Но уже к полудню вся деревня знает: Боцман станет угреловом за то, что взял к себе в дом Стину Вендланд. Новость миновала одного лишь Ханнинга Штрезова, который весь день в одиночку вязал сети. Он узнает обо всем только вечером в трактире.
Раскаленная печь наполняет комнату горячим дыханием. За столом сидят Боцман, Стина и дети. Коптилку Вильгельм Штрезов приладил так, что весь свет падает на стену. Евгений, перегнувшись через стол, держит позади пламени маленькое зеркальце. Боцман показывает китайские тени. Сначала он изображает гусиную голову, потом зайца, который шевелит ушами, потом чайку, а потом даже лодку с большим парусом и кливером. А в лодке — рыбаки, старина Штрезов и дядя Ханнинг. Стина перестает штопать чулки, и даже Берта приподнялась на постели, чтобы посмотреть игру теней на стене. Давно в избушке Штрезовых не было такого тихого, приятного вечера. Целый день Стина чистила и скоблила, вытирала пыль, мыла посуду, стирала пеленки и к обеду сварила большую кастрюлю гороха.
— Ничего, скоро конец этому бедняцкому вареву, скоро заживем как люди, — высказался Боцман, а впрочем, съел горох с большим аппетитом.
Со своим первым блюдом, приготовленным в доме Штрезовых, Стина не ударила лицом в грязь: горох был приправлен кореньями, мелко покрошенной морковью и даже несколькими кубиками сала. Берте ничего такого есть нельзя. Для нее Стина приготовила особое блюдо — жидкий мучной суп на воде и без соли, слегка заправленный смальцем. А кроме того, она поила Берту своим «чаем», не спрашивая, нравится он ей или нет.
Итак, Боцман показывает китайские тени.
— Покажи Стину, — просит Евгений.
Боцман в самом деле пытается изобразить ее, но быстро убеждается, что его руки к таким задачам непригодны.
— Нет, парень, ничего не выйдет. Вот дедушка — тот может. Если когда зайдет к нам, попроси его. Он покажет все, что захочешь.
— А расскажи, как ты с дедушкой в первый раз вышел в море.
Сегодня Боцмана не надо долго упрашивать. Зеркало осторожно кладут на комод, и Боцман рассказывает:
— Лодка у нас была с орехову скорлупу. Вышли мы, стало быть, за Лузинский мыс, тут нас порядком поболтало, в прошлый-то день ветер был изрядный. И так это мне, по правде сказать, в голове стало чудно и в животе как бы муторно. Я, конечно, стараюсь вида не подавать, да только тут мне так стало плохо, что лицом я сделался не то желтый, не то зеленый. Отец сперва ничего, только поглядывал, а потом подтолкнул своего напарника, и давай оба хохотать во все горло. А напарника звали Фриц Глес, была еще у него такая козлиная бородка, вроде как у портного Примеля из Хансхагена, знаешь его, нет? Ну, ладно, это не важно. Да, а Фриц Глес, он всегда с нами по-хорошему, с мелюзгой, он мне и говорит: «Ну, Вильгельм, ты ведь почти что уже мужик, пожалуй что теперь ты и выпить не откажешься», — а сам ухмыляется. Мне-то какое там выпить. Я и в мыслях не имел выпивку, но отказаться как же можно, когда он со мной эдаким образом разговаривает. Он, правда, посмеивался, но я считал это просто из дружеских чувств. Взял я бутылку, а тут лодку как качнет, ну я и хлебнул полон рот, чуть не задохнулся. В горле обожгло, как огнем. Тут и пошло меня выворачивать наизнанку и, пока на берег не сошли, все время рвало, и потом еще целый день и до полуночи. Меня бы и без водки укачало, всякого в первый раз укачивает, а Фриц Глес, может, ничего такого и не замышлял, но получилось, скажу я тебе, не приведи господь.
— Ну, а потом ты опять пошел в море? И опять тебя укачало? — спрашивает Евгений. Он уже хорошо знает всю историю, но всегда охотно слушает ее снова, ему нравится, что отец приходит в хорошее настроение, рассказывая о себе. Такие моменты бывают не часто…
— А как же ты думал, каждый раз укачивало. Пожалуй, еще раз пять или шесть, а потом прошло.
Евгений внимательно слушает.
— И каждого укачивает?
— Каждого. Одного только дедушку никогда не укачивало.
— А Фрица Глеса?
— Того тоже укачивало. Но он еще выпивал и, между прочим, допился до смерти. В бурю за борт свалился и утонул.
Боцман задумывается на минуту. Нет, он не заботится о том, чтобы придать своим рассказам воспитательное значение, от этого он слишком далек. Но все же он добавляет еще несколько слов — так просто, полноты ради, и потому, что они вдруг пришли ему в голову:
— Да, в те времена был еще такой обычай, каждый брал с собой в море бутылку тминной. И теперь еще кое-кто так делает, но мы вот, дядя Ханнинг, и я, и Кочерга, мы не берем. А то ведь и до беды недалеко.
У Евгения, который сидит рядом с отцом, подперев голову обеими руками, на языке уже вертится новый вопрос:
— А Йохен Химмельштедт берет с собой в море водку? А Хеккерт, а Шультеке, а Фите Лассан?
— Нет, они теперь тоже в море водку не берут, — отвечает Боцман.
Взгляд Евгения падает на Стину. Мальчик колеблется с минуту, смотрит на Фриду: она тихонько играет— раскладывает стеклянные бусинки, которые ей подарила Стина.
— Ну, а Стинин отец берет с собой водку?
Стина отрывается от работы и поднимает глаза. Но Боцман, настроенный отлично, со смехом запрокидывает голову.
