– Она выбрала убить женщину, которую мы похоронили. – Произнести это вслух было все равно что сорвать повязку с раны и с ней пять-шесть слоев кожи.
– Твоя мать выбрала жить.
Именно это я повторяла себе последние десять недель. Я провела несчетное количество ночей, глядя на потолок и размышляя: сделала бы я то же самое, если бы мне пришлось бороться за свою жизнь? Смогла бы я убить другую женщину – предыдущую Пифию, которую заставляют биться со мной насмерть, – чтобы спасти себя?
Как и десятки раз до того, я попыталась поставить себя на место матери, представить, каково ей пришлось после того, как ее забрали.
– Я очнулась почти в полной темноте. Я должна была быть мертва, но я была жива. – Потом мама подумала бы обо мне, но это я пропустила и перешла к мыслям, которые наверняка проносились в ее голове, когда она пыталась разобраться, что случилось. – Они порезали меня. Ударили ножом. Они подвели меня к краю смерти. А потом вернули.
Сколько еще женщин, кроме моей матери и Мэлори Миллс, могли рассказать такую же историю? Сколько Пифий уже было раньше?
Вы ждете, пока они поправятся, а потом…
– Они заперли меня в комнате. Я была не одна. Ко мне подошла другая женщина. У нее был нож. И рядом со мной лежал нож. – Мое дыхание стало прерывистым. – Я знаю, почему они были так близки к тому, чтобы убить меня, и почему они меня вернули. – Мне казалось, что мой голос даже звучит как мамин. – Они хотели, чтобы я посмотрела Смерти в глаза. Они хотели, чтобы я знала, каково это, чтобы знала без тени сомнений, что не готова умирать.
Я взяла нож. Я сражалась. И я победила.
– Мастера выслеживают этих женщин. – Дин возвращал меня из тьмы. Он не использовал местоимений, которые мы применяли при профайлинге, не говорил «я», «мы» или «ты». – Они наблюдают за ними. Они знают, через что они прошли, знают, как они выжили.
Я шагнула вперед, так что могла бы положить голову ему на грудь.
– Они следили за моей мамой – несколько недель, месяцев или лет, а я даже не могу вспомнить всех городов, где мы жили. Я – лучший свидетель, что у нас есть, а я не помню ни одной полезной детали. Ни единого лица.
Я пыталась. Я провела в этих попытках не один год, но мы так часто переезжали. И каждый раз мама говорила мне одно и то же.
Дом – это не место. Дом – это люди, которые тебя любят. Всегда, вечно, несмотря ни на что.
Всегда, вечно, несмотря ни на что.
Всегда, вечно…
И тогда я вспомнила: я была не единственным человеком, которого мама обещала любить. Я не была единственным свидетелем. Я не знала, что сделали с моей мамой и в кого она превратилась. Но кто-то другой знал. Кто-то знал ее. Кто-то ее любил.
Всегда, вечно, несмотря ни на что.
Глава 18
Моя сестра, Лаурель, казалась маленькой для своего возраста. Педиатр предположил, что ей около четырех – здорова, за исключением нехватки витамина D. Это, в сочетании с бледной кожей и теми скудными сведениями, которые мы узнали у самой Лаурель, привело нас к выводу, что она бо́льшую часть жизни провела взаперти – вполне вероятно, под землей.
За прошлые десять недель я видела Лаурель дважды. Понадобились почти сутки, чтобы устроить нынешнюю встречу, и, если агенты Бриггс и Стерлинг не изменят своего решения, она станет последней.
Это слишком опасно, Кэсси. Для тебя. Для Лаурель. Поучения агента Стерлинг отдавались в ушах, пока я наблюдала, как младшая сестра, которую я едва знала, стоит напротив качелей, рассматривая их с вниманием, которое совершенно не подходило ее детскому личику.
«Как будто ты видишь что-то, что остальные не видят, – подумала я. – Воспоминание. Призрака».
Лаурель редко разговаривала. Она не бегала. Она не играла. Какая-то часть меня надеялась, что на этот раз она будет больше похожа на ребенка. Но она просто стояла, в трех метрах и во множестве световых лет от меня, такая же неподвижная и неестественно тихая, как в тот день, когда я нашла ее посреди залитой кровью комнаты.
Ты совсем юная, Лаурель. Ты стойкая. Тебя взяли под защиту. Мне хотелось верить, что в будущем у Лаурель все будет нормально, но мою сестру родили и воспитывали, чтобы она заняла место за столом Мастеров. Я понятия не имела, будет ли с ней хоть когда-нибудь «все нормально».
В течение тех недель, пока Лаурель находилась под опекой ФБР, никому не удалось получить от нее никакой полезной информации. Она не знала, почему мы ее забрали. Она не могла – или не хотела – описать Мастеров.
– Судя по степени износа этой карусели, я бы предположила, что игровую площадку построили между 1983-м и 1985-м. – Слоан подошла ближе. Это агент Стерлинг предложила взять с собой еще кого-то из прирожденных. Я выбрала Слоан, потому что она больше остальных сама похожа на ребенка – и с меньшей вероятностью заметит, насколько пострадала психика Лаурель.
Слоан успокаивающе сжала мою руку.
