Боцман закрывает за собою дверь.
Что за невидаль, сегодня вечером все выглядит иначе.
Никто сегодня не играет в скат. Кажется, только что звучали голоса, теперь они смолкли. Все глаза обращены к Боцману. Рыбаки степенно пускают в воздух табачный дым. Руки лежат на голых столах, перед каждым его стакан. Все молчат.
— Вечер добрый, — приветствует Боцман.
Никто не отвечает. У Мартина Биша как раз находится дело под стойкой. Твердым шагом Вильгельм Штрезов подходит к своему столу. Там сидят Ханнинг, Кочерга, Вегнер, Кришан Шультеке, Йохен Химмельштедт и еще несколько человек, всех их Боцман хорошо знает, со всеми не первый год рыбачит…
— Добрый вечер, — повторяет он.
Все смотрят на него, но не отвечают. Лишь захмелевший Купчишка Вегнер бормочет себе под нос что-то невразумительное. Боцман стучит по столу и в третий раз произносит:
— Добрый вечер!
Никто не стучит в ответ, даже Ханнинг. Вильгельм Штрезов берется за спинку стула, хочет сесть. Тогда за этот стул хватается Йохен Химмельштедт.
— Здесь сидим мы. Здесь все занято.
— В чем дело? — спрашивает Боцман. Складка у него над переносицей углубляется. — Это мой стул, Йохен, и сидеть здесь буду я.
— Тебе говорят, занято, — вставляет Кочерга.
Кришан Шультеке дополняет:
— Мы хотим здесь сидеть одни!
Боцман все еще ничего не понимает. И в самом деле, не сразу сообразишь. Где это видано: старому компаньону отказывают в месте. Где это слыхано, чтобы старые товарищи говорили: «Мы хотим сидеть одни». Сказали бы так угреловы, это было бы еще понятно. Если бы Хеккерт не пожелал принять простого рыбака в свою компанию, никто бы не удивился. Однако и Хеккерт никогда бы так не сказал. Боцман озадачен.
— В чем дело? — спрашивает он, обращаясь к Мартину Бишу. Только теперь он по-настоящему ощущает тишину, эти направленные на него взгляды. Он озирается вокруг. Напряженные лица и равнодушные глаза. Почти все застыли в одинаковой позе — руки выложили на стол, опершись на них тяжело, держат трубки в зубах. Так они сидят, невозмутимые, напряженные, подстерегающие, спокойные, готовые к прыжку. Кто-то выбивает трубку о ножку стула. Это Фите Лассан в своем углу. Стук прозвучал и прекратился, подчеркнув тишину.
— Мартин, — зовет Боцман. Его голос звучит отчетливо и громко. — Мартин, получу я здесь место или нет?
Мартин Биш, скрывшись за стойкой, чистит как раз пивной кран. Он так занят, что, пожалуй, и не слышит.
— Получу я место или нет, черт бы вас всех побрал?
Мартин Биш принимается за пепельницу, огромную пепельницу, изображающую орла, которому на крылья стряхивают пепел.
— Получу я свое место или нет? — опять спрашивает Боцман и слова выговаривает по-городскому, а не как принято среди своих.
Мартин Биш наконец поднимает глаза.
— Да, да, конечно, Боцман. Садись, садись.
Но Кришан Шультеке, который всегда и всем возражает, который никогда не присоединяется к чужому мнению, который скорее примет лютую смерть, чем пропустит случай сказать наперекор, Кришан Шультеке-Пучеглазый присовокупляет к словам кабатчика:
— Только за стол угреловов, ты ведь в их компании, Вильгельм Штрезов. Угреловы сидят вон там.
Боцман больше ни о чем не спрашивает. Теперь он понимает. Больше не о чем спрашивать. И объяснять тоже нечего. Кришан Шультеке назвал его не «Боцман», а «Вильгельм Штрезов». Такого еще никогда не бывало. Все это для Боцмана слишком неожиданно.
В замешательстве он направляется к столу угреловов. Сидящие там — Отто Хеккерт, Клаус Гропер и еще трое других — переглядываются, сразу же понимают друг друга.
Мартин Биш приносит для Боцмана водку. Угреловы выколачивают трубки и молча встают. У двери Хеккерт останавливается и говорит, обращаясь к Мартину Бишу:
— До сих пор это был наш стол. В следующий раз позаботься, чтобы не было посторонних. Не всякому надо слышать, о чем у нас разговор.
Мартин Биш не отвечает. Пивной кран все еще не дочищен до нужного блеска.
Но Хеккерту лучше было бы помолчать. Вильгельм Штрезов вскакивает и направляется к нему, тяжело ступая, наклонив туловище вперед. Не обращая на это особого внимания, Хеккерт поворачивается, чтобы уйти. Но Боцман успевает схватить его левой рукой за воротник, поворачивает к себе лицом и бьет правой наотмашь — раз, еще раз, потом дает Хеккерту пинка и захлопывает за ним дверь. Все это без единого слова. Хеккерт проиграл схватку. Пока велась словесная перепалка, Боцман был для него слабым противником. Но Боцман сменил род оружия.
Мартин Биш не посмел вмешаться. Он знает Боцмана. Да и каждому известно, что это за сумасброд. Теперь лучше его не раздражать, разнесет весь трактир. У сидящих за другим столом на лицах написано, что они одобряют обращение с Хеккертом, но к примирению с Боцманом не склонны.
— Со мной бы ему это не сошло, — говорит Йохен Химмельштедт. И это не пустые слова. Грозного Йохена не решаются даже называть по прозвищу.
Боцман стоит у стойки тяжело дыша, потирает тыльной стороной ладони щетину на подбородке и наблюдает за своим братом Ханнингом. Такого тоже пока еще не бывало: Ханнинг Штрезов, всегда и во всем державший сторону Боцмана, сейчас как будто бы против него. Но нет, вот Ханнинг встает…
— Пошли, Боцман, нам пора домой.
Вильгельм Штрезов смотрит на него, поджимает губы и, помедлив, произносит:
— Ступай, Ханнинг, а я еще выпью.
Ханнингу Штрезову не остается ничего другого, как уйти одному. Теперь-то не может быть никакого спора о том, есть ли за столом свободное место. Ханнинг ушел, его стул не занят. На него можно сесть. Отказать в этом никому нельзя. На этот стул может сесть каждый. Каждый, кто пожелает.
— Мы хотим сидеть одни, — упорствует Кочерга.
Боцман презрительно оттопыривает нижнюю губу.
— Если тоже хочешь заработать по сопатке, Кочерга, то так и скажи.
— Но-но… — произносит Йохен Химмельштедт.
С ним Боцман не связывается, «Йохену охота как следует подраться, ясное дело, — думает он. — Этот номер у него не пройдет. Это дело никому не нужно. Кочергу отлупить — это никогда не мешает. А остальные — другое дело, нельзя же из-за такой ерунды дружбу терять со своими ребятами».
Свои ребята, Боцман? Нет, это уже в прошлом. Вегнер, рыботорговец, которого развезло настолько, что он половины не понял, все же чувствует неблагополучие и поднимается из-за стола. С ним вместе уходит Кришан Шультеке и Кочерга, другие выходят следом. Кто-то с соседнего стола спрашивает: «А сколько время-то?» — ответа не получает, но тем не менее поднимается и уходит. Через несколько минут в кабачке остаются только Боцман, Мартин Биш и Йохен Химмельштедт. Здесь каждый может уходить не расплатившись, зимой Мартин Биш за всеми записывает в книгу. Летом рыбаки постепенно погашают зимние долги. Летом каждая рюмка стоит вдвойне. Никто не остается в обиде.
Йохен Химмельштедт не смотрит на Боцмана, охота подраться у него уже прошла. Ненадолго он погружается в размышления. Мысли его неясны. Все же, прежде чем уйти, он подводит им итог:
— Боцман, нехорошо ты делаешь, Боцман.
Вильгельм Штрезов оставляет эти слова без ответа, но он понимает, о чем речь. «Что же мне теперь, не брать разрешение на лов угрей? Это они дурака валяют». До сих пор мысль о том, что его товарищи не одобрят сделку насчет Стины Вендланд, приходила Боцману лишь изредка и мельком. Он немедленно гнал ее от себя, и ему удавалось об этом не думать. А теперь он сидит один в кабаке, хлещет водку без меры, мысленно посрамляет своих друзей, и все-таки его настроение все больше ухудшается.
«А по-вашему, что мне было делать? Любой из вас — Ханнинг, Йохен Химмельштедт, Пучеглазый — каждый ухватился бы обеими руками. Все это — только зависть и злоба. Ни один не поступил бы иначе. Все бы сказали— с нашим удовольствием, все…»
Но что толку в этих рассуждениях, словно в воду бросаешь мысли. Некоторое время они еще держатся на поверхности, потом набухают, как трухлявая доска, и идут ко дну. Много было трудного в последние годы, мало хорошего, но все и всегда было просто. Дни, проведенные там, в широком заливе, работа вместе с Ханнингом и Кочергой, простые расчеты с Купчишкой Вегнером, рыботорговцем. И если тому удавалось выторговать у тебя лишних пару монет, вечером за скатом можно было отыграться. «Купчишке Вегнеру сдавать». Все это было просто. Во всем этом мало было хорошего, но рядом были друзья. Так можно было и сказать — друзья. А почему? Потому что все одинаково мыкались. Потому что житье у всех одинаковое. Тяжкий труд, маленький заработок, вечера у Мартина Биша. Дверь распахивалась во всю ширь, и все откликались на приветствие. «Добрый вечер, Боцман», — и трое-четверо, бывало, добавят: «А вы говорили, он не придет. Давай, Боцман, садись». Да, так оно было. Теперь все усложнилось. И потому лишь, что Боцман идет своим путем? А что вы думаете, именно поэтому. Люди здесь не такие, как в именье, и не такие, как в городе. Полжизни они качаются на воде, а в воде, как известно, ухватиться не за что. Они так же бедны, как те, городские, и те, кто работает в поле, и страсти у них те же, и те же желания, но вот уж полтысячи лет, как им приходится держаться один за другого. Кто смотрел в сторону, кто искал себе другой участи, на кого нельзя было больше положиться — тот оказывался за бортом.
«Зависть и злоба», — думает Вильгельм Штрезов. Он сидит один в кабачке Мартина Биша. Все ушли. Им некуда было торопиться, они могли бы просидеть здесь хоть всю ночь. И если бы это был не Боцман, а кто другой, они не ушли бы. Сегодня достаточно было одного слова, единого слова невпопад, и был бы даже Боцман поколочен. И они предпочли уйти, потому что Боцман — да, Боцман был все же из тех, кого уважали.
Что ж, видно, с этим кончено, видно, пора это забыть, потому что Вильгельм Штрезов сидит в кабачке один.
— Так оно я и думал, так оно я и думал, — говорит он Мартину Бишу. Проходит несколько минут, прежде чем тот отвечает: