— Оглох, что ли, невежа, не слышит, когда с ним здороваются, — сказал Ханнес.
В этот самый момент он получил удар по голове сложенными ножками мольберта и услышал голос лакея:
— Прочь с дороги, мужлан, это дорога для господ.
Ханнес Лассан в полном спокойствии поставил на землю свою корзину и всыпал Францу, баронскому лакею, сколько счел необходимым. А поскольку барон попробовал вмешаться, то и ему досталось по физиономии. За это Ханнес полгода отсидел в тюрьме.
Дело прошлое, почти забытое!
С тех пор Ханнес многому научился. Выйдя из тюрьмы, он только два дня побыл в деревне, а затем уехал и жил в большом городе в Саксонии. Вместе с тысячами других он день за днем ходил работать на завод.
Но в Дазекове Ханнеса не забыли. Его помнили прежде всего как человека, который съездил по уху барону. Об этом случае вспоминали охотно и часто рассуждали о нем в кабачке. Тюремное заключение никто не считал постыдным для Ханнеса. Наоборот, оно поднимало его авторитет. Напрасно он задал тягу из деревни, говорили рыбаки. Спокойно мог бы остаться, никто бы его не попрекнул. Но Ханнес был тогда еще глуп, он боялся сраму. Побывать в тюрьме, за что бы там ни было, он считал постыдным. И только на заводе, в кругу товарищей у верстака, на собраниях социал-демократов, к которым он вскоре примкнул, — только там он понял, что знакомство с тюрьмой не всегда позорно.
— Ну, теперь Пучеглазый успокоится, — говорит Ханнес брату. — Его Мета вернулась к нему.
Фите смеется, выпивает рюмку «пшеничной», поднимается с места.
— Да ты не танцевать ли собрался, Фите?
— А почему бы нет? — отвечает Фите. — Чем мы не кавалеры? Чего сидеть-то без толку?..
Кончился один танец, начинается новый. Дошло дело и до «полонеза». За распорядителя Ханнинг Штрезов. На столах уже не мало пустых бутылок.
— Эй, Эмиль, тебе завтра чем свет на работу, много не пей, оставь глоток на опохмелку!
Эмиль Хагедорн не пошел даже в большой зал. Сидит в маленьком трактирном зале, который открыт по будням. Хотя он и не принадлежит к рыбакам, кое-кто уже пытался затащить его в зал. Но Эмиль не двинулся с места. Язык у него уже едва ворочается и движения рук не поддаются контролю.
— Я жду здесь свою невесту, — бормочет он время от времени себе под нос. — Да-да, невесту! И пусть этот паразит не попадается мне на дороге…
Ты ждешь невесту? Невесту не ждут, за ней заходят, Эмиль. Если у тебя есть невеста, тебе незачем здесь сидеть, к невесте каждый вправе зайти домой. Дом Стины теперь в той избушке на берегу, и раз там ее дом, туда тебе надо идти к ней в гости.
Понемногу эта мысль приобретает форму. Эмиль Хагедорн отталкивает бутылку, поднимается из-за стола, стоит с минуту, пока не начинает ощущать достаточную крепость в ногах, и затем уверенно идет к двери.
Луч света озаряет дубы. Порыв ветра швыряет в помещение снежную пыль, Мартин Биш беспокойно поворачивает голову. Дверь захлопывается.
У берега плещется вода, буря взметает снежную пыль. Вода без препятствий добралась до кромки травы, ползет дальше вверх по луговине. Не видно ни зги, не светятся окна, не горят звезды, хлещет ветер в лицо, трудно дышать, и ноги едва переступают против упрямого норд-веста. Буря завывает в деревьях, дрожат и стонут, как живые, ставни и двери, и улица, и каждый куст. Бешеный всадник мчится над землею! Он стегает коней, размахивает свободной рукой, его дикий, неистовый крик несется над домами Дазекова. Прочь с дороги, я мчусь, и со мною движется море.
Все выше лижет берег вода, все дальше взбегают волны, и берега больше нет. Над землей, над водой мчится бешеный всадник, и пена шипит за его колесницей. Гей, гей, я еду, я мчусь, я стегаю коней. Я бог всего, кроме молний, бог бури, бог воды и белых пенистых волн. Я сам молния, и мой путь бесконечен, я всюду — и на суше, в деревьях, в кустах, в дымоходах, и я же на море, я бешеный всадник — гей, гей! Я радость, я радость, безмерная радость, я стегаю волны, и они бесятся, как я сам, они уже не лижут землю, они ее пожирают. Я ночь, непроглядная ночь, не нужно мне звезд, я бог неустанной погони. Я разрушение, в нем моя радость…
В избушке Штрезовых беда.
Прежде всего помоги больной жене подняться наверх, разбуди детей, отнеси наверх коляску с маленьким Отто, а потом уже тащи все, что сможешь, по крутой лестнице на чердак.
— Давай, сынок, берись — не хлопай ушами, неси-ка вот ящик из комода. Стина, бери часы! Постели! Разбери кровать, Стина. Кастрюли и сковородки наверх, живо, живо!
А вода прибывает. Вот уж в сенях, и на кухне, и в горнице полы сплошь покрыты водой, по ней проходит легкая рябь. Под ударами волн сотрясаются стены. Так уже бывало дважды, многие годы назад. Дом стоит глубоко в воде.
— Картошку спасать, живо!
На тростниковой крыше приплясывает ветер.
