вился. Она хотела удержать его, он не должен был двигаться дальше, нельзя, чтобы он двигался дальше. Ведь она сказала обо всем как-то совсем по-другому, вовсе не так, как ей хотелось сказать…
— Теперь ты повернул назад, ты, мямля, думаешь небось, что во всем прав. А все же послушай, что я тебе скажу. Я хочу сказать тебе, что ты мне вправду люб. Ты мне вправду полюбился. И скажи вот ты мне сам, что я могла тогда поделать, если этот Бюннинг просто набросился на меня… А? Ну, а теперь беги, беги скорей. Но если у меня родится ребенок, я тут ни при чем. Ну, беги же!.. Я как-нибудь сама обо всем позабочусь. Уж как-нибудь сама!..
И она отпустила его.
Эмиль сидит в людской кухне. Рассевшись вокруг добела выскобленного стола, батраки и батрачки черпают ложками молочную похлебку с ржаными клецками и говорят о том о сем. А у Эмиля Стина не выходит из головы с тех самых пор, как он в последний раз ее видел.
«Что мне хотелось бы знать, — думает он, — что мне хотелось бы знать, это почему она тогда, в первый раз, сказала неправду. Не могла же она думать, что я запросто все проглочу и скажу спасибо. Кто же захочет брать невесту, которая вот-вот родит от другого?.. О том, чтобы посчитаться с этим прохвостом, нечего даже и мечтать… Вот поди-ка тут и разберись. Чертовщина какая-то, я скоро совсем запутаюсь. Если все по порядку рассудить, оно и верно, в чем она виновата? Что правда, то правда. Но не могу же я растить потомство этого прохвоста. Не-ет, на это я не способен!»
Вот уж сколько дней так, туда и сюда, будто спорят в нем два человека все об одной и той же неразрешимой задаче. И Эмиль, уже помимо своей воли, все прикидывает и так и эдак и не приходит ни к какому решению. Вот уж, кажется, все правильно взвешено и достигнута ясность, он знает, что ему нельзя жениться на Стине, он говорит себе: «Да что в самом, деле, нет, что ли, других девчат на свете?» И все же не находит покоя. «Стина, — думает он. — Стинок…» — думает он.
Ложки стучат, котел пустеет. Эмиль Хагедорн ест, глубоко задумавшись, он не слышит шума, не слушает речей.
— Эмиль, — окликает Фриц Хольтрехт. Этот батрак, который давно приударивает за Ганной Рокельт, господской горничной, да все безуспешно, слишком хорошо знает о склонности Ганны Рокельт к Эмилю.
— Эмиль!
Тот устало поднимает взгляд от тарелки.
— Ты знаешь, что мне Фрида здесь рассказывает?
— Тихо ты, а то затрещину получишь, — говорит Фрида.
— А ну, давай полегче. Ты же мне только что сама рассказывала, что Стина Вендланд рожать собралась и никто не знает, кто отец.
Эмиль сразу настораживается.
— Слыхал, Эмиль?.. — кричит Фриц Хольтрехт и при этом косится на Ганну Рокельт. — Ну стой ты, не ори. Она в положении. И никому не известно, кто отец.
Ни для кого здесь не секрет, что Эмиль к Стине неравнодушен. Мало того, что они тут вдвоем частенько сидели на кухне, когда Стина еще работала в имении; в последнее время Эмиль зачастил в Дазеков, и Линка Таммерт быстро разобралась, куда он ходит, и рассказала тетке Лоденшок, а та всем остальным… Все смотрят на Эмиля. Только старики продолжают спокойно черпать ложками свою похлебку. Что им за дело да сплетен? Им безразлично, родит там кто-то или не родит. Детей и без того много.
— Кому до этого какое дело, — говорит Эмиль.
— Ну, я думаю, тебе-то как раз не все равно. Так кто же отец? Ты знаешь?
— Придержи язык, — говорит Эмиль Хагедорн и добавляет, передразнивая: — Заладили «кто отец?»! Кому же им быть?
— Ах так… — произносит Ганна Рокельт, господская горничная. Ганна Рокельт не любит Стину. Она вскружила голову Эмилю. — Ах так… Значит, ты отец, Эмиль?
«Ишь как все глотки дерут», — думает Эмиль.
Он смотрит то на одного, то на другого, достает из кармана штанов трубку и кисет, начинает набивать трубку, потом вдруг прекращает свое занятие и говорит:
— Никому нет дела, кто отец. Одно вам скажу: я был бы рад, если бы я был отцом. Да только вот не я. И хочу вам еще сказать, кто отец, пусть каждый знает об этом, каждый должен знать, чья кошка мясо съела… Бюннинг над Стиной снасильничал, это Бюннинга дело, прохвоста окаянного… Да, да, чего вылупилась, Лоденшок, можешь сейчас же бежать и поцеловать Бюннинга в задницу. А что правда, то правда. И ты, Ганна, гляди, как бы с тобой не получилось то же. Не обязательно Бюннинг, может и кто другой наградить тебя эдаким маленьким барончиком. Сейчас тебе легко нападать на Стину, но не забывай, что и с тобой может случиться. Это уж ты мне поверь. Да ты, впрочем, и сама не хуже меня знаешь.
Ганна Рокельт хочет выразить свое возмущение, готовится что-то возразить, ищет подходящих слов. Эмиль машет рукой.
— Брось, Ганна. Рассуждать-то ты горазда. А — на деле они что хотят, то и творят с вами.
Девушки и женщины сидят откинувшись назад, руки на коленях. Мужчины, по обыкновению, опираются руками о стол.
