Часть третья
Одну ночь Боцман провел у Ханнинга. Спалось ему плохо. Жестко было лежать на голом полу. Какой уж тут сон. Пол твердый: известное дело — доски. У лодки доски такие же самые. В лодке Вильгельм Штрезов спал частенько, спал глубоким и крепким сном. Той ночью у Ханнинга он спал плохо. Он все старался отдать себе отчет в происходящем и не понимал, отчего страдает. Боцман в эту ночь представлялся самому себе путником, который во тьме стучится в дом, но убеждается, что двери не откроются перед ним, хоть устал он безмерно.
Боцман искал ключ.
Под утро ему почудилось в беспокойном полусне, что ключ нашелся. Но теперь он стал представляться себе человеком, который в темноте ходит по кругу. Он пришел опять к началу, а началом было — Я.
В этот день Фите Лассан предложил Вильгельму Штрезову жить пока у него в задней каморке, потому что буря, как выяснилось теперь, снесла часть крыши домика на берегу.
Так Боцман встретился с Ханнесом Лассаном.
«Зачем тебе все это знать?» — спросил Боцман после долгой беседы. Беседа длилась целую ночь и еще полдня. За эту ночь и пришедший за нею день Вильгельм Штрезов, Боцман, узнал больше, чем за всю прежнюю жизнь. Впервые в жизни он провел целую ночь за серьезной беседой. И все выстраданное за последние месяцы вновь поднялось из глубин, поднялось из глубин все выстраданное за прошедшие годы.
Боцман искал ключ.
Ханнес Лассан сказал, что ключ — это Мы.
Боцман не удивился: то, что говорил Ханнес, не было ему чуждо.
Но все же ему нужно было собраться с мыслями.
После нескольких дней работы он с семьей и Стиной вселился обратно в свой домик на берегу.
Избушки Дазекова съежились под январским морозом. На карнизах, на столбах заборов — пухлые подушки снега. Широким покровом, словно полотняной простыней, снег прикрыл плоскую землю — маленькие усадьбы, поля и луга. Ри́ку свежий снег засыпал на три фута, а под ним лед — кто знает, какой толщины.
Мужчины сидят дома, возле окон большой комнаты, где на крючьях висят сети, и из их рук одна за другой бегут новые ячеи. Женщины наводят порядок в доме, усмиряют детей, подсаживаются с вязаньем к своим мужьям.
Много есть предметов для разговора. Рыбацкий бал у Мартина Биша теперь почти уж позабыт, но по поводу спасения обитателей избушки на берегу можно еще немало поговорить.
— …вот уж действительно им сейчас нелегко приходится, — говорит жена Йохена Химмельштедта. — Дрова все намокли, да и в доме не особенно приятно. Помнишь небось, как у нас тогда было, после большого наводнения. Все вверх ногами. До сих пор не забуду, как мы грязь со стен соскабливали. Не-ет, Йохен, нелегко им сейчас приходится.
Йохен Химмельштедт только поднимает брови, помалкивает.
— Как же они там обходятся теперь, с мокрыми-то дровами, — снова заводит речь жена. — Мне Берту жалко с детишками. Она, конечно, всегда малость нос задирала. Но и ей досталось — сначала роды, да какие, пришлось даже доктора звать, потом посторонняя баба в доме, сама все болеет, потом наводнение… а тут еще новое дело… Не-ет, Йохен, что ни говори, нелегко ей приходится.
Поскольку Йохен не отвечает, молчит и она некоторое время, а потом опять обращается к мужу:
— Ну сказал бы уж что-нибудь. Сидишь тут как в рот воды набрал. Что ты об этом думаешь?
Йохен вяжет сеть. Наконец произносит:
— Я тебе, слышь, вот что скажу: Боцмановы дела меня нисколько не касаются. Пусть он себе ловит угрей. Это его дело, и что у него теперь водою дом залило, это тоже его дело. Что сам заварил, то сам и расхлебывай. Расскажи-ка про что другое. О Боцмане не желаю больше слышать, не желаю слышать.
— Другое, другое… У людей вода в доме! О Боцмане я тебе и слова не сказала, дурень ты. Он был твоим дружком… Чего вы вообще-то ходили помогать ему?
Йохен опять высоко вскидывает брови.
— Ты хоть морщись, хоть нет, — говорит жена, — а я все равно буду говорить что хочу. С вами только так. Все вы одинаковы. «Боцман, Боцман», — что мне ваш Боцман! Вы подумали хоть раз о Берте и детях? Вода в доме! Посторонняя баба в доме! Вот бы о чем подумали— да ну, разве вам есть до этого дело?.. Знаешь, что вся деревня говорит? Что Стина Вендланд рожать собирается. И неизвестно, кто отец… Ох, ну вот, теперь ты по крайней мере знаешь, в чем дело. А я возьму большие санки и отвезу Берте Штрезовой сухих дров. Вот так и знай.
Йохен Химмельштедт роняет сеть.
— Что ты сказала? Стина Вендланд рожает? Мать ты моя, да ведь ей самой-то шестнадцать!
Весть передается из уст в уста. Жена рассказывает мужу, муж рассказывает приятелю, приятель своей жене. Вся деревня говорит об этом: Стина Вендланд скоро родит. И Линка Таммерт отправляется в Ханнендорф выпросить себе литр молока, а потом фрау Лоденшок рассказывает батрачкам: «Ну Стинка-то, сопливая девчонка, из молодых, да ранняя! Верно люди говорят, брюхатая она!»
Эмиль Хагедорн узнал об этом еще несколько дней назад. Стина сама ему рассказала. Другие болтают, что от людей услышали, они хотят верят, хотят нет. А Эмиль знает наверняка, нет больше для него никакого сомнения, и знает он также, кто виновник Стининой беды.
Вечер начинался так чудесно. Все сидели у Ханнинга Штрезова за столом, играли в карты, обменивались шутками. Перед тем Ханнинг рассказывал детям одну из своих историй. Эмиль и Стина сидели рядом, и, пока Ханнинг рассказывал, Эмиль украдкой под столом пожимал ей руку. Стина была как-то очень тиха, однако, глядя на нее, никто бы не сказал, что у нее есть какое-то настоящее горе… Боцман спал в эту ночь еще у Лассана — лишь на следующий день Штрезовы и Стина собирались перебраться в избушку на берегу.
— Да побудь ты еще немного, что тебе не сидится! — сказал Ханнинг, когда Боцман собрался уходить.
— Нет, Ханнинг, пора уже…
И Вильгельма Штрезова ничем нельзя было удержать. Быть может, ему пришел в голову какой-то новый вопрос, на который Ханнес Лассан должен был ответить.
После той беседы в первую ночь, после наводнения, Ханнесу Лассану приходится отвечать на многие вопросы Боцмана. Многое захотелось Боцману выяснить, его обуяла страсть задавать вопросы, а Ханнес Лассан давал ему почувствовать свою дружбу и симпатию. Кто, как не Ханнес, первым пришел на помощь, когда Боцман бился над ремонтом дома? Не Лассаны ли, Ханнес и Фите, дали сухой тростник, который был до зарезу нужен, чтобы поправить крышу? Ханнес первый взялся за работу, и даже Ханнинг, родной брат, лишь глядя на Ханнеса, стал помогать. Больше никто не пришел. Многое умеет разъяснить Ханнес Лассан, и Боцман задает ему, пожалуй, больше вопросов, чем Евгений в школе.
Напрасно Ханнинг удерживал его в тот вечер. Боцман делал вид, что сильно устал, и ни за что не хотел остаться. И тогда Стина сказала Эмилю Хагедорну:
— Эмиль, мне хочется немного пройтись. Я провожу тебя по дороге в Ханнендорф.
— Верно, Стинок, давай прогуляемся, — сказал Эмиль.
Они проводили Боцмана до дома Лассанов. И здесь, у садовой калитки, пожелав им доброй ночи, Вильгельм Штрезов взглянул на Эмиля и сказал:
— Ну, Эмиль, давай-ка, братец, не будем голову вешать, даже если свет разом перевернется.
Эмиль и Стина остались вдвоем. Парень ничего не понял, неоткуда было ему знать, что слова Боцмана предназначались не столько ему, сколько Стине.
— Куда он гнет, Стинок? Это мне-то голову не надо вешать? Почему вдруг мне не следует вешать голову? Почему должен свет перевернуться?
Стина сказала, не глядя на него:
— Пошли, Эмиль, давай сначала маленько пройдемся. Сейчас я расскажу тебе все как есть.
И они пошли, взявшись под руку, как жених и невеста. Была ясная ночь, одна из тех редкостных ночей, когда верится, что до звезд, до сверкающих точек там наверху, можно достать рукой, стоит только взять высокую лестницу, а там… а там еще одну, и еще, и еще — и кажется, как будто ничего не стоит их схватить. Близь и даль становятся едины. Движения и лица — сама холодность, а в жилах течет горячая кровь. Они взяли друг друга за руки, и Эмиль позабыл, о чем он только что спрашивал, рассеялось нахлынувшее было недоверие, смутное предчувствие. Далеко увел он Стину с собой по дороге. Близкие звезды светились, исчезали и появлялись, то будто отодвигаясь в бесконечную даль, то приближаясь снова. На запорошенные снегом поля свет их падал серо и тускло. А губы Стины были мягки. Все это было. И тут Эмиль Хагедорн начал строить планы.
— Знаешь, Стинок, хочу уходить из Ханнендорфа. Думаю перебраться в Дазеков и стать рыбаком… Как ты думаешь, если бы мы с тобой вашу старую избу с толком перестроили? Пожалуй, можно было бы жить?
Стина опустила руки. Помолчав с минуту, она ответила:
— Я должна тебе кое-что рассказать, Эмиль.
И она рассказала все.
Звезды мерцали, свет лежал на полях тончайшей пеленой тумана. У дороги стояли припушенные снегом кусты.
Звезды померкли, свет на полях сменился тьмой, густой и непроницаемой. Кусты, заснеженные кусты у дороги, бесшумно сбрасывали свою снежную ношу на землю, черные голые ветви торчали во тьме. Не видно стало дороги, не видно стало кустов, потемнели звезды.
Эмиль Хагедорн отпустил руку Стины.
А когда снова возникли из тьмы свет и звезды и кусты у дороги, запорошенные снегом, Эмиль Хагедорн пошел вперед, ступая осторожно и нетвердо.
Пройдя за ним несколько шагов, Стина остановилась, посмотрела вслед Эмилю, который шел по дороге на Ханнендорф, будто переходил вброд речку. Его одеревенелая фигура медленно уплывала. Это не Эмиль Хагедорн, нет, это не он, это какой-то отдаленно знакомый образ из сказки. Стина провела рукой по глазам. Да, это все же Эмиль Хагедорн. Снова стало отчетливо видно, что он идет в Ханнендорф. Дорога была дорогой, не было никакой речки.
Тогда Стина побежала за ним, дернула его за руку, так что он поневоле остано