– Злой? Что она имела в виду?
Анника зажмурилась, словно пыталась исчезнуть.
– Я не знаю, – прошептала она.
В комнате на время воцарилась тишина, нарушаемая лишь гулом вентилятора. Анника подождала, пока перестанет чувствовать себя лгуньей, и только тогда открыла глаза. Психолог внимательно смотрела на нее, такие ведь нравились ей подобным, убийцы, выбивающиеся из нормы.
– По твоим словам, мать не скрывает негативного отношения к тебе. Что она говорит другим людям?
Анника бросила взгляд на окно – скоро должны были начаться лесные пожары, если она останется в газете до той поры, ей следовало отправиться как можно дальше в охваченные огнем районы.
– Что я чуть не убила Биргитту, когда она была маленькой.
Психолог выпрямилась, убрала волосы со лба.
– Ты можешь рассказать подробнее?
– Биргитте пришлось лежать в кувезе, – сказала Анника. – Она родилась слишком рано из-за меня.
– Что ты сделала?
– Я упала на крыльце и разбила колено. Маму настолько шокировала моя рана, что у нее отошли воды и начались схватки.
– И твоя вина состояла… в чем? В том, что ты упала? В два года?
Анника кивнула:
– Мама была не готова. Она не хотела меня. Забеременела и не смогла получить художественное образование.
Вентилятор снова направил струю воздуха Аннике в лицо, из-за чего у нее сбилось дыхание, волосы сдуло на лицо, она рукой поправила их.
– Может, мне выключить вентилятор? – спросила психолог.
– Нет, все нормально.
Он перемешивал воздух, словно бетономешалка.
– Как бы ты могла описать свои чувства по отношению к матери?
Анника жадно схватила ртом воздух, ощутила жжение в глазах.
– Мне тяжело, когда она звонит. Я стараюсь избегать ее, насколько это возможно.
Психолог записала что-то в блокноте.
– В психологии мы обычно говорим об «основных эмоциях», – сказала она. – Большинство из них негативные: злоба и страх, скорбь и стыд, отвращение. Но есть и несколько позитивных: радость, интерес и удивление обычно причисляют к ним. Если бы тебе понадобилось использовать какие-то из них для описания твоего отношения к собственной матери, что бы ты выбрала?
Анника сглотнула комок в горле:
– Я не знаю.
– Ты испытываешь неприязнь?
И вправду, о какой из базовых эмоций в данном случае шла речь?
Она задумалась, видела только темную стену перед собой. Из чего она состояла? Требования и обвинения, укоризненные взгляды, ее все ронявшие неловкие пальцы, крики: «Уходи отсюда!»
Она почувствовала, как ее глаза наполняются теплой влагой, и сделала глубокий вдох, чтобы не пустить ее дальше.
– Мне стыдно, – сказала она. – Я никуда не годилась, все делала не так. Мама сердилась, а я расстраивалась. Я хочу… да, я хочу быть… лучше.
– Никакой радости?
Анника задумалась, попыталась вспомнить светлый лучик в этом темном царстве. Отдельные искорки смеха, запах свежеиспеченных лепешек? С бабушкой, да, и с папой: «Видишь сороку? Какое красивое у нее оперение, синеватое, как ночь в конце лета. Тот, кому не нравятся сороки, никогда по-настоящему не смотрел на них…»
Она опустила взгляд на свое колено и покачала головой: никакой радости, что касается матери. О какой основной эмоции может идти речь? О печали, наверное? Ощущение несправедливости, ее причиной являлась злость, пожалуй. О господи, она не знала, какой сумбур…
Психолог сделала очередную запись в своем блокноте, читала какое время молча.
– В прошлый раз ты говорила о несчастном случае, когда твой парень расстался с жизнью. Ты не могла бы подробнее рассказать об этом?
Темнота сомкнулась вокруг нее, мешала дышать, Анника не хотела туда, не хотела снова оказаться там.
– Он… упал в доменную печь.
– Доменную печь?
Вентилятор гудел, шум в голове усилился.
– На заводе. Он ведь стоял заброшенный тогда, закрытый, когда все случилось. Сейчас там устроили торговое предприятие, в заводских помещениях…
– Как это произошло?
Анника судорожно вцепилась в подлокотники кресла, крепко, крепко, крепко, чтобы не провалиться в бездну страшных воспоминаний, ужасный гул стоял у нее в голове.
– Он убил моего кота и гнался за мной с ножом. Я защищалась, и он упал.
– Он часто так поступал? Гонялся за тобой, угрожал и бил?
Ничего не помогло, Анника все равно сорвалась туда, закрыла уши руками, лишь бы не слышать его голос: «Ты не можешь оставить меня, что я буду делать без тебя? Анника, черт побери, я же люблю тебя!»
– Он… да, он обычно…
– Трудно говорить об этом?
Темнота заполонила ее целиком, из легких рвался наружу немой крик, руки горели, а она падала, падала и падала…
Нина ехала во взятом напрокат автомобиле по длинному арочному мосту. Река Луле медленно текла, поблескивая на солнце, под железобетонными конструкциями, имея ширину почти километр здесь в устье.
Дом инвалидов, где жила Ингела Берглунд, находился в части города Бьёркскатан, ей требовалось просто повернуть налево, доехав до Хертсёронделлена, а потом следовать указателям.
