— Думаю, да, — ответил Пауль Йельм.
Черстин Хольм посмотрела на закрытую дверь.
И долго не сводила с нее глаз.
Йельм уговорил Чавеса “прогуляться по солнышку”. Воспользовавшись моментом, когда друг пожаловался на взопревшую задницу, Йельм оторвал его от компьютера, и оба наших незаметных героя покинули здание полицейского управления, предоставив находиться там людям, более избалованным вниманием общественности, таким, например, как Вальдемар Мёрнер. Кстати, чем закончилось дело с жалобой репортера “ЭйБиСи” на “серьезные травмы губ”, которые ему нанес Мёрнер “путем резкого вдавливания в рот микрофона”, так и осталось неизвестным. Видимо, эту жалобу сочли не заслуживающей внимания.
На улице их гостеприимно встретил еще один яркий по-летнему теплый день. Осень пришла в Арланду, но еще не добралась до Стокгольма.
На Чавесе был легкий льняной пиджак практичного серого цвета, до поры до времени маскировавшего потребность в стирке. Невысокий крепкий латиноамериканец Чавес энергично разминал затекшую спину, шагая рядом с Йельмом по улице Кунгсхольмсгатан.
— Интернет, — мечтательно говорил он. — Бездна возможностей. И куча дерьма.
— Как в жизни, — философски заметил Йельм.
Они свернули на Пиперсгатан, поднялись на горку, потом по крутым ступенькам вскарабкались на Кунгсклиппан, где ряды домов выстроились в ряд, стараясь лучше разглядеть простирающийся внизу Стокгольм. Некоторые из них смотрели на Ратушу и полицейское управление — на эти дома спрос был относительно невелик. Другие наслаждались видом Кунгсхольмского храма, набережной и залива Риддарфьерден, третьи слегка презрительно подмигивали стеклянному Сити и устремляли взгляд дальше, к престижному району Эстермальм. В одном из таких домов и жил сын Ларса-Эрика Хасселя от первого брака.
Йельм и Чавес позвонили в дверь. Им открыл светловолосый молодой человек с редкой короткой порослью на подбородке, в футболке без рукавов и мешковатых брюках.
— Легавые, — без всякого выражения произнес он.
— Так точно, — сказали хором легавые и показали свои удостоверения. — Разрешите войти.
— Вас попробуй не пусти, — сказал Хассель-младший и пригласил обоих наших героев в квартиру.
Квартира была маленькая, однокомнатная, с закутком для приготовления пищи. Рольставни цвета морской волны преграждали путь солнечным лучам. Компьютер бросал голубоватый свет на стены возле письменного стола, остальная часть квартиры тонула в темноте.
Чавес дернул шнурок, и рольставни с резким скрипом поползли вверх — этот звук странно напомнил другой, который издал Мёрнер, когда его лягнул Роберт Е. Нортон.
— Редко поднимаете ставни, — констатировал Чавес. — А зря, такой вид из окна пропадает.
В этом месте улица резко уходила вниз, и был виден мост, соединяющий остров с “материком”.
— Вы занимались? — спросил Йельм. — Ваша мать сказала, что вы изучаете литературу.
Щурясь от ярких лучей солнца, атаковавших его жилище, Лабан Иеремия Хассель бледно улыбнулся.
— Ирония судьбы…
— Что вы имеете в виду? — спросил Йельм и перевернул стоявшую вверх дном кофейную чашку. Делать этого не следовало: по комнате сразу поплыл резкий запах плесени.
— Мой отец был одним из ведущих литературных критиков Швеции, — сказал Лабан Иеремия, безучастно следя за действиями Йельма. — Ирония заключается в том, что я, по мнению окружающих, родился, так сказать, под литературной звездой. На самом деле мой интерес к литературе есть не что иное, как бунт против отца. Не знаю, понимаете ли вы, что я имею в виду, — тихо добавил он и сел на обшарпанный фиолетовый диван образца шестидесятых годов.
Мебели в этой однокомнатной квартире было мало, а та, что имелась, выглядела жалко. Было очевидно, что материальный мир мало интересовал живущего здесь человека.
— Думаю, понимаю, — сказал Йельм, хотя на самом деле пока не мог понять, как соотносятся вполне современный внешний вид молодого человека и внутренний хаос, царящий в его душе. — Ваше представление о литературе диаметрально противоположно отцовскому.
— Он не одобрял моих занятий, — пробормотал Лабан Хассель, не поднимая глаз от облезлого стола. — Литература для него была проявлением буржуазного декаданса. Учиться этому не надо. Это можно только критиковать. Он продолжал вести себя так даже тогда, когда сам сделался правее всех правых.
— Он не любил литературу, — кивнул Йельм.
Лабан на короткое мгновение поднял голову и с удивлением взглянул на Йельма. Потом снова опустил глаза в стол.
— Я люблю ее, — прошептал он. — Без литературы я бы просто умер.
— Твое детство нельзя назвать счастливым, — продолжал Йельм тем же доброжелательным, спокойным, уверенным тоном. “Как отец”, — подумал он.
Или как психолог.
— Я был совсем маленьким, когда он нас оставил, — произнес Лабан, и стало ясно, что он говорит это не впервые. У него явно был большой опыт общения с психотерапевтом.
