Зато теперь он вдруг почувствовал себя настоящим мужчиной и всерьез занялся своей внешностью. Где прежний животик, лысина и офисный костюм? Теперь Вигго Нурландер ходил в рубашках-поло и кожаной куртке, за которой он сейчас и зашел в свой кабинет.
Коллега, с которым он делил комнату, Арто Сёдерстедт, сидел за компьютером, но взгляд его блуждал где-то далеко за окном. Раньше они постоянно спорили, теперь стали добрыми друзьями и полагали, что различия в характерах только укрепляют их дружбу. На появление Нурландера Сёдерстедт отреагировал добродушным кивком и снова углубился в свои мысли, а Нурландер, схватив куртку, выбежал в коридор и направился вниз, в гараж, где стоял его служебный “вольво”. Он выехал на Бергсгатан, которая сейчас больше напоминала полноводную реку в начале ледохода. Осенние воды неслись вниз, в сторону Шеелегатан, а Нурландер пробивался против течения вверх, на площадь Фридхемсплан, и дальше, в сторону Каролинской больницы.
Скоро ему исполнится пятьдесят. Почти тридцать лет назад он был женат и провел в браке пару весьма неприятных лет. С тех пор его отношения с противоположным полом развивались ни шатко ни валко и вдруг сейчас, на пороге пятидесятилетия, переросли в настоящую круговерть ни к чему не обязывающих случайных связей. До сегодняшней ночи Нурландер полагал, что это — компенсация за годы подавленных инстинктов, и только сейчас ему пришло в голову, что это реакция тела на тиканье внутренних биологических часов. Ему представились ряды предков, чьи имена терялись в глубине веков и восходили к самому Адаму: у каждого из них был следующий в роду, которого он похлопывал по плечу, и это похлопывание сливалось в требовательное тиканье биологических часов: “тик-так, тик-так”, а голоса этих мужчин сливались в хоре, который твердил: “Не дай прерваться роду. Не будь последним”. Раньше Нурландер никогда не думал о детях, сейчас же эта мысль полностью завладела им: ему надо стать отцом, он хочет быть отцом, он должен стать отцом. И все из-за этой странной женщины, почти его ровесницы, которая как весенний ветер ворвалась в его холостяцкую квартиру на Бундегатан, позволила себя оплодотворить и исчезла в осенней мгле. Они провели вместе не больше четверти часа. Теперь она носит в себе кусочек его жизни. Он был уверен в этом. И, вспоминая ее, понимал, что и она в этом уверена.
Мало-помалу Нурландер пришел к выводу, что лучше и быть не могло. Его гены будут жить дальше, предки перестанут постукивать его по плечу, а он избежит всех неприятностей, сопряженных с отцовством. На склоне лет сын — нобелевский лауреат — посетит его в доме престарелых, потому что поймет, от кого унаследовал свой талант, а поняв, сделает все возможное, чтобы, пока отец еще находится в добром здравии, отыскать его, упасть перед ним на колени и возблагодарить за дарованную жизнь.
Пронзительный гудок фуры вернул его к действительности, точнее сказать, в свою полосу движения, и он даже успел вписаться в поворот, ведущий к моргу Каролинской больницы, где его с нетерпением ждал неопознанный труп.
Пройдя по коридорам, мало чем отличающимся от коридоров полицейского управления, Вигго Нурландер спустился в знаменитый подвал и, встретив не слишком дружелюбный прием со стороны медсестры, наконец предстал пред очи легендарного судмедэксперта Сигварда Кварфурдта, господина семидесяти пяти, если не больше, лет, обладателя безупречных манер и невообразимо неряшливой одежды. Из всех врачей такая комбинация возможна только у ученых и патологоанатомов — и те, и другие не боятся вызвать неудовольствие пациентов. Его называли Квар Фурт[42], и он действительно пришел на эту работу давно, быстро на ней освоился, очень долго на этом месте оставался и был известен своим черным юмором. Одну из старых шуток он не преминул тут же продемонстрировать Нурландеру:
— Батюшки, кто к нам пожаловал! Нурландер! Вы ко мне на прием?
— Вы знаете, зачем я здесь, — устало отозвался Нурландер.
Квар Фурт потряс маленьким целлофановым пакетом, и там что-то звякнуло.
— Имущество умершего, — сказал он и протянул пакетик Нурландеру. — Так сказать, движимое имущество. Ничего нового добавить не могу. Молодой и здоровый мужчина, последнее, что он ел — гамбургер, довольно жирный и почему-то с медом. Смерть наступила между двенадцатью и тремя часами ночи, точнее сказать нельзя. Четыре выстрела в сердце навылет. Умер мгновенно. А вот часы все еще ходят, что печально, — добавил он, кивнув на целлофановый пакет.
Нурландеру показали место на скамье возле морозильной камеры, вручили копии протоколов вскрытия, и он стал ждать прихода потенциальных родственников погибшего.
За то время, что Нурландер пробыл там, пришло шесть человек. Сначала появились пожилые супруги, господин и госпожа Йонсон, у которых пару недель назад пропал зять. Но так как в бумагах было сказано, что зять скорее всего удрал с немалыми деньгами жены в Бахрейн, где у него был гарем, но не хватало денег его содержать, то опознание проводилось только для проформы.
