно исключение из общего правила – медицинский персонал. Геллхорн переоделась медсестрой и присоединилась к группе санитаров. Великий писатель пришел в ярость, увидев в журнале Collier’s статью Геллхорн, в которой она подробно описывала ужасы войны и трагедию молодых солдат, чьи тела качались на волнах, как «раздувшиеся серые мешки».
История Геллхорн в чем-то похожа на историю Сомерсета Моэма. Она быстро начинала скучать в обществе себя самой, ей надоедали знакомые места и люди. Поэтому Марта все время находилась в движении. Путешествия были для нее столь же органичны, как «пятна на шкуре для леопарда». Она стремилась увидеть всё и всех, чтобы потом описать это в своих статьях. Одной из навязчивых идей Геллхорн было успеть съездить на Восток до того, как наступит конец света. В то время казалось, что он не за горами: началась Вторая мировая война, и никто не знал, что уцелеет к моменту, когда она закончится. Марта убедила УТ совершить большое путешествие по Китаю, стране, которая не понравилась им с самого первого дня. Хемингуэй, обходительный, как и все новоиспеченные мужья, не слишком противился этой идее, хотя всегда говорил, что испытывает «по отношению к Востоку известное отвращение». Отплыв на корабле из Сан-Франциско, супруги делают пересадку в Гонолулу и еще одну в Гуаме, после чего прибывают в Гонконг, «Нью-Йорк в миниатюре», встречающий их традиционной для азиатских городов неразберихой. Толпы людей на улицах, рикши, мечущиеся из одной стороны в другую, больные холерой, падающие в обморок средь бела дня.
Хотя идея поездки принадлежала Геллхорн, поначалу ей было гораздо тяжелее привыкнуть к происходящему, чем ее спутнику. Хемингуэй, похоже, везде чувствует себя прекрасно – было бы спиртное, пусть даже это ужасная рисовая водка, и люди, с которыми можно поговорить. Ему не нужны ни музеи, ни памятники, куда больше его интересуют истории незнакомцев. Он тут же обзаводится друзьями, и в конце концов жена оставляет мужа с его новой компанией в Гонконге, а сама в одиночестве отправляется покорять континентальный Китай. В стране при этом вовсю идет война с Японией, которая оккупировала значительную часть Китая. Не захваченные японцами территории находятся под контролем генералиссимуса Чан Кайши. Журналистка посещает Чунцин – сегодня в этом муниципалитете проживает более тридцати миллионов человек, – проезжает по дороге, ведущей в Бирму, уже тогда показавшейся ей «прекрасной страной без будущего», и проводит несколько дней в Куньмине, который японцы с присущей им пунктуальностью ежедневно бомбят – с десяти до одиннадцати утра. «В тот день они опоздали», – пишет Геллхорн, расстроенная тем, что ее не встретили фейерверками, приличествующими военной журналистке.
Спустя несколько дней она возвращается в Гонконг, чтобы забрать супруга, вовсю предающегося пьянству со своими новыми дружками, – пока она пытается работать над новым материалом. Ее описание гонконгских развлечений вполне соответствует тому, что увидел в Гонконге в свой первый приезд в 1998 году я: чистильщики ушей, предлагающие удалить серные пробки прямо на улице, скачки – отдушина для игромана в городе, где запрещены азартные игры, – и вечные петарды, которые местные пускают по любому поводу, будь то свадьба или открытие нового бизнеса. Гораздо менее привлекательной Геллхорн показалась другая китайская традиция, которая с годами стала менее распространенной, но так и не сошла на нет: привычка постоянно сплевывать. «Почему они все время плюются?! – спрашивает она, говоря о китайцах. – Шагу невозможно ступить, чтобы не вляпаться в чей-нибудь харчок!»
Когда я открывал представительство газеты El Mundo на улице Олд-Бейли, некоторые жильцы дома, где располагалась моя первая гонконгская квартира, умудрялись плеваться даже в крошечном лифте. Иногда их плевки падали в нескольких сантиметрах от моих туфель. Китайцы плевались с поразительной меткостью: достаточно близко, чтобы заставить человека отпрыгнуть, и достаточно далеко, чтобы не испачкать его обувь. А когда я злобно поглядывал на них в ответ, они только улыбались, словно хотели таким образом пожелать мне доброго дня. С годами, особенно после обрушившейся на город в 2003 году эпидемии птичьего гриппа, заставившей правительство начать борьбу за гигиену, эта привычка стала сходить на нет. Но, входя в лифт, я то и дело снова видел те самые «харчки», которые так раздражали Геллхорн.