— Ну, этот без водки вообще жить не может, такой уж он есть, старый Ис-Вендланд.
Евгений не смеется. Он смотрит на Стину, встречается с ней взглядом. «Какие у мальчишки не по-детски умные глаза. Мне кажется, он меня недолюбливает, — думает Стина. — И, честно признаться, мне с ним тоже как-то не по себе».
— Вот видишь — только твой отец берет с собой водку в море! — говорит Евгений.
Тогда Стина кладет рукоделье на стол, выпрямляется и произносит:
— Боцман, по-моему, нет никакой нужды рассказывать Евгению такие вещи.
— Постой, Стина, ты же сама говорила, что он старый пропойца!
«Вот и пойми девку, — думает Боцман. — Сама всегда ругает на чем свет старика Вендланда, а когда другой прокатится на его счет, это ей вдруг не по нутру».
— Это же совсем другое дело: Мало ли что я говорю, это вовсе не значит, что и Евгению надо все рассказывать, Боцман.
После этих слов в комнате наступает полная тишина. Каждый думает о своем, только Фрида продолжает играть в свои стеклышки. И тут в довершение разлада подает голос Берта со своей кровати:
— Собственно, почему ты всегда говоришь «Боцман», а не «господин Штрезов»? Тебе всего-то шестнадцать лет.
Стина не отвечает, спокойно укладывает свои штопальные принадлежности.
— Да это пусть, — говорит Вильгельм Штрезов. — Это я не возражаю.
Но уютный вечер расстроен. Стина встает. У двери она колеблется какое-то мгновение, а потом уходит на кухню.
Конец хорошему вечеру, хорошему настроению, когда можно было так весело смеяться, можно было показывать китайские тени и болтать о давно прошедших временах. Вильгельм Штрезов отправляет детей спать. И когда Берта говорит: «Пусть Стина бросит эту привычку — чуть что, из себя обиженную строить…» — Боцман отвечает, по обыкновению, запальчиво:
— Что ты вечно влезаешь в разговор! Мое дело, на «ты» она меня зовет или еще как. Мое дело! И не лезь, куда тебя не спрашивают.
Он снимает с крючка на двери свою куртку и «пуделя»— вязаную шерстяную шапку с большим помпоном — и отправляется к Мартину Бишу.
Время от времени сноп света падает на деревья перед трактиром Мартина Биша. Это открылась дверь — кто-то из рыбаков уходит домой или кто-то пришел. Когда входишь в переднюю, по правую руку дверь в большой зал для собраний, закрытый в обычные дни, а по левую — в маленький зал со столиками, где по вечерам собираются рыбаки. Каждый входящий или уходящий распахивает дверь до отказа, словно возвещая: «А вот и я», или: «Ну, я пошел». Шероховатая кора дубов засветится серебристым отливом, шаги прозвучат, и снова тихо. Всякий раз, когда дверь распахнется, на улицу вырывается гул голосов, а когда дверь закроется, снова слышны только шорохи ночи.
У Боцмана такая же привычка, как у всех других. Распахнул дверь во всю ширь, и перед ним привычная картина. Четыре стола и глиняная стойка. Три стола для простых рыбаков, один для угреловов. За стойкой Мартин Биш хлопочет над стаканами и бутылками. Густым облаком висит табачный дым, пахнет сапожной смазкой, жидким пивом и дешевой водкой, пахнет потом и коричневым, источенным червями деревом столов. А все же это хороший запах, привычный и уютный.
Женщины редко ходят к Мартину Бишу. Во всех домах, где есть женщины, трактир клянут на чем свет стоит. Немало трудовых марок, заработанных в поте лица, снесли сюда рыбаки. Никто из женщин не понимает, что за удовольствие сидеть в этой вонище, в этой духоте и заливать горло водкой. Никто. Но женщины и не бывают здесь, где же им оценить этот уют, в котором крепнет мужская спайка. Здесь редки ссоры, разве что простые рыбаки повздорят с угреловами. Редки ссоры? Конечно, бывает, что и схлестнутся между собой. Ну, например, когда Купчишка Вегнер, рыботорговец, который в интересах дела подсаживается играть в скат к простым рыбакам и не желает «на новенького» сдавать карты, или когда Кришан Шультеке слишком много выпьет, или когда Мартин Биш откажется налить за «после получишь».
Ах, что говорить, эти беззаботные часы в кабачке — они ведь единственная радость в жизни. Каждому свое: женщинам — дети и забота о дневном пропитании, мужчинам— работа и уютные вечера у Мартина Биша. Здесь никто не чувствует себя одиноким, здесь каждый видит знакомые, издавна знакомые лица, слышит много раз слышанные, привычные голоса. Здесь и шум привычный, свойственный игре в скат, всегда одни и те же шорохи, и всегда одни и те же слова, произносимые вслед за звонким шлепком картами по столу: «Ваших нет, слезай, приехали! Не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался!» И тысячу раз прозвучали здесь слова: «Купчишке Вегнеру сдавать». Старик Вегнер, рыботорговец, с уныло свисающими седыми усами, с остекленевшими от водки глазами — питух он незавидный — тасует карты узловатыми пальцами… Ему всегда приходится сдавать, всегда он оказывается на очереди. И всегда он отказывается, но ему всегда доказывают, что черед именно за ним, и ни за кем другим. У этой шутки борода до колен, и все же каждый вечер она снова всех веселит. Даже Фите Лассана развлекает забава с Купчишкой Вегнером. Угреловы за отдельным столом перешептываются таинственно о каких-то важных делах, толкуют о заседаниях волостной управы и о проблемах общественного устройства…