— Но, Штрезов, ты должен знать: угреловы не ходят колоть лед. Ты никогда не получишь признания от дурней и завистников, если не научишься правильно себя вести.
«Правильно себя вести, правильно себя вести, — стучит в голове у Боцмана. — Что же, по его выходит — мне теперь голодать? Городит невесть что».
— А чем мне жить и кормить семью? — говорит он.
— Ну-ну… Почему же ты не придешь и не скажешь? Я охотно помогу тебе.
— Ну это вы уж лучше бросьте, управляющий — говорит Боцман.
«Он так же непокладист, как все остальные, — думает Бюннинг. — И к тому же нисколько не умнее».
Все залито солнцем, ослепительной белизной распростерлось снежное поле. Управляющий подбрасывает вверх комочки снега, а с озера доносится протяжное кряхтенье работающих.
— Как поживает эта, как ее, Стина Вендланд? — спрашивает управляющий.
— Как поживает? — сразу отзывается Вильгельм. — Да уж это вы сами должны понимать, управляющий. Как живется девчонке, когда она в положении…
«Ого, да он, по-видимому, неплохо информирован, — думает про себя Конрад Бюннинг. — Хорошо еще, что мы с ним тут уединились».
Свою следующую фразу он произносит уже более резким голосом:
— Откуда мне знать, Штрезов, что эта девица забеременела? Я ведь не всеведущ…
— Ах та-ак, — говорит Боцман… — Вы этого знать не желаете?
— Но-но, послушай-ка! Ты как будто хочешь сказать, что чуть ли не я отец?
Боцман остановился как вкопанный. «Что этот прохвост себе воображает? Или он думает, я такой дурак, что ничего не понимаю?» Боцман изумлен, озадачен. На мгновение он растерялся, ему подумалось: а может быть, Стина наврала? Но тут же устыдился этой мысли.
— А кто же? — спрашивает он.
Инспектор поворачивается и идет дальше.
«Пока эти бычьи головы сообразят, что от них требуется!.. Когда у человека есть немножко разума и воспитания, такие вещи решаются гораздо проще. Насколько легче договориться с Винкельманом или с бароном».
Управляющий проходит еще несколько шагов, затем останавливается.
— Так вот, послушай, Штрезов. Я не думал, что ты так трудно усваиваешь простые истины. Мы ведь только что с тобой говорили, что тебе будет оказана любая помощь. Ну что, ты все еще не понял?
Боцман смотрит управляющему прямо в глаза.
— Не-ет, — говорит он, — я же сказал, что помощи мне не надо. Я уж как-нибудь сам перебьюсь.
— А разрешение на лов угрей? Уж не думаешь ли ты, что получишь его ни за что ни про что? Что, собственно, ты себе думаешь?
Боцману хочется сказать: «А мне и не надо разрешения». Эти слова уже вертятся у него на языке. Но тут ему приходит в голову другая мысль. Он произносит:
— За это я и взял Стину в дом. Так договаривались.
Управляющий только язвительно рассмеялся, как бы говоря: детская наивность! Но вдруг сделался серьезным. Он воткнул в снег палку, оперся на нее обеими руками и сказал:
— Так вот, послушай внимательно. Мне кажется, довольно уж об этом разглагольствовали. Если это до тебя не доходит, то послушай внимательно. Ты получишь билет на лов угрей не в подарок. Здесь ничего не дарят. Если у тебя не хватает соображения, чтобы понять простые вещи, то придется тебе все разжевать и в рот положить. Вендланд беременна, это верно. Ты получишь билет на ловлю угрей, об этом тоже никто не спорит. В начале февраля ты получишь его на руки, за это я ручаюсь. А ты берешь девчонку к себе в дом, это ты тоже знаешь. Но это была бы слишком дешевая цена за билет. А посему… — Инспектор делает паузу. Заканчивает фразу: — А поэтому в отплату за билет ты еще должен сказать: ребенок, который родится у Стины Вендланд, это мой ребенок, ребенок Вильгельма Штрезова. Скажешь так, чтобы все знали. Теперь сообразил?
Боцман сначала не понимает, ему кажется, что он ослышался.
Двое мужчин стоят на снегу, стоят друг против друга: Боцман, рыбак из Дазекова, и Бюннинг, управляющий из Ханнендорфа.
Мягким покрывалом лежит на полях снег. Морозный январский день. Как два столба, как два темных деревянных столба, стоят двое друг против друга. Боцман держит руки в карманах, инспектор, широко расставив ноги, опирается на палку. Они смотрят друг другу в глаза, и один читает мысли другого.
И в Боцмане поднимается ярость. Дикая, слепая.
— Ах, вот чего ты хочешь, гад? — говорит он, и затем Бюннинг уже не знает, где искать спасения.
Боцман бьет куда попало. Кровь побежала у Бюннинга со лба, потекла по лицу. Он еще пытается поднять палку, он еще хочет обороняться, но Боцман вырывает у него палку, далеко отшвыривает эту ненужную вещь. Здесь надо обойтись одними кулаками, только руки и есть у бедняка для всех его дел. Сети плести, закидывать сети, вытаскивать рыбу, управлять парусами, налаживать снасть, смолить лодку, сращивать канаты — все, все голыми руками, а такие дела — в особенности. Всю свою ярость и все беспокойство последних недель вкладывает Боцман в эти удары, и при каждом ударе он осознает, несмотря на все свое ожесточение: вот так будет хорошо и правильно. И он бьет управляющего Бюннинга не разбираясь, куда попало.
— Ах ты, гад! Ах, мерзавец! — кряхтит он…
А солнце заливает светом заснеженное поле.
На озере стало тихо. Мужчины опустили топоры, смотрят, что тут происходит. Никто не трогается с места. Никогда еще такого не случалось, никогда еще, сколько они себя помнят, управляющему не приходилось получать побои от простого рыбака. Скорее наоборот.
— Братцы, он его укокошит, — бормочет Ханнинг.
Евгений стоит с широко раскрытыми глазами.
Никто не трогается с места.
Лишь когда управляющий повалился в снег, и Лоденшок, десятник из имения, поспешил к нему на помощь, а Боцман стал рукавом утирать пот со лба, лишь тогда зашевелились рыбаки. Они не спеша двинулись на берег. Кришан Шультеке бежит первым. Бюннинг стонет лежа на снегу.
Боцман идет навстречу рыбакам, — ни на кого не смотрит, ничего не говорит. Только когда проходит мимо Йохена Химмельштедта, он произносит:
— Ну, Йохен, теперь понял, какие дела?
И Йохен дружелюбно улыбается Боцману в лицо.
Вильгельм Штрезов перекинул на руку бушлат — ему жарко, — взял топор, который ему одолжил Ханнинг. Евгений семенит рядом с отцом.
— Папа, мы домой? — спрашивает мальчик.
— Ну ясно, сынок, чего ж нам тут делать. А?
И Евгений кивает согласно.
В тот же день вечером Эмиль Хагедорн впервые опять появился под окнами избушки на берегу. Когда Боцман вышел из дома, направляясь в кабачок к Мартину Бишу, где, как всегда, играют в карты и выпивают рыбаки, Эмиль Хагедорн спрятался за угол.
Потом он некоторое время еще постоял, притаившись перед дверью, и заглянул в щели ставней.
Но войти… войти Эмиль Хагедорн не решился.
Стаскивай в кучу все, что может гореть, из жилищ и из сараев. Сними с высохшего остова рождественской елки подсвечники и пестрые картинки, вытащи ее наружу, эту елку, брось ее в общую кучу.
Старые ящики, тряпье, сломанные весла, истлевшие канаты, ну а при случае не помешает залезть и в поленницу дров. Только смотри, как бы не заметила мать.
До громоздких размеров должна вырасти древесная куча, она должна быть с дом вышиной, а гореть должна как целый город, полыхать должна. Пусть искры разлетаются по всей округе.
А у лавочника Клозе под навесом стоит бочка с керосином. Поговори-ка с его Фридрихом; достаточно будет небольшого бидончика, пустяки, всего небольшого бидончика — для растопки. Да чего ты, Фридрих, это же законное дело, знаешь, как все должно запылать! Да чего ты боишься, дурья башка, ведь это на кайзеров день рождения! Чего? Без керосина будет гореть? Сам помазанник божий празднует день рождения, братец ты мой, а ты жалеешь ке-ро-сина! Отцу, само собой, ни слова. Во-от, это другой разговор. Мы зайдем пораньше, еще до рассвета, и захватим бидончик. Смотри, если проспишь, вздуем, это уж поверь…
И Фридрих Клозе, озабоченный, ложится спать. Беда, если отец заметит, он ведь всегда так носится со своим ке-ро-си-ном. Говорят, что это отчаянно дорогая штука.
А другие думают, да и говорят, так: что, день рождения? Ну подумаешь, дело какое. У каждого бывает день рождения. Но костер, высокое до небес пламя, — это бывает только, когда день рождения празднует тот. А накануне из имения приезжают сани и привозят сладкий пирог. Кто сказал, что он сухой? Это, брат ты мой, лучший пирог, о котором ты можешь мечтать. И опять же костер! А вокруг костра мы потанцуем и споем песенку— только споем ее не как велит учитель, мы ее совсем переиначим… Барон или управляющий будет держать речь, а ты тем временем сладко уснешь с брюхом, полным дарового пирога, но потом будет костер и начнутся песни и танцы…
Поутру в школе дела нельзя сказать чтобы очень веселые, Клинк, как обычно, пристает со своими вопросами.
«Отче наш, иже еси на небеси…» Ну это еще ладно, каждое утро так. Но потом начинается…
— Ну-с, Эмми Химмельштедт, что же ты молчишь? Что, что? Ты не знаешь, как фамилия учителя его величества кайзера? Скажи ей ты, Фите Бланк… Сейчас я возьму палку! Вот видишь, оказывается, не так уж трудно это запомнить. А ты, Эмми, напишешь мне к послезавтраму двадцать раз: «Учителя его величества нашего кайзера зовут доктор Хинцпетер».
В классе никто не шелохнется. Каждый напряженно ожидает, что и до него доберутся. Ах, вопросы! Завтра ты все равно забудешь всю эту ерунду. У кого-то там фамилия Хинцпетер. В городе есть купец Хинцпетер, папа рассказывал, он пьет больше, чем двадцать рыбаков. На кой он мне сдался, этот Хинцпетер? Это величеству надо помнить, как фамилия его учителя.
Но тут Фите Бланк поднимает палец. Клинк удивлен. Он как раз дал небольшую передышку, перестал спрашивать, и вообще он не любит, чтобы в этот день дети задавали вопросы. Клинк считает, что этот день должен быть проведен со всей торжественностью, а вопросы легко могут ее нарушить. Бьет учеников в этот день он тоже как-то неохотно.