Больше всего в британской колонии журналистку впечатлил упадок. Город предстал перед ней лабиринтом из кишащих людьми улиц, притонов, салонов игры в маджонг, борделей со шлюхами по два доллара за ночь и курилен опиума, забитых рабочими, пытающимися обмануть голод: в то время наркотик стоил дешевле еды. Гонконг обязан опиуму практически всем. Британская Ост-Индская компания способствовала распространению этого порока в Китае, начав экспортировать опиумный мак, чтобы поправить свои дела. Китайцы оказались теми клиентами, которым всегда нужно было еще больше товара. В 1839 году император Айсиньгёро Мяньнин, озаботившись последствиями роста опиумной зависимости среди китайцев, приказал конфисковать двадцать тысяч ящиков опиума. Это положило начало Первой опиумной войне, в результате которой британские войска нанесли Китаю унизительное поражение и Гонконг в 1842 году стал колонией Лондона. Остальное хорошо известно. Бывшая рыбацкая деревушка превратилась в один из самых больших мегаполисов мира, в котором десятилетиями соединялось все лучшее от Востока и Запада: традиции и современность, китайский дух предпринимательства и западное стремление к инновациям, коллективная дисциплина и личные свободы. Этого Гонконга, в котором я прожил семь лет и где родились двое моих детей, больше не существует. Вернув себе британскую колонию в 1997 году, Китай еще какое-то время не трогал ее свободы, но затем отобрал их, забыв про обещание сохранять автономию Гонконга на протяжении полувека. Другого такого города, как тот Гонконг с его невероятной энергетикой, жизненной силой и ослепительным великолепием, никогда не существовало. Это был поистине уникальный эксперимент.
Гонконг, в котором оказались Геллхорн и ее спутник, подкупал своей обаятельной бедностью. Объехавшая весь мир журналистка писала, что нигде еще не встречала такой беспросветной нищеты. Увидев детей, которых заставляли вырезать из слоновой кости шарики на утопающей в грязи фабрике, Марта пришла в негодование. Ее угнетала не только царившая вокруг нищета, но и уверенность в том, что здесь всегда все будет именно так, сколько бы времени ни прошло. Хемингуэй смотрел на происходившее вокруг более отстраненно. «Твоя проблема в том, что ты уверена, что весь мир такой же, как и ты, – говорит он своей супруге. – Что если тебе что-то не по нраву, то это не нравится и всем остальным. То, что для тебя ад, должно быть адом и для них. Почем тебе знать, как они воспринимают свою жизнь? Если бы все было так плохо, как ты говоришь, они бы покончили с собой, а не рожали бы детей и не пускали бы петарды».
Гонконг и тогда, и сегодня – город крайностей. Когда я переехал сюда – это произошло вскоре после того, как Великобритания вернула Гонконг Пекину, – увидел, что вызывавшие у журналистки оторопь нищета и упадок никуда не исчезли. Они просто спрятались за роскошью стеклянных небоскребов, спортивных машин, стоявших в пробках наравне с мопедами, и ресторанов с винами, стоившими вдвое дороже, чем в Европе. Наркотики тоже никуда не делись, но эпоха дешевого опиума закончилась: местные власти, следуя общеазиатской практике, придерживались в этом отношении политики нулевой терпимости. Сохранился «квартал красных фонарей» в Ваньчае с его клубами с сомнительной репутацией и самым интернациональным в мире коллективом проституток, каждая из которых мечтает о миллионере, что вытащит ее из объятий ночи. Город стал очень безопасным. Несмотря на триады, контролировавшие весь подпольный бизнес и жившие контрабандой, преступления были настолько редки, что новость о любой краже сразу попадала на первые страницы газет.
Экспаты варились в своем гетто, выбираясь в китайские кварталы вроде Вонкока только затем, чтобы посетить уличный Женский рынок или другое похожее место. Подлинным же связующим звеном между Западом и Востоком была экономическая элита: европейские и американские руководители банков и крупных компаний, регулярно встречавшиеся с представителями китайской элиты в клубах и на мероприятиях в центральном районе. Они словно заключили пакт о ненападении, как бы говоря: «Не толкайтесь, места всем хватит». И все же нищета, так поразившая Геллхорн, была очевидна каждому, кто хотел ее увидеть. Да, безусловно, я встречал людей победнее в Индии и побогаче в Дубае, но в Гонконге контраст между ними слишком бросается в глаза. Анклав в Рипалс-Бэй, упоминаемый Геллхорн как тихая гавань для британской колониальной элиты и прочих экспатов, остался элитной частью города, но стал гораздо более оживленным. Что же до мультимиллионеров, они, как и сорок лет назад, продолж