Ты не ведаешь, что творишь. Неразбериха этих недель, беспорядок в тебе самом, тобою же самим произведенный, который сегодня уже привел тебя на последнюю грань, на край пропасти, — этот беспорядок в душе твоей еще сильнее сейчас, раз ты не остановился, раз ты видишь только эти глаза и бьешь тяжелой рукой, не разбирая места. Этими ударами ты хочешь уничтожить случившееся, зачеркнуть происшествие, которое сотворил ты сам, к которому привела тебя твоя жизнь. И ты чувствуешь это, ты знаешь в это мгновение, когда твой сын вскрикивает под ударами твоих тяжелых кулаков, как небывало велика твоя несправедливость. Раньше ты бил только тогда, когда тобой овладевал гнев, этот внезапный, дикий, неукротимый гнев, и в чем-то ты чувствовал правду на своей стороне. Но сейчас нет в тебе гнева. Вот почему ты отступаешься вдруг от сына. А он, сжавшись в комок, присел на полу и плачет, закрыв руками лицо, и только теперь начинает понимать, чему он был свидетелем.
На улице темно. Сквозь щели ставен проглядывает свет. Сегодня во многих домах зажгли свечи, и ужин, который готовят сегодня, будет вкуснее обычного, а кое у кого и обильнее.
Дети бедняков все как один на улице. С песнями ходят они от одной двери к другой, толкутся у порогов щебечущей стайкой, и теперь уже каждому ясно, что сочельник действительно наступил. Радуйся, радуйся, христианский люд. Линка Таммерт тоже ковыляет от дома к дому, лишь изредка обходит какую-нибудь дверь. В иные дома ей лучше не показываться, кое-кто из рыбаков даже в сочельник не постесняется вышвырнуть ее вон. К Йохену Химмельштедту Линка не сунется, посули ей хоть корзину яиц. Но многие двери распахиваются во всю ширь перед старой духовидицей. А Линка безошибочно знает, где кололи свинью и где нет.
— Ну, фрау Гропер, — начинает она причитать, — вот решила к вам заглянуть, проздравить со светлым праздничком… Ах, и до чего же тепло, приятно у вас тут в горнице, прямо такая приятная теплота у вас тут, помолюсь господу богу, чтобы и на тот год послал вам для печки поленья потолще, и на столе чтобы не было пусто, да чтоб скотина в хлеву не болела, здорова была, вот ведь дело-то какое…
Линка вдруг прерывает словоизлияние, смотрит многозначительно на фрау Гропер, супругу угрелова Гропера, затем говорит:
— Вот желаю вам, чтобы все так и было, как я сказала. Чтобы так и было.
С этими словами Линка Таммерт поворачивает голову из угла в угол комнаты, выпятив губы, бормочет: «Ттт… ттт… ттт», — и при этом крестится истово. Такую церемонию она называет «преблагословлением». Хриплым голосом она произносит какое-то заклятье.
— И сарайчик, и сарайчик надо бы мне посмотреть, фрау Гропер. Это всегда на пользу. Другие, бывает, что думают, зачем, дескать, это нужно, а, промежду прочим, потом и каялись, как в один-то прекрасный день заходят в хлев, ан свинья-то издохла.
Линка не слушает возражений, и сарай тоже подвергается «преблагословлению». Когда в заключение фрау Гропер — или кто-то другой, ибо то же самое случается и в домах простых рыбаков, — достает заранее приготовленный для старухи пакетик, Линка Таммерт говорит:
— Ну что вы, зачем же, фрау Гропер. Нешто я за это стараюсь… Еще раз пожелаю вам счастливого рождества. Спасибо не говорю, а иначе все силу потеряет. Счастливо оставаться!..
На собранные таким образом подношения Линка Таммерт живет потом весь январь. И куда бы она ни пришла, везде подают. Ибо в самом деле случалось уже не раз, что там, где обделят Линку, потом находят дохлую свинью…
Ряженые фигурки легко распознать, особенно Евгению, у которого зоркие глаза и цепкая память. Группа ребят, к которой по праву принадлежат Евгений и Фрида, подошла к дверям Хеккерта и стоит в палисаднике перед крашенным охрою домом. Но Евгений и Фрида держатся поодаль. Притаившись за большим кустом сирени, они наблюдают за детьми, толпящимися у дверей.
Первая стычка произошла перед домом пастора. Было всего-то брошено несколько снежков, но для Евгения Штрезова этого было достаточно. Он даже не стал обороняться, пошел прочь, таща за собой в голос ревущую Фриду, не подождал даже, пока выйдет на улицу пасторша с кучей орехов в переднике, чтобы каждому раздать по горсти. Евгений пошел к следующему дому, попробовал петь вдвоем с Фридой, но их песня звучала так тихо, что никто и не обратил на нее внимания.
Теперь Евгений за кустом ждет, пока все уйдут. На рождество Хеккерт не скупится, он не постоит за тем, чтобы раздать в сочельник гораздо больше пряников и орехов, чем любой другой угрелов. В этом его гордость, его утеха. Вот он вышел из дома с большой корзиной, щедро оделяет каждого, все благодарят, и Хеккерт стоит в дверях, пока не пройдет последний ряженый.
Но когда Евгений и Фрида появляются в садике с другой стороны, Хеккерт уже входит в дом, закрывая за собою дверь, и теперь у Евгения почему-то не хватает смелости снова заводить песню. Фрида вопросительно смотрит на брата.
— Идем, — говорит Евгений. — Попробуем еще раз у пастора.
Взявшись за руки, они идут обратно, проходят мимо остальных ребят, и вот опять они перед домом пастора. В кабинете горит свет, пастор еще раз просматривает проповедь, приготовленную к сочельнику: через несколько часов, по старому обычаю, начнется богослужение. Окно гостиной не освещено, зато в кухонном окне яркий свет. Евгений видит пасторшу и одного из ее взрослых сыновей, который приехал погостить на праздники.
Евгений и Фрида не сводят глаз с окна, им видно, как шевелятся губы у пасторши и ее сына, а слов не слышно. Это придает Евгению смелости.
Радуйся, (радуйся, христианский люд…—
начинает он, и Фрида подтягивает. А пасторша выходит из дому, говорит приветливые слова, выносит орехи и вдобавок каждому дает по куску пирога и по большому яблоку.
Но неужели на этом и закончится праздничное хождение?
«Мы спели только в одном месте», — думает Евгений. Он устал, но ему не хочется домой, потому что дома отец, который бил его за то, что Евгений видел, как он целовал Стину. Да и мешок для праздничных даров почти что пуст. Каждый год он приносил столько, что еще и другим перепадало. Другим?.. Матери обязательно надо чего-нибудь принести, отец ничего не получит, а Стина… Нет, Стине он не даст даже орехов, ни одного орешка. Ибо он был бит вовсе не за то, что заглянул в дверь. Все дело в Стине. Да-да, именно из-за Стины его били, недаром она не понравилась ему с самого начала. Матери Стина тоже не нравится. И отец бил его только из-за того, что целовал Стину.
Не выпуская руки Фриды, Евгений медленно идет по деревне. Он не знает, что ему делать, он только чувствует смутно, что ему не хочется домой, потому что события этого дня пробудили в нем еще какое-то глухое чувство вины и страха. Его шаги все укорачиваются, и наконец он останавливается.
— Идем, Евгений, — говорит Фрида, — пошли домой. — И Евгений идет дальше. Мелкими, неуверенными, волочащимися шагами.
Так вот и повстречались дети Боцмана с Линкой Таммерт, которая тащит домой полную корзину вкусных вещей. Евгений хочет проскользнуть мимо, он побаивается Линки Таммерт, для него это ведьма. Но у старухи по-праздничному веселое настроение, она останавливает детей и спрашивает, полон ли их мешок.
— Не-ет… — отвечает Фрида и начинает всхлипывать. — Только пасторша вынесла нам, а больше никто…
— Другие ничего вам не дали? — допытывается Линка Таммерт.
— Почему же, дали! — говорит Евгений и пытается увести Фриду. Но Линка Таммерт больно тянет его за ухо.
— Ну, говори, что ли? — требует она.
Фрида плачет и сквозь слезы рассказывает, как их прогнали другие дети.
— Ох ты, моя доченька, — говорит старуха. И, помолчав, добавляет: — Будет тебе плакать. Получишь от тетки Таммерт, нечего плакать. Дам тебе кое-чего.
И в самом деле, она запускает руку в свою корзину, достает большой кусок пирога и сует его в мешок Фриды. Большими, удивленными глазами смотрит Фрида на Линку Таммерт. И вдруг девчурка начинает петь:
Радуйся-а-а, радуйся-а-а, христи-анский люд…
Ведь каждому известно: дают за то, что поешь.
Так стоят эти трое в снегу на темной деревенской улице. Линка Таммерт с корзиной на локте кивает головой в такт песне, Фрида поет высоким голоском все до конца, а Евгений нетерпеливо роет снег своими большими сапогами.
— Ну, а ты? — поворачивается к мальчику старуха. — Ты не хочешь петь?
— Нет, — говорит Евгений.
— Ну и не получишь ничего.
— А мне ничего и не надо, — говорит Евгений. — Вовсе мне ничего не надо.
— Та-ак, значит, ничего не надо?.. «Вот-вот, — думает она про себя. — В точности такой же упрямец, как отец».
— Ну ничего и не получишь. И куда ни пойдешь, нигде ничего не получишь. Никто тебе не подаст, помяни мое слово. Никто ничего не даст, козленок упрямый.
Евгений не находит, что ответить. Он только тащит сестру за рукав, и старуха Таммерт ковыляет домой,
«Никто мне ничего не даст, — думает Евгений. — Никто». И, не успев как следует подумать, он говорит Фриде:
— Ну-ка, открывай мешок.
Он достает из своего мешка орехи, яблоко и пряник, полученные от пасторши, и все это сует в мешок Фриды.
— Вот так. А теперь валяй иди домой.
Сестра смотрит на него с удивлением.
— Это все мне?
— Да. И давай иди домой. Я тоже сейчас приду. Дома скажи мамке, я тоже сейчас приду. Я только еще маленько пойду попою.
«Никто мне ничего не даст, — думает он про себя, — никто ничего».
Фрида медлит секунду, потом уходит.
— Смотри, чтобы у тебя никто ничего не отнял! — кричит ей вдогонку Евгений. Тогда она бежит бегом и вскоре исчезает в темноте.
Евгений остается один. Еще с минуту он смотрит вслед сестренке, будто ожидает, что Фрида вернется, потом поворачивается и отправляется в путь.
Вдоль дамбы, вверх по Рике, узкая тропинка ведет в город. Это самый короткий путь. Все, кому нужно в город, ходят этой тропинкой. Но Евгений решает иначе. Перейдя мост, он не поворачивает сразу направо, а идет прямо. За развалинами монастыря проезжая дорога. Пешего здесь не встретишь, потому что это дальний путь, а Евгению того и надо — никто не должен знать, куда направился младший Штрезов.