«Она просто маленькая дерзкая дуреха. Вообще-то говоря, жаль, что так получается, но кто же станет сам голову в петлю совать… Откуда дознался этот Хагедорн! Не могу себе представить, чтобы Стина сама проболталась. Как же он узнал? Ведь я пришел тогда на сеновал как будто бы случайно…»
Погруженный в размышления, управляющий идет в Дазеков. Он идет размеренным, твердым шагом. Полевая тропка запорошена снегом, по обеим сторонам расстилаются голые поля.
«Сегодня утром, это было уж чересчур. «Мне нужны деньги», — заявляет она. Хорошо, я ей обещал, и она получит обещанное. Только не таким образом. И одной, в свободной комнате для прислуги, спать ей больше нельзя: Матильда может догадаться… Что человеку в первую очередь необходимо — это прочное положение, а прочное положение я могу себе обеспечить только энергичными действиями. Мой прежний хозяин был слишком бездеятелен, и не затем я перешел к этому барону Освину, такому же размазне, чтобы покорно исполнять его желания…
…Видит бог, я создал себе прочное положение и не собираюсь рисковать им даже для такой милашки. Прочное положение — основа всего… А этому Хагедорну я задам жару. Как? Поживем — увидим. Прежде всего надо убедиться, действительно ли ему что-нибудь известно. Может быть, он и не знает ничего. С этим пока подождем, время терпит».
Слева взлетает несколько ворон, снег переливается на солнце голубыми искрами, изо рта управляющего вырываются белые облачка. Уже показалась рубленая изба Линки Таммерт, но инспектор Бюннинг ничего не видит и не слышит.
«Вообще-то я мог бы вышвырнуть эту девку и так, ни о чем не заботясь. Раз она болтает… Но нет, это не годится. Потом я ведь действительно обещал. Слово — закон. Для председателя окружного суда, маленького кругленького Хассельбринка, эта история была бы находкой… Однако доказательств нет никаких. Но нужна неуязвимость. А где ее взять? Никогда не следует марать руки настолько, чтобы трудно было их отмыть. Ко всему прочему, девчонка несовершеннолетняя. Но в этом есть и свой плюс — не слишком бросится в глаза, если что-нибудь для нее сделать. Какова-то она будет в двадцать? Неважно, Конрад Бюннинг, неважно. Прежде всего надо выпутаться из этой истории. Весьма кстати, что старый Вендланд, этот редкий экземпляр лодыря, вдруг надумал удрать… А Винкельман удивится. Не думаю, чтобы он с особой радостью взялся мне помогать, но деваться ему некуда, как ни крути. Что человеку нужно, так это прочное положение — и неуязвимость. Об этом ему придется подумать. Ибо страсти человеческие зачаты во зле, или что-то в этом роде — в библейских изречениях я никогда не был силен… А между прочим, не дурно было бы ими воспользоваться, прямо с них начать разговор. Нет, лучше не надо, как бы не напугать Винкельмана».
Линка Таммерт, глядя из-за занавески, удивляется: инспектор, в это время, в Дазекове? В школу, что ли, вздумал наведаться?
Йохен Химмельштедт особенно не удивляется. Повстречав управляющего, он слегка дотрагивается пальцем до козырька, но Бюннинг его даже не удостаивает взглядом. «Что ж, прикажешь еще шапку снимать перед тобой, — думает Йохен Химмельштедт. — Перед такой обезьяной, очень надо перед такой обезьяной!» И он уже позабыл об инспекторе.
Жаль, что Бюннингу не пришлось проходить мимо кабачка Мартина Биша, вот было бы завсегдатаям о чем поговорить! Инспектор Бюннинг в Дазекове в это время? А-а, плевать на него. Не-ет, брат, не плевать, этот зря не пойдет, что-то ему здесь надо. Глянь-ка, идет пешком, а то ведь и шагу не ступит без коляски. Что ты на это скажешь? И Кришан Шультеке, наверно, долго бы таращился ему вслед и сказал бы: «Подумаешь, дело большое, управляющего не видали. По мне, пусть хоть ноги здесь стопчет, индюк спесивый». Спесив он, видит бог, и груб с людьми. Но, может быть, и у него есть хорошие стороны? «Хорошие стороны? — сказал бы Пучеглазый. — Мне лично всего приятнее глядеть на него сзади. Единственная его хорошая сторона».
Так бы, наверно, толковали в кабачке, ибо выпивка вдвойне веселит душу, если под нее маленько поболтать да покуражиться. Но управляющий не проходит мимо кабачка. Пасторский дом расположен на другом конце деревни. И Винкельман уже выходит для встречи на порог.
Господа сидят друг против друга в кабинете. Винкельман наполняет рюмки.
— Ваш визит для меня большая радость, — говорит пастор. «Чего ему надо? Не ради того же он явился, чтобы засвидетельствовать мне свои дружеские чувства».
— Как поживают ваши сыновья? — спрашивает Бюннинг.
— Благодарю за память, у Дитриха сразу же после рождества выпускной экзамен, да и Готгольд скоро уже закончит курс наук. Дети становятся взрослыми, а мы понемногу старимся. Ульриху тоже пора поступать в гимназию. Все идет своим чередом.
— Та-ак… Это ваш младший? До сих пор вы сами с ним занимались.
— Нет, зачем же. Клинк, наш дьячок, вполне справляется. Я только вдалбливал ему понемногу латынь. Ульрих способный мальчик.
«Чего ему все-таки надо?»
Но Бюннинг не торопится.
— Представляю, какая уйма денег уходит на этих парней!
— О-ох, и не говорите, — вздыхает пастор, — да уж как-нибудь…
— Вам бы надо было Готгольда прислать ко мне. Я тогда, по совести говоря, не совсем понял, почему вы не пожелали.
«Да-да, — думает пастор, — хорош был бы я отец, если бы отдал сына на твою живодерню».
— Ах, вы знаете, господин инспектор, как это бывает: дети рвутся на волю. Если уж они вбили себе в голову уехать, никакие увещевания не помогут. Я говорил ему: «Бранденбург — это та же Померания, только без моря, а моря будет тебе недоставать». Но ведь не захотел и слушать. Нельзя слишком насиловать их волю. Каждый с помощью господней счастья своего кузнец.
В комнату входит супруга пастора, обменивается с управляющим несколькими словами. Это хрупкая женщина со следами былой красоты. В деревне к ней относятся хорошо. Уже двадцать пять лет живет она здесь, тихая и сдержанная, но с добрым сердцем, всегда открытым для рыбаков. Она одна из тех женщин, к кому расположен Евгений Штрезов. Правда, он не отваживается на большее, чем сказать ей добрый день при встрече, но и это что-нибудь да значит. Она тогда приветливо кивает в ответ и улыбается ему…
Пасторша угощает управляющего печеными яблоками.
— Наступает зима, господин инспектор. Но вы то уж, конечно, все убрали, до последнего колоска? — говорит она.
— Да, слава богу, все убрано.
— А от Готгольда как раз вчера пришло письмо, ой пишет, что в Бранденбурге не все идет гладко. Кое-где на полях картофель остался неубранным.
«Гляди-ка, как умеет врать моя Гертруда, — думает пастор. — Парень не писал нам уже целую вечность».
— А как поживает ваша супруга?
— Благодарю вас, благодарю, понемножку, как всегда. В союзе брачном так роднятся души, — говорит Бюннинг.
— Передайте ей самый сердечный привет… Извините, у меня дела по хозяйству, — прощается фрау Винкельман.
— Да… — глубокомысленно произносит Бюннинг, — высокие моральные устои в семье, хорошая жена — как это все облегчает и облагораживает жизнь!
— Воистину, воистину, — говорит пастор.
«Чего уж он только не наплел, но что у него на уме, мне все еще не ясно».
— Высокая нравственность, нравственное поведение, нравственная жизнь, доброе супружество — все это я ставлю гораздо выше, чем, скажем, учреждение школ.
«Ого, — думает пастор и кивает головой. — Вот это называется откровенный разговор. У меня такое впечатление, что он осторожно подвигается ближе к делу. Насчет школ это он хватил, а уж если говорить о семейной жизни, то в его доме высокую нравственность днем с огнем пришлось бы искать…»
— Справедливо, господин инспектор, но, пожалуй, вы немного перегнули. Как ни говорите, школы приносят свою пользу. Помилуйте, как можно без школ?.. «Стоп, пусть он говорит, а я послушаю».
— Верно, я несколько утрирую, но, видите ли, какое дело, у нас в поместье произошел один случай, и я должен вам сознаться, господин пастор, он меня очень взволновал, даже немного вывел из равновесия. Кстати, это одна из причин моего прихода к вам.
Винкельман, учтиво склонившись, вновь наполняет рюмки. «Однако наш пастор не дурак выпить, — думает Бюннинг. — Но сейчас не в этом дело. Сейчас надо выиграть сражение. Неуязвимость прежде всего. Осторожность— первый гражданский долг. Будь же осторожен, Бюннинг».
— За ваше здоровье, господин пастор. Видите ли, в чем дело… Вы, возможно, знаете дочь этого закоренелого лодыря, этого Вендланда. В последнее время я замечаю в ее поведении некоторые тревожные признаки. Ей, насколько я знаю, всего лишь шестнадцать лет, а она уже крутит и вертит с одним из моих работников. Одним словом… («Чуть было сам не ляпнул, что девку надо удалить со двора».) Одним словом, она в свои шестнадцать лет начинает уже флиртовать. Разумеется, на это есть свои причины. Просто девочке недостает семьи. Неделю назад ее отец вообще исчез из дома. Вы, вероятно, об этом слышали?
Пастор кивает. («Куда он клонит?»)
— И с кем же. она… э-э… путается?
— С Хагедорном.
— Скажи пожалуйста! — восклицает пастор.
— Да, — говорит управляющий. — Но это не суть важно, с кем именно. Важен сам факт.
— Правильно, — спешит застраховаться пастор. — Совершенно правильно.
Разговор обрывается. Собеседники сидят друг против друга и выжидают, как лисицы, готовящиеся выскочить из норы.
Пастор, хотя он и не туп по природе, все еще не уяснил себе, в чем дело. Но тут Бюннинг приступает к решающему разговору:
— Я крайне обеспокоен этим, господин пастор. В поместье всегда слишком много возможностей для того, чтобы девочка перешла всякие границы. Необходимо что-то предпринять, это диктуется просто христианским долгом. У всех других батрачек есть пристанище, есть где в случае нужды приклонить голову. У малютки Вендланд ничего нет… Наш христианский долг — помочь ей. По моему мнению, прежде всего надо избавить ее от окружения. Я хотел, господин пастор, спросить вас, чем могли бы мы помочь, попросить вашего совета.