— Теперь позвольте, дорогой барон, изложить вам мою просьбу.
— Ах да, конечно… Заранее на все согласен.
«Очень приятно», — думает Бюннинг. И он говорит о своем намерении «помочь малютке». Он облекает свой план в красивые рассуждения о морали, выказывает свою душевную доброту, немало распространяется также о бедственном положении семьи Вильгельма Штрезова (как будто другим рыбакам живется легче), не забывает упомянуть, что Берта происходит из «приличного общества», произносит немало похвал по адресу Вильгельма Штрезова которого в действительности терпеть не может), возвращается снова к Стине Вендланд и при всем этом знает с совершенной точностью, что втереть очки барону Освину на этот раз не удастся.
«Как он усердствует, с каким пылом ораторствует, — думает барон. — В сплетнях, значит, есть доля истины. Следовательно, спутался с шестнадцатилетней девчонкой. Строго говоря, это дикая гнусность. Но стоит ли мне раздражаться… В конце концов определенно никто ничего не знает».
— Да, мой дорогой Бюннинг, вы проявляете здесь себя с самой лучшей стороны. Я упомяну об этом в городе. Однако не так легко все это уладить. Вы знаете, что разрешение на лов угрей выдается лишь в виде исключения. Вот уж не менее десяти лет никто его не получал. По существу этот промысел стал наследственным. Следовательно, мы намереваемся сделать угреловами сыновей и внуков вашего Штрезова… Попробуйте-ка доказать, что это необходимо.
Барон выжидает еще несколько мгновений, видеть Бюннинга в тревоге доставляет ему удовольствие, но продлевать это удовольствие слишком долго он не рискует.
— Я несколько поторопился с обещанием исполнить вашу просьбу, но — обещание есть обещание! Можете на меня положиться. Только напишите мне кое-что из того, что вы рассказывали об этом Штрезове, или как там его зовут. Ведь я его совсем не знаю. Припомните какой-нибудь патриотический поступок, совершенный этим человеком, и заручитесь поддержкой в деревне, чтобы не вызывать слишком явного недовольства в общинном совете. Пожалуй, следовало бы обратиться к Винкельману, пастору. Тогда успех был бы обеспечен.
— Уже сделано, барон, — говорит инспектор.
— Ах, даже? Все предусмотрено, как всегда!..
По уходе Бюннинга барон еще некоторое время стоит, погруженный в раздумье. «Способный человек этот Бюннинг. Не хотел бы я иметь с ним дело, как с противником — ну да этого и не предвидится. В конечном счете я одним выстрелом убиваю двух зайцев: Бюннинг останется в Ханнендорфе и будет защищать в рейхстаге наши интересы. Способный человек!»
И он берется своими тонкими длинными пальцами за колокольчик. Когда появляется Франц, барон говорит:
— Приготовь мой мольберт, Франц. Я хочу работать.
Бывает, что даже такой важный господин, как Конрад Бюннинг, «инспектор» и самодержавный властелин всего Ханнендорфа, вдруг попадает впросак. Совершенно непредвиденно не сходится самый простой расчет. Не было ничего проще, как назначить цены, не стоило ни малейшего труда подвести черту под столбцами цифр, и казалось несомненным, что в итоге появится нужная сумма. Все должно было сойтись, расчет выглядел безупречным, и под чертой уже как будто вырисовывалась жирно написанная круглая цифра. Однако цифра не получалась круглой. Не хватало какой-то жалкой мелочи, но без нее баланс не сходился. Где-то допущен просчет. Сделка не состоится, а хочешь, чтобы она состоялась, хоть лопни, а добейся, чтобы сошелся баланс. Этот просчет в инспекторских планах имеет имя и фамилию: Стина Вендланд. Вот уж чего Бюннинг никак не ожидал.
— Ну, Стиночка, — говорит Бюннинг и отечески обнимает ее за плечи. Разговор происходит среди бела дня, и Бюннинг не боится, что их увидят, — они одни в коровнике. Но Стина резко поворачивается, и рука управляющего срывается с ее плеча. От злости у него между бровей врезается глубокая морщина, но делать нечего, приходится подъезжать с другой стороны… Она насмешливо глядит на него, ее цыганские глаза как большие черные камни.
— Чего тебе надо? — спрашивает она.
— Ты не должна меня постоянно «тыкать».
— Ладно, ладно, ты уж который раз мне это говоришь, я постараюсь отвыкнуть. Это все, больше тебе ничего не надо? Я думала, новое что скажешь.
Она со скучающим видом прислоняется к свежепобеленной стене. Он стоит перед ней, заложив руки за спину, упруго покачивается на носках и думает: «Так я ничего не добьюсь…»
— Мне нужно с тобой поговорить, Стина, и я хочу, чтобы разговор был коротким.
— Хочешь мне что-нибудь подарить? — спрашивает она.
— Помолчи. Да, я подарю тебе кое-что, но только не прямо в руки. — Инспектор оглядывает ряды рослых коров, лениво жующих жвачку в своих стойлах. — Ты пока почисть Лизу, не нужно, чтобы нас здесь видели без дела.
Стина Вендланд морщит нос, но все же идет за скребком и принимается чистить корову, которая стоит в дальнем полутемном углу. Бюннинг идет вслед за Стиной.
— Я подумал, что для тебя будет лучше, если ты попадешь в более подходящую обстановку. Сейчас, когда твой отец ушел, тебе больше всего недостает семьи. — Он выжидает некоторое время, затем продолжает более интимным тоном: — Тебе будет хорошо, я позабочусь об этом. Если ты останешься здесь в имении, из тебя никогда не получится ничего путного.
