— Ну, спасибо, Стинок.
Светало, когда Стина шла по дороге в Ханнендорф. При каждом шаге дребезжала ручка молочного бидона.
— Малышу нужно молоко, фрау Штрезова, — сказала Стина.
Берта ответила:
— Но у нас нет денег, Стина… Он теперь, пожалуй, долго не протянет, бедняжка. Я уж с этим почти примирилась.
— Нет, фрау Штрезова, если будет молоко, он поправится. А от струпьев знаю я одно средство…
Быстро остался позади путь до Ханнендорфа. Дал Бюннинг молоко, уделил-таки пол-литра. И пообещал давать всю зиму.
— Да, у них трудное положение, судя по твоему рассказу. Хорошо, Штрезов будет получать молоко, только… — управляющий выдержал паузу. — Только пусть присылает своего мальчишку. Я не хочу, чтобы ты появлялась здесь в имении. Если еще раз увижу, никакого молока не будет. Так Штрезову и скажи.
Вспоминая эти слова, Стина замедлила шаг. До разговора с Бюннингом произошла другая встреча, которая оставила чувство благодарности и радости. Бросив работу, прибежал Эмиль Хагедорн, прислонил вилы к двери хлева, подал Стине руку.
— Я рад, Стинок, что ты пришла, — сказал он.
Стина взглянула ему в глаза, ее лицо загорелось жарким румянцем.
— И я тоже, Эмиль!
Что говорить дальше — они оба не знали. Эмиль Хагедорн почесал в затылке, надвинул в замешательстве шапку на лоб. Не замечая его смущения, Стина рассматривала свои деревянные башмаки. Наконец он сказал:
— С тех пор как ты ушла, Бюннинг ко мне больше не пристает. Ругается, конечно, если попадусь ему на глаза, но чтобы так, как раньше придираться, этого нет. Сам не знаю, с чего бы это.
Стина только засмеялась в ответ и ничего не сказала. Да и нельзя было больше разговаривать. Бюннинг гаркнул вдруг с крыльца своего дома:
— Хагедорн, живо за работу!
И Эмиль тотчас ушел.
Впрочем, управляющий не был в дурном расположении духа. Он выслушал все, что рассказала Стина, пообещал молока и только добавил эти грубые слова: «Не хочу, чтобы ты появлялась здесь в имении».
У ворот Стина еще раз оглянулась. Но Эмиля Хагедорна не увидела: наверное, он работал в хлеву.
«Как будто я преступница какая, — размышляла Стина. — Что за дело Бюннингу, бываю я в именьи или нет?»
Стина идет в Дазеков. На сердце тяжело, как тогда, в ту ночь, когда шла она той же дорогой, и ноги вязли в снегу, и не было слышно ни звука, и холодом дышала тьма. А сейчас тепло, почти как летом, ширится вокруг темная земля. У горизонта, в зыбком тумане, виднеются несколько домиков. Там другая деревня, другие люди, у них другие мысли, другие заботы и другие радости. Там по чужим лицам катятся слезы, на чужих губах вздрагивает улыбка и в чужих сердцах любовь. А быть может, и там кто-то нашелся бы для Стины, если бы она знала тех людей. Она помнит несколько лиц живущих там людей, одни лишь лица помнит она. О том, что скрыто за лицами, Стина не знает. И не хочет она этого знать. Ей в тумане совсем не видны дома. Мало все же унаследовала она от матери цыганской крови, не верит она в счастье, которое, может быть, поджидает ее где-то вдали. Стина Вендланд видит дорогу, дорогу у себя под ногами. Она видит темное, сырое полотно дороги. Это верно, что слева и справа от дороги земля приносит летом тучные плоды. Но Стина знает: земля удобрена пóтом, усталостью и лишениями, а плоды — это не вся правда жизни, не то, что любит человек, не то, что достойно любви. Муки, тревоги и тяжкий труд до того, как поднимутся в поле хлеба, до того, как встанут стеной колосья по обе стороны от дороги, желтой стеной в синюю и алую крапинку, — до тех пор лишь муки существуют наяву, лишь земля, требующая этих мук, а не хлеб, не просторы нив, не их колыхание на ветру и не облака цветочной пыли, повисшие над ними.
Идет этой дорогой в Дазеков Стина и думает о том, что потребовал от нее Конрад Бюннинг, управляющий имением. Жестокие слова, от них на душе муторно и тяжко. «Как будто я преступница какая. Нельзя мне теперь ходить в Ханнендорф? Вот скажет такой Бюннинг «нельзя» — и, значит, нельзя. Сначала насильничает, потом ему надо отвязаться, и куда пойдешь, кому скажешь, как он надо мной надругался? Его дело сбыть меня с рук, и чтоб все было шито-крыто. И вот я должна жить у чужих людей, потому что мой старик где-то запропал. Бюннинг распорядился, а мое дело подчиняться, я должна делать все, что он захочет. И Эмиль Хагедорн тоже должен делать все, что захочет Бюннинг. Все должны ему подчиняться. Даже Боцман».
Вряд ли смогла бы Стина высказать словами, чем полна ее голова, в мыслях у нее разброд. Шла бы она сейчас домой довольной и радостной, не преподнеси ей Бюннинг этого запрета. Ведь Эмиль Хагедорн, батрак из Ханнендорфа, тот, который прячется с трубкой за дверью, тот Эмиль Хагедорн, у которого добрые глаза на остроносом лице и губы, умеющие улыбаться, этот Эмиль Хагедорн был сегодня с ней по-настоящему добрым. Он сразу подошел и говорил с ней так, словно все эти дни ему недоставало Стины. Но теперь и это не радует ее, это лишь прибавляет тяжести, потому что от этого тяжелее снести запрет на появление в Ханнендорфе.