На всякий случай Нина арендовала машину со встроенным навигатором.
Мост закончился, и она въехала в город, в основном застроенный кирпичными зданиями с крытыми железом крышами, между которыми росли чахлые деревца с поблекшей листвой. Далеко впереди справа, по другую сторону широкого залива, она увидела большой завод, портовый склад, но потом довольно быстро оставила центр города за спиной. Постройки на ее пути уже не стояли столь плотно, и ей очень редко попадались машины, двигавшиеся в том же или встречном направлении.
Скоро она оказалась у перекрестка с двумя заправочными станциями, принадлежавшими разным компаниям, точно как говорила директор дома инвалидов, свернула налево в сторону Скурхольмена, а через несколько минут увидела поворот на Бенсбюн и Бьёркскатан.
Нина медленно ехала между домами, такой ей редко приходилось видеть Швецию. Простые ухоженные коттеджи с встроенными балконами и хорошо подстриженными газонами вокруг, игровыми домиками для детей. Так, наверное, каждый бы мечтал жить со своей семьей в собственной стране.
Навигатор замигал на приборной панели: Нина находилась у цели своего путешествия. Через лобовое стекло она увидела перед собой медицинское учреждение с аптекой и ортопедической клиникой. Она объехала его, нашла стоянку, припарковалась на свободном месте, проверила, лежит ли мобильный телефон в кармане, заглушила мотор, вылезла из машины и закрыла ее.
Дул резкий холодный ветер, о котором она и не догадывалась, сидя в автомобиле. Синее небо нависало так низко, что, казалось, лежало прямо на крышах домов. Нина посмотрела на часы, она приехала немного рано, но ничего уже не могла изменить. Жилые помещения постоянных обитателей находились на втором этаже здания с обшитым железом фасадом и с горшками герани на подоконниках. Табличка с надписью «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ», выполненная в витиеватом стиле, была прикручена к двери. Нина позвонила в дверной звонок, его звук эхом отдался внутри здания.
Ей открыла женщина ее возраста в джинсах и эргономичной обуви. В руке она держала связку ключей, а лицо ее выражало все, что угодно, только не радость по поводу их встречи.
– Эвелина Гранквист? – спросила Нина.
– Все правильно, – ответила женщина.
Она директорствовала здесь и уже четыре года была также опекуном Ингелы Берглунд.
– Нина Хофман, – представилась Нина и протянула руку. – Извини, что я немного рано, но автострада оказалась совсем свободной…
– Входи, – коротко сказала Эвелина Гранквист и направилась в сторону помещения, выглядевшего как кухня.
Ее движения были порывисты, она немного раскачивалась на ходу и явно чувствовала себя неуютно в присутствии свалившегося как снег на голову посетителя.
– Переобуйся, – бросила Эвелина через плечо.
Она говорила на местном диалекте, медленно и певуче, очень похоже на Ивара Берглунда.
Нина остановилась около входной двери. Попыталась разобраться, в какого рода учреждение попала. На стенах коридора висели заключенные в рамы картины, которые его обитатели, вероятно, нарисовали сами, а также большая доска объявлений с именами, фотографиями и описанием различных мероприятий и новостей: «Сандра поднялась на Змеиную гору!» и «Сегодня булочки пек Петер!». Слева находилось что-то вроде общей гостиной, откуда слышались громкая речь и смех. Там работал телевизор.
– Хочешь кофе? – спросила директриса, не глядя на Нину. Этот вопрос в силу воспитания и общей культуры стал, вероятно, настолько традиционным для нее, что она не смогла не задать его даже нежеланному полицейскому из Стокгольма.
– Спасибо, с удовольствием, – ответила Нина и сняла туфли.
Мужчина с синдромом Дауна высунул голову из гостиной и посмотрел на нее.
– Привет, – сказала Нина. – Меня зовут Нина, а тебя?
– Петер не разговаривает, – недовольно буркнула Эвелина из кухни.
Мужчина ушел в гостиную и закрыл за собой дверь. Телевизионные голоса теперь зазвучали тише и напоминали глухое бормотание.
Пол в коридоре был покрыт светлым ковролином, его поверхность оказалась холодной и реагировала громким шуршанием, когда одетые только в носки ноги Нины скользили по ней. Кухня выглядела самой обычной, как на любой вилле, а не в казенном учреждении. На столе стояли две чашки с кофе и тарелка с плюшками с корицей, вероятно испеченными Петером.
Эвелина Гранквист закрыла за Ниной дверь.
– Мне казалось, я все ясно объяснила вчера, – сказала она. – Я возражаю против допроса Ингелы, она не может быть свидетелем в суде.
Нина села за стол, взяла плюшку и откусила от нее.
– У тебя есть полное право иметь свое мнение по данному вопросу, – сказала она.
– Насколько я слышала, ты затребовала историю болезни Ингелы, чего ты, собственно, добиваешься? Вы же все равно не думаете, что Ингела имеет какое-то отношение к делу, в котором обвиняют ее брата?
Нина откусила большой кусок от плюшки и внимательно посмотрела на сидевшую напротив нее женщину, у которой руки и ноги были перекрещены, явно показывая, что она приготовилась защищаться. Раздраженная и обиженная, пожалуй, также печальная и взволнованная.