Из слухового окна Вильгельм Штрезов пытается рассмотреть, что происходит в деревне. Его волосы развеваются на ветру, в лицо бьет снежная пыль. И нельзя различить ни единого звука, кроме завывания шторма и грозного плеска волн, которые гуляют вокруг дома. Ни огонька, лишь коптилка мигает позади на чердаке.
«Только бы дом выдержал, — думает Вильгельм Штрезов. — Если стены не выдержат, дело дрянь».
Тесно в маленькой каморке. Берта, одетая, с ввалившимися глазами, сидит рядом со Стиной на кровати. Фрида лежит, но не спит. На полу, у ног матери, присел на корточки Евгений. Все молчат.
Боцман берет коптилку, медленно спускается по лестнице. Он наблюдает за водой. Неторопливо уплывают дрова. Вильгельм Штрезов присаживается на ступеньку. Ему слышно, как плещется вода. Он мельком вспоминает о сарае, старом, ветхом сарае. Его, наверное, вода уже унесла. Там были еще остроги для охоты на угрей…
Теперь ни топора, ни полена дров, а зима ведь только начинается.
Боцман наблюдает за водой. Она медленно поднимается по стенам. Боцману приходится пересесть на ступеньку выше.
«Что-то теперь будет?» — думает он.
Все мысли последних дней надвигаются вместе с водой, которая уже на несколько футов затопила и кухню, и горницу, и сени. Неправильно действовал, все делал наоборот. Ничего не сделал так, как надо. Именно когда казалось, что все хорошо и правильно, со стороны каждый видел, что все это ложь и мишура.
Один сидит здесь Боцман, а в деревне рыбацкий бал. «Если бы мы были там, мы вообще бы не знали, что тут происходит…»
Нет, не в ту сторону мысли, не в ту. Завтра была бы помощь! Вот вода уносит дрова, прочь уплыл весь сарай, а ведь только начало зимы…
Может, еще рухнут стены, и никому не будет дела до того, что случилось с избушкой на берегу.
Но ведь у тебя было полчаса, Боцман, когда ты мог еще вброд дойти до дюны и по дюне добежать до деревни.
Но ты сказал Берте, когда велел ей подняться наверх:
— Это пустяки, не такая уж беда, подумаешь, лужа воды в доме.
Упрямец, неисправимый упрямец! А теперь вода прибывает, скоро она войдет и в деревню, может быть, даже смоет ее? Ну нет, этого не будет. Нет, деревне ничего не сделается, но избушка на берегу вряд ли уцелеет. В стене горницы как будто уже образуется дыра. Возможно, каркас и выдержит, но уже нет заготовленных на зиму дров, нет острог для охоты на угрей, и если твоя семья не замерзнет, Боцман, то наверное умрет с голоду. Но ты не захотел пойти в деревню! Видите ли, этим ты уронил бы свое достоинство. А теперь ты сидишь здесь на лестнице и пересаживаешься на ступеньку выше, потому что вода все прибывает и грозит унести твое последнее добро…
— Хеккерт, никак ты не можешь мне отказать, Хеккерт! Ведь Марта пригласила меня на первый танец, а теперь я ее приглашаю. Так что можешь особенно не распространяться…
Йохен Химмельштедт поднимает Марту со стула, и ее муж остается в одиночестве.
На возвышении, у ног скрипача, лежит громадная труба Хейни Боргвардта. Парень недолго выдержал. Играть приходилось почти беспрерывно. Музыканты успевают лишь пропустить по рюмочке, и снова за дело. А бал у рыбаков бывает раз в году! Хейни Боргвардт танцует, все танцует не знающими устали ногами, и хрипловатые глотки горланят веселые песни…
А за окнами завывает буря. Но кому сегодня до этого дело? Сегодня надо танцевать, распевать и выпивать, да, выпивать! Много цифр уже записал Мартин Биш в долговую книгу.
«У тебя глаза горят,
Живописен твой наряд».
«Хоть как жердь ты долговяз,
Не беда, станцуем раз».
Тили-бум, тили-бум, тили-бум.
«Брешут злые языки,
Что я вышел в старики:
Глянь, как топаю ногой
С моей милой, дорогой!»
Тили-бум, тили-бум, тили-бум…
Будем, будем танцевать, будем песни распевать, еще будем выпивать, выпивать, выпивать. Выпитое горячит и кружит головы. Хеккерт сидит с хмурым лицом. Наконец-то Йохен приводит его Марту обратно.
Но когда она садится, она смотрит на Йохена большими серыми глазами, и Йохен колеблется, хмель прогнал благоразумие, Йохен хочет снова пригласить Марту на танец, сейчас же, именно сейчас, когда она наконец взглянула на него. Но откуда Хеккерту знать, что это действительно первый и единственный раз за сегодняшний вечер?
Хеккерт вскакивает, замахивается кулаком, и в один момент зал превращается в бурлящий котел. Ругань и песни, ругань и грохот падающих тел.
— Эй ты, куда лезешь? Не тронь лучше, ты, скотина!
Удар, падение, хохот. Хмель прогнал благоразумие. Напрасно музыканты пытаются укрыться в сенях, и их бьют наравне со всеми. Шрамы давнишних ссор вскрываются в хмельном ожесточении, и старая дружба стоит за себя, Йохен Химмельштедт был первым, кто дал сдачи. Ханнинг Штрезов дерется на его стороне. На них наваливаются угреловы. Прежде чем Кришан Шультеке успел стянуть с себя пиджак и джемпер, исход всех схваток был почти решен.