Все мрачнее становятся мысли, и в душу постепенно прокрадывается какое-то жалостное чувство, знакомое, пожалуй, всем женщинам побережья. Стине сейчас очень хочется плакать, и она непременно расплакалась бы, если бы рядом не было другой Стины — той, настоящей, которую не так просто сломить, которая точно знает, что к чему, которая больше знает о жизни, чем иная женщина в летах. Кто так долго жил один на один со старым Ис-Вендландом, кто так рано узнал ощущения голода, когда начинает мутить и стучит в голове, — того на мякине не проведешь. Но теперь все это ничего не значит. И жалостное чувство все сильнее, даром что нет привычки проливать слезы.
«Каждый поступает со мной как захочет. Что хотят, то и делают, и всегда-то я остаюсь одна. Никого нет рядом со мной».
Погруженная в эти мысли, проходит Стина мимо домика Линки Таммерт. А сама Линка Таммерт, известная проныра, сидит у окна, чтобы не проглядеть ни одного прохожего.
— Ах ты, господи божечки мой, Стинок, девонька, что ж у тебя за горюшко, на кого же ты похожа! Заходи-ка, заходи ко мне, дай-ка я кофейком тебя угощу!
Стина смотрит своими черными глазами на Линку Таммерт, что привстала дружелюбно за своим окном, и машет рукой, и говорит ласковые слова. Не пошла бы, пожалуй, к ней Стина, будь она в другом настроении. Даже и теперь она колеблется с минуту. Но тут ей на ум приходят семь сортов трав, нужные для Берты, и коза, что стоит у Линки в пристройке. Старушонка сейчас представляется Стине вовсе не такой уж скверной. Тоже ведь перебивается, как умеет, со дня на день…
В маленькой горнице уютно и тихо. Линка Таммерт наливает дымящийся ячменный кофе в большие, пузатые белые чашки с голубыми неестественными цветами.
— Ты что, у Боцмана вроде живешь теперь? — говорит Линка Таммерт.
— Да, фрау Штрезова болеет… — отвечает Стина. — Я давно хотела вас спросить, фрау Таммерт, не могли бы вы дать немного молока для маленького Отто, а для фрау Штрезовой корень барбариса американского.
Линка Таммерт несколько озадачена. Когда Стина шла по улице, на ее лице можно было прочесть, что она переживает какую-то беду — превосходный случай выведать от человека то, что он в другой момент не скажет… После Станиной просьбы ее любопытство утроилось. Ей известно по собственному опыту: за другого просят лишь тогда, когда и для себя при этом что-то урывают или имеют другую какую выгоду.
— Да ведь он дорогой, этот корень, — говорит Линка. — У них что, опять доктор был?
— Нет… Про корень я знаю от матери.
Настой из семи трав. Стина перечисляет их по пальцам. Напоследок называет американский барбарис. Линка Таммерт делает вид, что рецепт ей хорошо известен. При каждом новом названии она кивает головой.
— Это все у меня имеется, всегда найдешь у меня в шкафу.
— Вот хорошо-то, — говорит Стина. — Значит, вы мне обязательно уделите сколько-нибудь.
Такая определенность не устраивает Линку, но и отказать теперь неудобно.
— Да ведь денег стоит.
— Я понимаю, — говорит Стина. — А денег у нас пока еще нет. Еще с полгода, пожалуй, пройдет, пока Боцман станет при деньгах.
— Вот как? — изумляется Линка,
— Гм-гм, — покашливает Стина, совсем не подозревая, насколько ловко ведет разговор.
Линка Таммерт окончательно сбита с толку. «Боцман, голодранец, бесшабашная голова, упрямый козел — при деньгах?» Вслух она произносит:
— Ну я уж, ясное дело, дам тебе кой-чего из моего запаса. У меня на всех хватит, а насчет платы не беспокойся, как-нибудь поладим. Если хочешь, приходи бери молока весь месяц по кружке. Много-то у меня, верно, у самой нету, потому как в феврале, а не то в марте, перестанет моя Рика давать молоко, понимаешь, козленочка ждем.
Доверительный тон подкупает Стину. Она растрогана и опять готова плакать — от жалости и от благодарности. Вот нашелся все же человек, который поддерживает ее и понимает, как плохо приходится сейчас жене Боцмана и маленькому Отто.
— Но скажи, Стина, как ты попала к Боцману?
— Ох, ведь мой отец-то не вернулся, а мне только шестнадцать лет. Вот и не разрешили жить в имении, велели перебраться куда-нибудь еще. Бюннинг и пастор так порешили. А Боцман за это получит разрешение на ловлю угрей.
Линка Таммерт таращит глаза.
— Да что ты говоришь, Стинок! Гляди, сколько новостей за нынешнее утро, кто бы мог такое подумать!
И Линка расспрашивает еще и еще, а Стина отвечает. Она, конечно, ничего не говорит о своих отношениях с Бюннингом и о ребенке, которого ожидает. Но Линка Таммерт рада и тому, что слышит. Она щедро выдает целебные травы, не жалеет даже американского корня с мочегонными свойствами, которого у нее тоже в достатке. При этом она запоминает новый рецепт. Раньше она заваривала один этот корень, теперь она знает, с какими травами его смешивать. Стина идет домой довольная, почти позабыв про свое горе.