Нет, зачатый ребенок ее не пугает. И то, что старый Вендланд, этот Ис, не вернулся, это уж и вовсе пустяки. И все же томит ее какая-то непривычная тоска. Раньше ей, бывало, взгрустнется, да скоро и пройдет. Теперь тоска какая-то иная, незнакомая, и гнездится она где-то глубже.
«Может, не надо было приставать к Бюннингу насчет денег, раз я и так сумею избавиться от ребенка? Если бы он сам не пообещал мне тогда, в тот проклятый день, я бы, пожалуй, и не стала бы заикаться». Нет, это не причина, чтобы долго грустить и чувствовать себя такой измученной.
Эмиль Хагедорн сидел, тяжело уронив голову на руки, посапывал трубкой и не произнес больше ни слова. Потом он встал и, не попрощавшись, ушел.
«Даже не прощается, — подумала Стина. — Мог бы по крайней мере сказать спокойной ночи, когда уходит. Все они так уходят. Никому друг до друга нет дела, с каждым надо держать ухо востро. Но Эмиль Хагедорн — уж он-то мог бы по крайней мере сказать спокойной ночи. Встал и пошел, как будто меня тут и нету».
Это только сегодня Стине пришло на ум, что ханнендорфские батраки и батрачки живут как-то вразброд. И на то, что Эмиль Хагедорн ушел, не попрощавшись, ни в какой другой день она не обратила бы внимания.
Она никак не может постичь, что ее мучит. Если бы она рассказала о своей печали кому-нибудь другому, хотя бы, например, пастору, он ей, наверно, ответил бы: «Ты одинока, Стина, и сегодня впервые ощутила это, вот в чем дело». Но у нее нет никого, кому бы она особенно доверяла.
Медленно идет она, усталая, домой, в холодную, полуразвалившуюся лачугу. Она рада, когда у церкви ей вдруг встречается Боцман. Можно перекинуться парой слов, и, может быть, он ей скажет на прощанье спокойной ночи и даже, может быть, проводит ее немножко.
Однако Боцман говорит гораздо больше:
— Хорошо, что я тебя повстречал, Стина. Когда же ты переберешься к нам?
— Как это — к вам?
— Разве ты ничего не знаешь? Сегодня со мной разговаривал пастор. Я должен взять тебя в свой дом.
— Ты что, опять выпил, Боцман? Что мне у тебя делать?
— Я-то не пил, а вот только удивительно, почему ты ничего не знаешь? Винкельман говорил…
— Да-да, это верно, — прерывает его Стина. — Слышала я об этом. Только говорили, что меня берет какой-то угрелов. Про тебя ничего не было сказано. А к угрелову я не хочу. И к тебе тоже не хочу, у тебя с голоду помрешь. На это у меня как-то нет охоты.
— Так ведь, Стина, дело-то вот какое… Ежели переберешься ко мне, то я получу билет на лов угрей.
Стина смотрит в землю, разглядывает свои деревянные башмаки, запорошенные снегом. «Бюннинг не на шутку старается». Потом она поднимает глаза и ловит взгляд Боцмана. Но по какой-то причине он избегает встречаться с ней взглядом. Его глаза загораются беспокойными вспышками: точно костер на ветру.
— Ах так, — тихо говорит Стина. — Вон оно что.
И ей вдруг становится еще тоскливей. Ей не хочется ни о чем больше думать, не хочется слушать, не хочется говорить. Она попросту оставляет Боцмана одного на дороге, как будто его и не было. Уходит, не пожелав спокойной ночи.
— Ну так как же? — кричит он ей вдогонку.
Она не отвечает, идет домой скорым шагом, почти бежит.
Боцман стоит еще с минуту. Потом и он идет своей дорогой. Он идет к больной Берте, к цветочной шкатулке над комодом, к пустому денежному ящику в комоде, к дурацкому письму от Кочерги, которое сунул в пестрые рождественские картинки. В голове у него сумбур.
А будет еще гораздо хуже, это только начало, Боцман. Ты принял предложение пастора. Ты не ломал себе голову. Ты не подумал о том, что это только начало.
Часть вторая
Кругом гололедица — дорога, луга, поля, все обледенело. Кое-где еще лежит затвердевший снег. Ни с того ни с сего нагрянула оттепель, снег начал таять под старчески немощным солнцем, дни стали совсем весенние. В лунном свете тускло поблескивает проселок. Черные, как до прихода зимы, стоят деревья и кусты, иней мерцает на кончиках ветвей. Ри́ка была уже скована льдом, он покрылся толстым слоем снега, но все растаяло этой ложной весной. Тонка и хрупка, будто стекло, корочка льда, образующаяся за ночь.
Зима и так запоздала, а тут еще оттепель в декабре. Это никуда не годится, это сбивает с толку жителей Дазекова. Лодки вытащены на берег, а рыбаки все-таки по сто раз на дню задирают голову, вглядываясь в мутное небо. Пахнет весной, но какая же может быть в декабре весна? Сначала должно еще быть рождество и Новый год, а между рождеством и Новым годом — рыбацкий вечер в кабачке Мартина Биша. На этот вечер приходят даже женщины. Для простых рыбаков рождество невелик праздник. Хорошо, если кто-нибудь сумел откормить свинью, но таких мало. У них будет к столу приличный кусок солонины — после Нового года ее опять станут приберегать. Остальные поедят вареной картошки с подливкой, вместо селедки — ломтик поджаренного сала, тонкий как нож, зато хрустящий. Дети получат по печеному яблоку.
Конечно, угреловы — другое дело. Они круглый год едят неплохо, а уж на рождество-то как самим не зажарить гуся, когда людям продали десяток, если не полтора, жирнющей птицы. Из одного такого гуся можно натопить несколько горшков сала. Недаром его откармливают так, что он не может ходить, тело его становится настолько грузным, что ноги не держат. Мясо у такого гуся нежное, проросшее жиром. Его хватает, какая бы ни была семья, на оба праздничных дня, и еще остается. Гусиную грудинку вешают в коптильню — к Новому году тоже надо что-нибудь припасти. Да, угреловы живут неплохо. Но много ли их, этих счастливцев?
По деревенской улице громыхает ручная тележка. Крошится в дорожных выбоинах лед под ее колесами. Тележка доверху нагружена разнообразной кладью. Шкафчик с застекленной дверцей высоко поднимается над бортами. На ножках небольшого стола висят кастрюля и сковорода, они колотятся друг о дружку, со звоном бьются о ножки стола, которые испещрены бесчисленными червоточинами и едва удерживают тяжесть. Тележка грохочет, кастрюли дребезжат, стол скрипит, ни дать ни взять едет цыганская колымага. А ночная деревенская улица по-прежнему безмолвна.
Тележку тянет Боцман, Вильгельм Штрезов, а Стина Вендланд подталкивает сзади, следит, как бы чего не потерять. Здесь все имущество Стины. Опустел полуразвалившийся дом, в котором она выросла. Лишь дырявый соломенный тюфяк Ис-Вендланда остался в нем да лохмотья от одеяла. Да еще холодная печь, да ворох нерадостных воспоминаний. Неисчислимые часы прошлого продолжают жить в старой хибаре. Часы, проведенные бок о бок с Исом — отцом, который даже во хмелю редко бывал добрым. Там, в старом доме, остались долгие часы, прожитые в одиночестве или с глазу на глаз со стариком, они лежат на соломенной подстилке, эти часы, как высохшие кости, и продолжают жить своей собственной жизнью. На соломенном тюфяке спал старый Вендланд и видел беспутные хмельные сны. Он выкрикивал свой пьяный бред во тьму затхлой каморки, вдруг вскакивал среди ночи и ложился снова. Теперь старик живет у вдовы Гаус на Блинкере. Холоден дом, покинутый Стиной. Но те часы, что остались там прозябать, живут двойной жизнью, они живут и в ней.
Стина переезжает к Боцману. Долго она противилась, несмотря на ругань Бюннинга и увещевания пастора. И вдруг дала согласие. Никто не знает, почему.
Боцман, который тащит сейчас ее тележку, ни о чем не спрашивает, — ему какое дело. Это хорошо, что Стина войдет в его дом, хорошо, что хозяйство снова наладится, хорошо, что будет снова горячая еда на столе и в обед и в ужин, а на завтрак — ячменный кофе, в доме будет опять чистота и порядок — о чем горевать! А весной вдобавок ко всему прощай нужда. Скоро все пойдет по-иному — Вильгельм Штрезов, один из самых нищих, полуголодных, но также и один из самых честолюбивых, известный строптивец, которому сам черт не брат, вот он-то весной посмотрите как выйдет в люди. Довольно перебиваться из куля в рогожу, довольно убожества! Поднявшись до угрелова, он за год, пожалуй, станет членом волостной управы, за два года, глядишь, уже бургомистром, а лет через пять въедет в новенький красивый дом в три комнаты, да еще с верандой. А Евгений — он же неглупый парнишка — поступит, глядишь, в городскую школу. «Черт подери, — думает Боцман, таща дышло тележки. — Черт подери, на что мальчишке быть рыбаком, он доктором станет, головы у него на это хватит, будьте спокойны! — Да, и если кто заболеет, можно будет безо всяких послать за врачом.
Все это весной пойдет полным ходом, считай, что дело сделано, займет Боцман на всю жизнь место среди счастливчиков и всегда будет есть досыта. Какие тут могут быть вопросы? Девчонкин старый хлам на тележке, сама Стина — да они золота стоят.
Тележка громыхает по деревне.
— Постой-ка минутку, — кричит Стина Боцману. Она приводит в порядок готовые свалиться вещи.
— Скоро дома будем, — говорит Боцман.
— Ты, конечно, будешь, — отзывается Стина.
— И ты ведь теперь тоже, Стинок.
Она не отвечает, проводит рукой по лбу, будто утирает капельки пота. Снова тронулась тележка. Но едва сделано несколько шагов, как навстречу попадается первый, кто идет сегодня вечером к Мартину Бишу, — Фриц Лаутербах, он же Кочерга. Он приближается огромными шагами и уже хочет пройти мимо, но любопытство берет верх. Позабыв, что с Боцманом больше никаких дел не имеет, что пожелал ему всякого лиха, он спрашивает:
— Эй, Боцман, что это значит?
Из-за этого вопроса останавливаться, а тем более точить лясы с Кочергой Боцман не считает нужным.
— Поцелуй меня сзади… — отвечает он громко и внятно, и тележка едет дальше. Стина идет позади тележки, качает головой и, смеясь, стучит пальцем по лбу.
«Его-то мне как раз и не хватало… — думает Боцман. — Кто его просит совать свой нос в мои дела?»
Тележка едет дальше по тихой деревне. За ставнями мерцает свет. Кто-то еще сидит при коптилке, согнувшись над сетями. День напролет ячею за ячеей плетет из тонкой пряжи, а вечером снова, и утром опять, и на следующий вечер тоже, сетей для лова сельди всегда не хватает. Может случиться, что в самую путину останешься без сетей… На подмогу взрослым за работу садятся старшие дети, а младшие спят. У Ханнинга тоже горит свет. Наверно, и там плетут сети, а если нет и если Ханнинг не ушел к Мартину Бишу, то, значит, он рассказывает детям какую-нибудь историю. «Было это, пожалуй, лет тыщу тому назад…»