Лабан повторил:
— Я был совсем маленьким. Когда он ушел от нас. Я мечтал о нем, он стал для меня мифом, героем, великим, знаменитым, недосягаемым мыслителем, я увлекся книгами, и чем больше я читал, тем привлекательнее становился его образ. Я решил, что не буду читать его произведений, пока не почувствую себя достаточно зрелым. Тогда я их прочту, и мне все откроется.
— Так и вышло?
— Да, хотя результат получился неожиданный. Мне открылось его двуличие в вопросах культуры.
— Однако вы до последнего времени продолжали поддерживать с ним отношения?
Лабан пожал плечами, вид у него был отрешенный.
— Я все ждал, а вдруг он расскажет что-то важное, что-то значительное о своем прошлом. Но этого не произошло. Общаясь со мной, он всегда держался добродушно-развязного тона и говорил о пустяках. У меня все время было чувство, что я попал в раздевалку “АИК”[28] после матча. Знаете, этакий рубаха-парень, свой в доску. А что за личиной — не видно. Я зря надеялся увидеть его настоящее лицо. Может быть, оно открылось в момент смерти…
— То есть отношения между вами были поверхностными?
— Если это вообще можно назвать отношениями.
— Однако он сообщил вам, что получает письма с угрозами.
Лабан Хассель ничего не ответил, он сидел, уткнувшись взглядом в старую столешницу. Казалось, он даже стал меньше ростом. Наконец он проговорил:
— Да.
— Расскажите все, что вы знаете.
— Я знаю только то, что кто-то терроризировал его по электронной почте.
— Почему?
— Не знаю. Он просто упомянул это, мимоходом.
— Но вы все же рассказали об этом матери?
Лабан впервые посмотрел на него в упор. Было видно, что он задет не на шутку. В его глазах отразилась внутренняя сила, которой могут похвастаться далеко не многие молодые люди двадцати трех лет. Перехватив этот взгляд, опытный и лишь до поры бездействовавший сыщик Йельм насторожился.
— У нас с матерью хорошие отношения, — сказал Хассель.
Йельм сделал вид, что удовольствовался этим ответом, для нового нападения нужно иметь больше информации. А напасть еще раз придется.
Они поблагодарили и ушли. На лестнице Чавес спросил:
— Какого черта ты меня с собой брал?
— Черстин сказала, что тебе нужно подышать воздухом, — с напускной бодростью объяснил Йельм.
— В этой квартире воздухом не подышишь.
— Если честно, мне был нужен человек, который может посмотреть на Ларса-Эрика Хасселя без предубеждения. Ну и как он тебе?
Они направились по лестнице вниз, в сторону Пиперсгатан. Клочковатые облака закрыли солнце, северная часть Ратуши погрузилась в тень и словно бы отодвинулась назад.
— Направо или налево? — спросил Чавес.
— Налево, — ответил Йельм. — Нам нужно в Мариеберг.
Они молча шли по Пиперсгатан. На Хантверкаргатан они повернули налево, миновали площадь Кунгсхольм и притормозили возле автобусной остановки.
— Интересно, — прервал молчание Чавес. — Как он учится?
— Проверь, — коротко ответил Йельм.
Автобус уже почти доехал до Мариеберга, когда Чавесу наконец удалось дозвониться до Стокгольмского университета и узнать телефон кафедры литературоведения, соединиться с которой тоже оказалось непросто. Йельм наблюдал за происходящим со стороны, как режиссер, который из зала следит за стараниями актеров. Автобус был переполнен, Йельм стоял у задней двери, Чавеса оттеснили в середину, рядом с ним покачивалась детская коляска. Каждый раз, когда Чавес что-то кричал в трубку мобильного телефона, из коляски ему с утроенной громкостью отвечал ребенок, а вслед за тем раздавались причитания издерганной мамаши, которые с каждым разом становились все громче. Когда на площади Вестербруплан Чавес вышел из автобуса, ему казалось, что он побывал в аду.
— Ну и как? — снова спросил Йельм.
— Ты злой человек, — прошипел Чавес.
— Такая у нас работа, — ответил Йельм.
— Лабан Хассель записался на базовый курс литературоведения три года назад. Ни одного экзамена не сдал. На другие курсы не ходит.
Йельм кивнул. Они оба пришли к одному и тому же выводу, но с разных сторон. Такое совпадение его порадовало.
На этот раз лифт работал. Они вошли в отдел культуры с видом людей, знающих, что им нужно. Если все получится, результат не замедлит себя ждать.
Эрик Бертильссон возился с факсом и не заметил гостей. Стоя в нескольких сантиметрах от его покрытой красными прожилками лысины, Йельм откашлялся. Бертильссон вздрогнул, словно увидел привидение. Что, в общем-то, было не очень далеко от истины, подумал Йельм.
— Нам нужна ваша помощь, — произнес Йельм с бесстрастием, которое сделало бы честь самому Хультину. — Откройте нам, пожалуйста, почту Хасселя. Если она сохранилась.
Бертильссон дико уставился на человека, прочитавшего его сокровенные мысли, человека, которого он уже надеялся никогда больше не увидеть. Мгновение он не мог произнести ни слова. Наконец выдавил из себя: