еркви.
Не думай об этом!
Старый год идет к концу, и Мартин Биш украшает большой зал своего заведения, основательно протапливает печи. От стены к стене протянул он длинные бумажные гирлянды. Та стена, от которой отвалилась штукатурка, сплошь завешена большой сетью с сельдями из жести. Сетями с сельдью из жести Мартин Биш покрывает и столы. Жестянки легонько позвякивают. Чтобы навощить пол для танцев, Мартин Биш накрошил целый фунт стеариновых свечей. Зал будет выглядеть по-праздничному, в традиционном убранстве сетей.
Потому что сегодня вечером новогодний бал рыбаков.
Предвещая бурю, несется метель через залив, гонит снежные кристаллики, мельчайшие крупинки льда, целую стену ледяных осколков, колких как стекло. Они впиваются в деревья и кусты, в стены и крыши, набиваются в дверные щели, цепляются за землю. А ветер подхватывает все то, что не успело вцепиться, кружит и швыряет в лица мужчин, припаивает к юбкам женщин, которые, укутавшись как мумии, низко опустив голову, идут в деревенский трактир. Идет каждый, у кого еще ноги способны двигаться в танце, а руки поднять бокал. Все идут, и все думают: побушует немного и угомонится. Младшие дети уложены в постель, старшие сторожат дом, а отцы и матери, пожилые и молодые, угреловы и рядовые рыбаки — все собрались здесь. Зал сияет необыкновенным великолепием, и на возвышении сидят музыканты, привезенные Мартином Бишом из города. Шнапса и пива вдоволь — пей сколько хочешь и сколько душа принимает. Все расчеты летом. Мартин Биш поверит в долг. А если бы он не верил в долг, то как бы он мог торговать в Дазекове?
Задолго до прихода рыбаков с их женами у дверей трактира появился первый посетитель. Он стоял, укрывшись от ветра за дубами, глубоко засунув руки в карманы бушлата, и стучал ногами, чтобы согреться. Он ждал кого-то. Женщины замечали его только тогда, когда снимали платки перед входом. Они пугались, кто узнавал парня, кто нет, со смехом вбегали в помещение. А из рыбаков то один, то другой говорил:
— Эй, Эмиль, чего торчишь на улице, заходи!
Эмиль не отвечал. Но испуганные возгласы женщин, их смешки радовали его, поддерживали в нем надежду.
«А завтра мне опять с раннего утра на работу, — размышляет он. — Вот беда».
Стины нет и нет. Третий вечер ожидает он ее или хотя бы весточки о ней. Он уже два раза побывал у домика на берегу, постоял, видел свет в окнах, но не решился войти и, возвращаясь в Ханнендорф, ругал себя трусом.
«Значит, она действительно на меня сердита. Зря я начал этот разговор насчет Бюннинга. Но должна же она понять, что я всякое мог подумать, когда Бюннинг стал со мной какие-то счеты сводить».
Вот уже порядочное время никто больше не подходит к дверям трактира, и Эмиль Хагедорн уже не надеется, что Стина придет. В зале музыканты рассаживаются по местам. Скрипач с минуту пиликает, настраивает на слух свой инструмент, рассыпаются бисером звуки кларнета. Становится совсем тихо, рыбаки и жены с ожиданием смотрят на музыкантов, дивятся глухому гудению контрабаса.
Вдруг у двери происходит движение. Все поворачивают головы: Хейни Боргвардт, молодой рыбак, стоит на пороге, а Мартин Биш пытается его не впустить. Хейни Боргвардт обвит, как удавом, кольцами гигантского духового инструмента, какой здесь вряд ли кто-нибудь видел в своей жизни. Штука эта вся во вмятинах, в царапинах, но начищена до ослепительного блеска. Отстранив со своего пути Мартина Биша, Хейни Боргвардт пружинящей походкой идет в оркестр, добывает себе стул из зала и теперь восседает у всех на виду, обвитый замысловатыми заворотами инструмента. Это его сюрприз к сегодняшнему вечеру. Все знают, Хейни дудит на трубе, но кто мог подозревать, что он мастер сыграть и на таком вот чудовище, да так, что ни один танец без него не обойдется!
И вот запела скрипка, за ней вступают кларнет и контрабас. Раз-два-три, раз-два-три… Все сидят молча и напряженно выжидают. Первый танец, как и последний, принадлежит женщинам. И каждая знает: на первый танец нельзя приглашать своего мужа. Все медлят, а музыка подстегивает, и ноги сами просятся в пляс. Но не так-то просто пройти и пригласить чужого мужа, тут нужна смелость. Все выжидают, робко выжидают. Слышатся вопросы: ну, кто же начнет? И тут решает вступить Хейни Боргвардт со своим геликоном. Не попадая в такт, он трубит громко и фальшиво и приводит к разладу весь квартет. Взрыв смеха, и скованность исчезает. Нет, вы посмотрите на этого безумца Хейни, на его несчастное лицо, торчащее из сверкающей меди! Мужчины шлепают себя по коленям и смеются — пожалуй, даже слишком громко. Женщины хлопают в ладоши и тоже смеются, и тоже, пожалуй, слишком громко. Смеются и музыканты — мелко хихикает толстый кларнетист, держится за струны, чуть не падает контрабасист, заливается, покачиваясь взад-вперед, скрипач…
— Начинай ты, — говорит наконец скрипач.
И Хейни Боргвардт, единственный, кто не смеялся, надувает щеки, вступают контрабас и кларнет, и вот запела скрипка, ах, скрипка!..
Одна из женщин встает и подхватывает Йохена Химмельштедта. Это жена Хеккерта… Все в зале знают, когда-то у них была любовь. И не исчезни тогда Йохен на два года из Дазекова, быть может Марта Хеккерт сидела бы с ним сегодня за одним столом…
— Гляди-ка, она опять отличилась. Каждый год одно и то же, — говорит Густа Штрезова Ханнингу. А он отвечает с улыбкой:
— Давай-ка и ты, Густа, не зевай. Подцепи какого-нибудь, а то, смотри, не достанется.
А тем временем его самого уже уводит законная супруга Йохена Химмельштедта.
С мрачным лицом, как будто против воли, поднимается с места Йохен, а сам радуется в глубине души. Он кружит Марту Хеккерт, а она откидывает голову назад и при каждом такте старинного вальса покачивает ею то влево, то вправо. Как мило Йохену это движение Марты! Каждый год пытается Йохен заглянуть Марте в глаза, и каждый раз она отводит их в сторону. Она только танцует. Но танцует она с Йохеном Химмельштедтом, и знает, что после этого танца Хеккерт снова будет злиться. Ведь, кажется, специально предупреждал, чтобы не вздумала опять танцевать с Йохеном Химмельштедтом? И вот тебе, пожалуйста! Но что же тут поделаешь?.. Она и сама еще утром решила не танцевать с Йохеном Химмельштедтом. Ну хорошо, а с кем же тогда?
Музыка делает перерыв. Мужчины рукавами пиджаков утирают пот со лба: танцы — работа непривычная. Еще один раз можно будет потом потанцевать с той, которая пригласила тебя в первый раз. Больше нельзя, это было бы против приличий, все-таки все здесь люди семейные, у всех дома дети. Танцуют все, кроме Кришана Шультеке и братьев Лассанов. Мета, жена Кришана Шультеке, носится вприпрыжку с Кочергой.
— Да ты полегче, Мета, не так прытко, — говорит Кочерга. — Так я за тобой не поспею.
— Ах, чепуха, — отвечает Мета и еще стремительнее кружит Кочергу по залу.
На столе, за которым сидит Кришан, стоит бутылка с дешевым зельем: Мартин Биш называет его «пшеничной». Выпученным глазом Кришан смотрит на Фите Лассана, а здоровым — на бутылку. Как каждый год, Кришана мучит ревность. Он то и дело тянется к бутылке и наполняет свою стопку.
— Эге, Пучеглазый! Оставь что-нибудь на донышке, — говорит Ханнес, но Кришан лишь энергично отмахивается. Он теперь не терпит никакого противоречия. А бутылку Мартин Биш пусть хоть целиком запишет на его счет. Теперь Кришану все безразлично, раз Мета танцует с другим. Пусть это даже всего-навсего Кочерга. Это ж все-таки кто-то другой, а не он, Кришан Шультеке, ее муж.
Ханнес Лассан посмеивается про себя. Он точно угадывает мысли Кришана Шультеке. Никто в деревне не изменился настолько, чтобы Ханнес не мог догадаться о его мыслях и чувствах. Ханнес здесь вырос, сидел вместе с другими за партой у старого пономаря Брандта, вместе с ними сел за весла, вместе с ними потом проводил вечера за рюмкой у Мартина Биша и точил лясы. Он знает каждого, и каждый знает его. Каждый, если не считать угреловов, дружески приветствовал его, когда он в рождественское утро неожиданно появился в деревне, и нынешним вечером все подходили к нему и трясли руку.
— Вот это ты молодец, Ханнес, что приехал!
— А почему бы мне и не приехать, Фриц, дружище? Пора уж.
И, как в рождественское утро, снова задают ему вопросы:
— Надолго приехал, Ханнес?
И когда он отвечал: «Да полагаю совсем остаться», — эти слова принимали с радостью и предлагали выпить по этому случаю…
Угреловы не замечали Ханнеса. Они не здоровались с ним ни в рождественское утро, ни сегодня вечером. Для них Ханнес Лассан был и останется «каторжником».
Лет шесть-семь тому назад Ханнес действительно попал на полгода в тюрьму. В тюрьму, а не на каторгу, как утверждали угреловы, которые и в этом случае, как обычно, взяли сторону власть имущих. Жалобу в суд подал тогда барон Освин фон Ханнендорф. Ханнес Лассан не забыл эту историю, хотя вспоминает о ней редко. С тех пор он многое повидал и многому научился. В те годы был еще жив его отец, Лоренц Лассан, старик с бороденкой клином, который имел обыкновение говорить отрывисто, будто каждое слово отрубал топором. Крепкий был еще старик и каждый божий день отправлялся со своими двумя сыновьями в море. В тот памятный год были у них неплохие уловы. Рыботорговца Вегнера тогда еще не было в деревне. Однажды старик Лассан, Ханнес и Фите пошли, как обычно, с двумя большими корзинами в город, чтобы самим продать рыбу. Был чудесный летний день, он уже клонился к вечеру. Городские башни, выступая из теплого молочного тумана, врезались в голубое безоблачное небо. Рика вдоль дамбы лениво несла свои воды к морю.
На узкой тропинке, идущей по гребню дамбы, рыбакам повстречался Освин фон Ханнендорф. Позади него в нескольких шагах семенил его лакей Франц, неся сумку и мольберт. Чтобы пропустить барона, рыбаки немного отступили в сторону. Старый Лоренц Лассан даже снял фуражку, и все трое сказали «добрый день». Освин фон Ханнендорф — возможно, он был недоволен своей работой — не ответил. И Ханнес Лассан, пропустив барона, снова вышел на тропинку.