Йонсоны посмотрели на погибшего, надежда на их лице сменилась отчаянием, и они покачали головой. Судя по всему, им было бы очень приятно увидеть своего зятя именно здесь.
Нурландер посмотрел по сторонам. Холодный голый зал, вдоль стен — двери морозильных камер, безжалостный свет люминесцентных ламп, от которого тело убитого казалось еще белее. Нурландер поразился, насколько неприметным был мужчина. Ни одной запоминающейся черты. “Если бы потребовалось послать на “Вояджере” в космос фото типичного Homo sapiens[43] мужского пола, более подходящего, чем этот юноша, не найти”, — с удивлением подумал Нурландер.
Но тут пришли два бывалых посетителя — их сын пропал в семидесятые годы, будучи еще ребенком. Эти родители принадлежали к категории людей, которые не теряют надежды, не могут успокоиться и принять случившееся как данность. Нурландер очень сочувствовал им, его глубоко тронуло такое долгое отчаяние и нежелание свыкнуться с горем.
Затем долго никто не приходил. Нурландер проглядел непонятные строки протокола вскрытия и вытряхнул из пакета имущество убитого. Всего три вещи: копия “Ролекса”, кстати, часы действительно до сих пор показывали точное время, длинная трубочка с десятикроновыми монетами и блестящий ключ, который, видимо, был совсем новым. Больше ничего. Вещи ничего не сказали Нурландеру. И хорошо подходили этому трупу.
Тут почти сразу друг за другом пришли две женщины, одна искала сына, другая мужа, пропавшего прошлой ночью. У этих людей были совсем другие чувства. Страшные секунды ожидания, пока тело вынимают из морозильной камеры, бездонная чернота в глазах женщин. Первой была Эмма Нильсон, у которой сын-наркоман не вернулся домой после лечения. Нурландер знал, что это не может быть он, и все же провел в зал эту женщину средних лет, рано сгорбившуюся под тяжестью нечеловеческой ноши. Увидев тело, она покачала головой с облегчением, почти радостью — значит, надежда еще есть.
Юстине Линдбергер вела себя иначе. Красивая темноволосая девушка, сотрудница министерства иностранных дел, рассказала, что ее муж — такой же, как она, молодой сотрудник МИД — не вернулся домой накануне вечером. Застыв на месте, Юстине ждала, пока откроют морозильную камеру. Она заранее уверила себя в том, что убитый — ее муж, и едва сдерживала отчаяние. Когда же выяснилось, что это не он, у нее началась истерика. Нурландер попытался успокоить ее, но тщетно, пришлось вызывать психиатров, они сделали Юстине Линдбергер укол какого-то сильнодействующего лекарства. Возвращаясь на место, Нурландер почувствовал, что не может унять дрожь.
Последним был Эгиль Хёгберг, старый рафтер[44] с ампутированными ногами, которого ввезла в зал на инвалидной коляске молодая больничная сиделка.
— Мой сын, — прошамкал он дрожащим голосом, обращаясь к Нурландеру. — Это наверняка мой сын.
Стараясь не дышать, чтобы не чувствовать зловонного дыхания Хёгберга, Нурландер повернулся к жующей жвачку сиделке. Она иронически возвела глаза к потолку. Нурландер впустил странную пару в зал и открыл морозильную камеру.
— Это он, — спокойно констатировал Хёгберг и положил свою ревматическую руку на холодную щеку трупа. — Мой единственный сын.
Сиделка похлопала Нурландера по плечу, и они оставили Хёгберга наедине с убитым. Нурландер прикрыл дверь, сиделка равнодушно произнесла:
— У него нет сына.
Скептически взглянув не нее, Нурландер посмотрел через внутреннее окошко на старика, который теперь приложился щекой к щеке трупа. Сиделка продолжала:
— Он становится буйным, если мы перестаем возить его на опознания. Вот и приходится ездить.
Нурландер не спускал глаз со старика.
— Может, он так готовится к смерти, — предположила сиделка.
— Или?
— Или он старый некрофил, — сиделка выдула большой розовый пузырь.
Они помолчали. Потом кто-то произнес:
— Или ему очень хочется иметь сына.
Нурландер не сразу понял, что это сказал он сам.
Он открыл дверь. Эгиль Хёгберг поднял взгляд от трупа, и его ясные глаза в упор посмотрели на Нурландера.
— Род прервался, — произнес он.
Вигго Нурландер зажмурился и долго не мог открыть глаза.
13
Первое, что бросилось в глаза Гуннару Нюбергу, был контраст между головным офисом “Линк коуп” в Тэбю и складскими помещениями во Фрихамнене. Единственное, что их объединяло, это вульгарный логотип, радужные переливы которого наводили на мысль о дорогом борделе.
Двухэтажное блочное здание при ближайшем рассмотрении оказалось закамуфлированным небоскребом, который, видимо от предчувствия близкого конца века, решил лечь набок. Шикарная атмосфера, царящая на территории фирмы, больше была под стать гольф-клубу, чем предприятию. “Линк коуп” ничего не производила, фирма была только посредником между Западом и Востоком — высокотехнологичное компьютерное оборудование транспортировалось с востока на запад и с запада на восток. Нюберг не понимал, в чем заключалась прибыльность этой деятельности и как им удавалось содержать такой дорогой офис. Правда, экономика никогда не была его сильной стороной, и он в ужасе предвкушал термины, которые вскоре обрушатся на него.