— Куда ж это я должна пойти?
— Это еще не решено. К кому-нибудь из угреловов, вероятно…
— Не пойду я к ним, они все много о себе воображают… Я здесь останусь, мне и здесь неплохо.
— Сделаешь так, как я скажу.
— А вот и не сделаю.
— Это мы еще посмотрим. Я прикажу просто гнать тебя со двора, девка, если не будешь слушаться.
— Никуда не пойду.
И тут Бюннинг совершает ошибку, которую потом не так легко исправить: он бьет Стину по лицу.
— На этих днях получишь расчет, и весь разговор. Пойдешь туда, куда я укажу.
Стина стоит неподвижно. Она не плачет, она не смеется, она лишь глядит на инспектора.
— Если вы меня выгоните, — говорит она, и ее губы слегка дрожат, — то я расскажу всем и каждому, что вы надо мной снасильничали. Я вам не собака, чтобы меня выгоняли!
Бюннинг окончательно потерял самообладание. Он замахивается для нового удара, но Стина не ждет, она бежит к двери. И там, на пороге раскрытой двери, она оборачивается.
— Попробуйте только, выгоните, всем расскажу. Мне-то теперь все одно.
— Убью, если хоть слово скажешь. Убью тебя, дрянь паршивая!
Стина показывает Бюннингу язык, высунув его на полную длину, и исчезает.
«Значит, он боится. Хочет, чтобы я молчала, чтобы никто ничего не узнал. Это ясно. А я возьму и расскажу, пусть только попробует выгнать, — думает она, бредя через двор в людскую. — Чего я там не видала у этих воображал угреловов? Еще не хватало пихнуть меня к Хеккерту! Бюннингу это было бы в самый раз… Всем расскажу, пусть попляшет. Кто его знает, почему он так этого боится, но что боится, это сразу видно…»
Щека у нее горит, она украдкой потирает ее рукой. «Всем расскажу, каждому, кто захочет слушать, и тем, кто не захочет, все равно расскажу!»
Скажи Бюннинг сразу, что он устраивает Стину к Вильгельму Штрезову, разговор, возможно, принял бы совсем другой оборот. Но он еще не знал, согласится ли Боцман. Не знал он и того, что Стина не любит угреловов…
Когда Стина идет вечером домой, снег валит крупными хлопьями. Она идет медленно. Под мешком, который она накинула себе на голову и плечи, тихо и тепло. Не слышно даже собственных шагов. Снег, сухой и пушистый, глушит все шорохи. И зачем, собственно, торопиться домой? В старой лачуге холодно. Чтобы истопить печку, нужны дрова, но летом о них никто не позаботился. Стина ходила на работу, а отец, Ис-Вендланд, слишком ленив.
Теперь в зимние вечера Стина задерживается в имении как можно дольше, до тех пор, пока последний из батраков не уйдет спать. Тогда уж уходит и она. А чтобы задержать других на лишний часок, она рассказывает всевозможные истории. Чаще всего она рассказывает о морских разбойниках и о призраках. Это дается ей вовсе не легко, приходится основательно напрягать мысль, но зато эти жуткие истории разгоняют дремоту. Однако дольше, чем до половины девятого, удержать никого не удается, к этому часу в людской становится холодно, и все слишком устали за день, чтобы засиживаться допоздна. Утром надо рано подниматься…
Стина медленно идет домой.
Сегодня в батрацкой столовой, а вернее в кухне с большим, без скатерти, обеденным столом, она сидела вдвоем с Эмилем Хагедорном. Все остальные ушли спать раньше обычного, потому что Стина ничего не сумела рассказать. Эмиль Хагедорн был неразговорчив. Только раз, в глубокой задумчивости, он сказал, как бы обращаясь к самому себе:
— Бюннинг обходится со мной, как с последней швалью. Хуже собаки издевается. Видно, решил загнать меня в гроб…
Стина ничего не ответила. Разговор с Бюннингом еще звучал у нее в ушах.
Она грустна и подавленна. Не то чтобы ее очень уж мучила мысль о том, как поступил с ней Бюннинг. Она знает, что тогда, в первый раз, она была беззащитна против него, после же она умела использовать случившееся так, как ей было удобно. А время идет, и мир состоит не из одной грязи, и жизнь Стины не из одних обид, которые она воспринимает наполовину по-детски, наполовину по-взрослому…
По своей внешности она вовсе не похожа на шестнадцатилетнюю. А ребенок под сердцем — это в конце концов не так уже страшно, полагает она. Стина Вендланд знает об этих вещах побольше, чем иные взрослые женщины в деревне, больше даже, чем сама Линка Таммерт. Старуха как-то пыталась помочь одной женщине, а та от ее помощи и скончалась. С тех пор она за это дело не берется, во всяком случае ничего такого неизвестно. Но Стина Вендланд получила в наследство от своей матери, — про которую не зря говорили, что она была цыганкой, — одну книгу. В ней мелкими четкими буквами написано то, о чем неизвестно другим. В самом начале помещен совет: «Как произвести выкидыш». Указано верное средство, и внизу написано: «Помогает с гарантией». Эти слова кем-то, вероятно матерью, жирно подчеркнуты. Стина может спокойно положиться на эту книгу. До сих пор она никогда не пользовалась ею ни для себя, ни для других, что с радостью сделала бы Линка Таммерт, достанься ей такая драгоценность. Стина не желает, чтобы ее в деревне ославили как колдунью.