— Да… — произносит кто-то. — В общем-то, Эмиль прав. Здесь каждая может завтра попасть в такую же беду, как Стина. А Стинка не виновата. На язык она, верно, всегда была востра, а в остальном ничего худого про нее не скажешь.
— Чего там… — говорит другой. — Стину винить не приходится. Если бы, скажем, кто из нас такое сделал, ни с того ни с сего вдруг на девку напал, разве это ему сошло бы? Только из нас никто такого не сделает, а вот когда они это делают, то все должны молчать.
— А по-моему, — говорит третий, — надо бы этому Бюннингу как-нибудь вечерком впотьмах как следует бока намять. Он давно уж это заработал.
— Ну, пошел языком трепать… Какой герой нашелся!
— Допустим, намнешь, — говорит еще один. — А что дальше? Только угодишь за решетку.
— Бежать отсюда надо. В городе опять новую фабрику строят, там каждому сыщется работа, — говорит кто-то.
Эмиль Хагедорн уже не прислушивается к разговору, он думает о Стине. Ганна Рокельт искоса посматривает на него. Он глубоко затягивается дымом из трубки. По лицу заметно, как тяжело ворочаются его мысли.
«Никто Стину не винит. Никто. И действительно, она здесь ни при чем. Но с другой стороны, на что мне бюннинговское отродье? Из этого ничего путного не выйдет…»
— Если бы я была мужчиной, я на Стину никогда больше даже и не взглянула бы, — громко говорит Ганна Рокельт. — Я-то? — никогда!
Эмиль встает из-за стола.
— Да-а, этому я верю, Ганна. Ты-то уж никогда, этому я верю.
«Так что же все-таки будет?» — думает он, идя через двор. Мысли кружатся каруселью. Без конца, без начала. Одно лишь немного прояснилось: никто из мужчин не считает Стину виноватой. Это Эмилю приятно. Где-то в глубине души он знает, что все мысли бесполезны, в глубине души он чувствует, как мила ему Стина и как ей сейчас тяжело. Но он не хочет себе в этом сознаться…
— Боцман, что же это будет? — спрашивает Стина.
Вильгельм Штрезов осторожно кладет побелочную кисть на кухонную плиту. Он белит стены во всем доме. Правда, Ханнинг Штрезов советовал подождать до весны, потому что стены еще не просохли, побелка сразу посереет, и сейчас дом не высушишь, сколько ни топи.
Но все же без отказа дал свой инструмент и поделился запасом дров. Боцман сказал ему:
— Слушай, Ханнинг, когда я потом стану этим заниматься? Ты хорошо знаешь, что весной и без того много работы.
— Ну ладно, Боцман, дело твое, — ответил Ханнинг. И добавил, помолчав: — Тем более что ты ведь скоро угреловом станешь.
На это Боцман ничего не ответил.
— Что я тебе скажу, Стинок… Сам толком не знаю, что теперь будет. Мне всякое приходит на ум. Я тоже, понимаешь, много в чем не разобрался. Придется, видно, тебе обождать, пока Эмиль образумится.
— А ты и вправду так думаешь, Боцман?
Вильгельм Штрезов отвечает без запинки:
— Знаешь, Стинок, я об этом как раз толковал с Ханнесом Лассаном. Он тоже говорит, что Эмиль просто одурел. Все это опять образуется, вот посмотришь.
А про себя думает: «Надо как-нибудь в самом деле поговорить с Ханнесом. Она же в самом деле не виновата. Ханнес наверно уж подскажет, как быть».
— А ему-то что? — спрашивает Стина.
— Э, не говори, Стинок. Он так разбирается в делах, что диву даешься. Я вот тоже сперва думал, кого касается, что я делаю и что собираюсь делать. Я и сейчас спорю об этом с Ханнесом, а иной раз мне даже сдается, что он тут маленько недопонимает и что мне все виднее. Но одно знаю точно: у него на все есть правильное слово, и, как ты ни верти, он всегда останется прав. Не-ет, Стинок, у этого котелок варит, ты уж мне поверь.
— Ну погоди, Боцман: кому какое дело до нас с Эмилем Хагедорном?
— Э-э, Стинок, это вроде бы правильно, и опять же неправильно. Мне-то ты рассказала, что у тебя с Эмилем получилось, и что ты в положении, и что если бы не Бюннинг, черт бы его побрал, то не было бы у тебя с Эмилем никаких неприятностей, — рассказала, верно? Вот оно в чем дело-то. Вот и Ханнесу Лассану будет не все равно, как это у тебя складывается.
— Сдурел ты, Боцман. Ничего и понять нельзя, что ты такое плетешь. Если я с тобой об этом поговорила, так что ж мне теперь и к Ханнесу Лассану бежать рассказывать? Скажешь тоже.
— Погоди, Стинок, погоди, не спеши. Я тоже сперва не смекал, что к чему, когда меня Ханнес спрашивать стал, почему ты у меня в доме живешь и как это мне повезло в угреловы выбраться. Я тоже говорил: «Что ты суешься не в свое дело?» И не стал с ним разговаривать. А он мне: «Нет, Боцман, мне есть до этого дело, и каждому есть до этого дело». И тут он мне растолковал, почему. Это не просто завидуют люди и зла желают, когда не хотят теперь с тобой дело иметь, сказал он, тут есть кое-что другое. И сказал такое одно ученое слово, я уж забыл его…
— Да ну тебя, Боцман, к чему мне это все. Что теперь будет со мной и с Эмилем, хочу я знать…
— Тихо, Стинок, тихо. Я ведь тоже подумать должен раньше, чем говорить… Понимаешь, если все узнают, что Бюннинг втравил тебя в беду, это только к лучшему. Все должны об этом знать.