– В Эстонии есть вид спорта под названием «киикинг». Игроки стоят на огромных качелях и пытаются прокрутить их на триста шестьдесят градусов.
У меня было два варианта: либо стоять и слушать, как Слоан рассказывает мне все, что знает об игровых площадках, пытаясь меня успокоить. Либо поговорить с сестрой.
Словно услышав мои мысли, Лаурель развернулась, оторвав взгляд от качелей, и посмотрела на меня. Я шагнула к ней, и она снова повернулась к качелям. Я присела на колени рядом с ней, давая ей время приспособиться к моему присутствию. Слоан подошла и села на соседнее сиденье качелей.
– Это моя подруга Слоан, – сообщила я ей. – Она хотела с тобой встретиться.
Никакой реакции.
– Существует двести восемьдесят пять разных видов белок, – объявила Слоан в качестве приветствия. – И это не считая доисторических белкоподобных видов.
К моему удивлению, Лаурель наклонила голову набок и улыбнулась Слоан.
– Числа, – отчетливо произнесла она. – Люблю числа.
Слоан дружелюбно улыбнулась Лаурель.
– В числах есть смысл, даже когда его нет больше нигде.
Я сосредоточилась на Лаурель, которая осторожно подошла ближе к Слоан. «Числа успокаивают, – подумала я, пытаясь увидеть мир глазами младшей сестры. – Они знакомы. Для людей, которые привели тебя в этот мир, числа неизменны. Высший порядок. Высший закон».
– Тебе нравятся качели? – спросила Слоан. – Это второй из моих любимых способов использовать центробежную силу.
Лаурель нахмурилась, когда Слоан начала осторожно раскачиваться взад-вперед.
– Не так, – уверенно сказала она.
Слоан остановилась, и Лаурель вышла вперед. Она протянула руку и провела крошечными пальчиками по звеньям цепи, на которой висели качели.
– Вот так, – сказала она Слоан, прижимая запястье к металлической цепочке.
Слоан встала и повторила движение Лаурель.
– Вот так?
Лаурель приподняла качели и аккуратно обернула цепь вокруг запястья Слоан.
– Обе руки, – пояснила она. Пока моя четырехлетняя сестра болезненно медленно обматывала цепью второе запястье Слоан, я наконец осознала, что она делает.
Цепи на запястьях. Оковы.
Я пыталась догадаться, что Лаурель видит, глядя на качели, и теперь я знала.
– Браслеты, – сказала Лаурель, и ее голос звучал радостно, как никогда. – Как у мамочки.
Если бы я уже не сидела на земле, эти слова, возможно, заставили бы меня опуститься на колени.
– Мама носит браслеты? – спросила я у Лаурель, стараясь, чтобы голос звучал ровно и спокойно.
– Иногда, – ответила Лаурель. – Это часть игры.
– Что за игра? – У меня пересохло во рту, но я не могла позволить себе замолчать. Лаурель еще никогда не была так близка к тому, чтобы рассказать мне, какую жизнь ее заставили вести, рассказать о нашей матери.
– Это Игра, – повторила Лаурель, покачав головой, словно я задала очень глупый вопрос. – Не игра в молчанку. Не игра в прятки. Игра.
Мгновение тишины. Слоан взяла слово.
– У игр есть правила, – прокомментировала она.
Лаурель кивнула.
– Я знаю правила, – прошептала она. – Я знаю все правила.
– Можешь рассказать Слоан правила, Лаурель? – попросила я. – Ей будет интересно узнать.
Моя сестра смотрела на запястья Слоан, по-прежнему обернутые цепями.
– Не Лаурель, – упрямо произнесла девочка. – Лаурель не играет в игру.
Меня зовут Девять. Это была одна из первых фраз, которую я услышала от сестры. Тогда от этих слов по спине пробежал холодок. Потому что в группе, которую мы искали, было девять участников. Семеро Мастеров. Пифия. И ребенок Пифии и Мастеров, девятый участник их садистского общества.
Девять.
– Лаурель не играет в игру, – повторила я. – Девять играет.
Пальчики Лаурель сжались, обхватив цепь.
– Мамочка знает, – уверенно произнесла она.
– Что знает? – спросила я, ощущая, как сердце бьется у самого горла. – Что знает мамочка?
– Все.
В ее лице проступило что-то странное. Оно было будто лишено эмоций. Она не походила на ребенка.
Не Лаурель. Ее слова отдавались у меня в голове. Лаурель не играет в игру.
Я не могла так с ней поступать. Что бы она ни проживала, во что бы она ни играла, я не могла заставить сестру возвращаться в это место.
– Когда я была маленькой, – тихо сказала я, – у нас с мамочкой была игра. В угадайку. – У меня сжалось сердце от воспоминаний, которые грозили поглотить меня с головой. – Мы наблюдали за людьми и угадывали. Кто они такие, что их порадует, чего они хотят.
Поведение. Личность. Среда. Мама хорошо меня научила. Судя по тому, что моя сестра упомянула другие игры – игру в молчанку, игру в прятки, – мама учила каким-то навыкам выживания и Лаурель. Но я не знала наверняка, была ли игра, в которую играла «Девять», еще одним маминым изобретением, которое должно было скрыть от нее ужас их положения – и смысл цепей, – или это была «игра», созданная Мастерами.