Толстый настил старого голландского моста не издает ни единого скрипа под шагами мальчика. Перед ним лежит торная дорога. Никто ничего ему не дал. Никто и не мог дать, ведь Евгения Штрезова не было среди остальной детворы. Но в ушах продолжают звучать слова Линки Таммерт: «Никто тебе ничего не даст. Ничего не получишь».
Такая неудача, да еще и побои накануне… Незаслуженные побои. Только потому, что он видел, как отец целовал Стину, только поэтому, только из-за Стины. И никто ничего не дал. В городе, там петь не полагается, но там обязательно найдется кто-нибудь, чтобы его одарить, в этом Евгений твердо убежден. Кто-нибудь уж найдется. Кто? Да каждый одарит! Мешок для праздничных даров станет такой тяжелый, что Евгений его едва-едва дотащит, и, когда он придет домой, мамка с Фридой получат много орехов, яблок и еще сладких пряников, посыпанных миндалем, и отец — ладно уж, отцу тоже что-нибудь дадим, но Стине — Стине нет, ничего она не получит. Ни одного яблока, ни пряничка, ни даже ореха. И завтра все будут есть, а Стина пусть поглядит. Много будет всего, тяжелая достанется Евгению ноша сегодня вечером! Не беда, что тяжелая, он ведь уже не маленький, он сильный, он все дотащит домой. И сам по дороге ни кусочка не съест, ни крошки.
Широкая торная дорога лежит под ногами. Сапоги слишком большие, они выстланы бумагой и соломой и шаркают по плотно утоптанному снегу.
Слева медленно приближаются темные развалины. Там в расколовшихся сводах носятся черные призраки грешных монахов. Вон во мраке светлеет какое-то белое лицо, а там за кустом прошуршали шаги ног, обутых в сандалии. Над снежным сугробом высится огромная черная фигура. Не смотри, мальчик, отвернись! Но Евгений смотрит, он не в силах оторвать взгляд, а фигура все растет, медленно раскачивает туловищем, туда и сюда, туда и сюда, а потом перестает качаться и стоит как столб.
— Эй ты, а я тебя не боюсь!
Мимо, мимо. Сапоги шаркают по утоптанному снегу. Во мраке громоздятся развалины, маячат кусты можжевельника, их очертания неясны и причудливы. Это монахи, монахи, загубившие в грехах свои души, не спасенные, оставшиеся без надежды на искупление. Они прокляты господом богом и навечно обречены скитаться здесь привидениями. Смотри, смотри, видишь ту темную круглую гору, которая шевелится на снегу?.. Кто-то торчит из сугроба и грозит кулаками… А вон там кого-то уносят, его ноги белеют из-под монашеской рясы, а в руках у несущих кинжалы и мечи, остроконечные мечи. Движение, звуки, подобные голосам… Схватка, кого-то убили, а убийца — вот он идет, прямо к дороге, он уже близко, в руках у него огромная дубина.
— Не боюсь! Не боюсь тебя, слышишь!
А ноги сами бегут, и громко шлепают по утоптанному снегу слишком большие сапоги.
Позади остались развалины, позади! Гулко и часто колотится сердце в груди, будто хочет выпрыгнуть наружу.
Широкая торная дорога лежит под ногами мальчонки. Дорога ведет в город. Неблизкий путь. Мельница на холме крыльями врезалась в небо.
Начинает медленно падать снег. Сначала одна снежинка, потом несколько, потом много, много снежинок. Уже ничего не видно сквозь них.
Далеко до города, дорога вьется гигантским ужом, который ползет между деревьев, бесполезных деревьев. Все деревья зимой бесполезны, потому что вишни и яблоки растут на деревьях только летом, а в осень каштаны.
«Никто ничего не даст? Как бы не так! Линка Таммерт не может этого знать. Пели бы как полагается, вместе со всеми, и нам бы тоже дали».
Неужто уже полночь? Наверно, около этого. Вот уже сквозь снежную пелену приглушенно доносятся гулкие удары дазековского колокола. Поздняя рождественская ночь. Все идут в церковь. Бум, бум, бум — в церкви идет служба. Горят свечи, а пастор Винкельман выходит из ризницы.
Ра-адуйся, радуйся, христианский люд…
Долог путь до города, и коротки часы. Рождественская ночь. Ноги горят, они устали, а города не видать, только мимо опять проплывает дерево, за ним еще медленнее плывет другое. А мешок будет тяжелым, и, пожалуй, придется заночевать в городе, потому что до города, оказывается, далеко. Горят ноги в больших сапогах. Еще одно дерево, и еще одно.
Вдруг сзади, из темноты, стук копыт и тарахтение колес. Сразу оживают в памяти рассказы о бешеном всаднике, о том бешеном всаднике, который бурными ночами носится над землей, высоко в небе, и сокрушает все, что ему попадается на пути. Но бури нет, в воздухе удивительное спокойствие. Откуда же конский топот и грохот колес?
Все ближе, ближе!
Скорее за дерево! Сквозь снежную ночь на колеснице мчится бешеный всадник. Он все ближе, ближе. Снег валит стеной. У самого дерева мимо проносится бешеный всадник. Свет фонаря растворяется в снежинках тысячами разноцветных звезд и исчезает. Но Евгений успел разглядеть. Это была черная, обитая кожей коляска, фонарь бесследно скрылся вдали.
Коляска, обитая черной кожей.
Новые видения, новые страхи. По деревянному мосту громыхает черная коляска. Слышен голос. Где живет фрау Штрезова? И никто не отвечает. А страх теперь гонит домой, страшно за мамку, у которой должен родиться ребеночек.
Долог путь до города, слишком долог. А мамка больна, все еще больна.
Надо домой, только домой. А тело ноет от усталости, усилия требует каждый шаг. Как медленно переступают ноги, а дороге нет конца.
По дамбе путь короче, много короче!
Евгений карабкается через канаву и бредет заплетающимися ногами в своих больших, слишком больших сапогах напрямик через поле, через волны сугробов, пробирается к дамбе…
«Боцман, присматривай за сыном», — сказала как-то Линка Таммерт. Впрочем, тогда речь шла о маленьком Отто.
— Куда запропастился мальчишка? — не вытерпел Боцман.
— Куда девался мальчишка? — спросил он через час.
Бум, бум, бум — звонят колокола дазековской церкви.
— Вильгельм, боже мой, Евгения-то все нет!
В колыбели спит маленький Отто. Дверь в кухню Стина заперла за собой на задвижку. Фрида давно в постели. Берта и Боцман сидят при коптилке.
«Стина заперла дверь на задвижку, — размышляет Боцман. — Значит, боится, как бы к ней кто не полез. Что ж, если разобраться, она, пожалуй, права. Есть такой человек, на которого надежда плохая, и человек этот — я».
«Где же мальчик? — думает Берта. — Может быть, у Ханнинга… Да, дома у нас теперь так, что, пожалуй, не каждый высидит. До чего же сегодня было тихо. Даже не спели ни разу…»
— Отец, я так беспокоюсь. Сбегай узнай, может, он у Ханнинга, — говорит Берта с постели.
Боцман встает, натягивает бушлат, у двери говорит:
— Да, схожу-ка я, Берта. А ты валяй спи. Он, наверно, у Ханнинга.
Боцман, ты спешишь, потому что беспокойство в тебе, потому что ты понял давно, как велика была твоя несправедливость. Так ни один отец не должен бить своего сына, стыд перед сыном отец не имеет права вымещать на нем. Страх поднимается в тебе, когда ты слышишь слова: «У меня его нет и не было, Боцман».
Ты бежишь. Ты пробегаешь деревню, зовешь сына, и многие слышат твой зов, но никто не отвечает. За многими ставнями ты еще замечаешь проблески света, но никто не откликается на твой зов. Твой сын не откликается, и молчат все, кто слышит твой голос через закрытые ставни.
Твой зов отзвучал, ты бежишь через мост, ты шаришь глазами в снегу, покрывающем лед реки. Ты останавливаешься. Куда еще теперь?
Ноги все тяжелеют, все труднее вытаскивать их из сугробов. А полю не видно конца. Нет сил, нет сил. На минутку бы вздремнуть. Только на минутку!
Но в ушах звучит голос дяди Ханнинга. «Это дело ясное: кто в мороз на снег сядет и так заснет, тот наверняка замерзнет».
Когда это дядя Ханнинг рассказывал такую сказку? Про спички и про бедного мальчика, который хотел их продать и никак не находил покупателей. Тогда он стал зажигать спичку за спичкой, и когда догорела последняя, он замерз. Или это была маленькая девочка? «Кто в мороз на снег сядет и так заснет, тот замерзнет…» Надо идти дальше, шаг за шагом. Скоро должна быть тропинка. Скоро.
И вдруг Евгений оказывается на краю глубокой пропасти. Снежная пропасть у его ног. Вокруг темнота. Виден только один крутой склон пропасти, и он уходит далеко в глубину, очень далеко. Эту пропасть Евгений никогда не видел. Он не знает, что перед ним Ри́ка, не знает, что стоит на ее берегу. Потеряв направление, он заблудился. Ночь кругом, только белеют снега. Мальчик упал духом, он очень устал…
«Если натяну на голову бушлат, то и не замерзну…»
Мягок снег. Евгению еще слышится какой-то далекий зов, потом дядя Ханнинг рассказывает еще одну сказку: «Дело было лет тыщу тому назад…» Только начал он сказку, а Евгений Штрезов уже спит. Он шел в город. Хотел принести полный мешок праздничных даров.
Боцман бежит во мгле, выбегает на дорогу, идущую по дамбе, на тропинку, которая ведет в город. Боцман зовет. Он зовет сына. Отец знает, что это он своими побоями выгнал сына из дома. Почти до самого города бежит Боцман.
Когда он наконец находит мальчика — прямо на тропе, закутанного и спящего, легонько стонущего во сне, — у него вырываются слова:
— Господь с тобой, сынок! Пойдем домой, зачем же так-то…
И, неся мальчика на руках весь далекий обратный путь в родную хижину, Боцман впервые приходит к мысли: «Все я делаю наоборот. Ничего я теперь не делаю правильно».
Путь далек. Боцман на руках несет домой сына.
И ноша ему легка.
В доме Штрезовых не было праздника. Берта и Боцман тревожились за сына, а Стина, не дождавшись возвращения Евгения, встала, ушла на кухню и на задвижку заперла за собою дверь. Когда Боцман взялся за ручку кухонной двери, оказалось, что она заперта… «Это она заперлась потому, что на меня не надеется». Однако Стина заперлась совсем по другой причине. Прошло семьдесят дней после того несчастного случая на сеновале в Ханнендорфе, ровно семьдесят дней. А в книге, которая досталась Стине от матери, в этой таинственной книге сказано: «Выжди семьдесят дней…»