— Заходи, Стинок, садись-ка вот сюда. Эмиль тоже здесь с нами.
Стина ответила запальчиво, что ей совершенно безразлично, здесь Эмиль или нет, что он ей нужен как прошлогодний снег, этот Эмиль Хагедорн. Однако присела к столу. И вот Стина слушает речь. Кровь ударяет ей в голову: как это так, кто-то посторонний говорит во всеуслышание о ее беде! Но странное дело, ей самой кажется, что так и надо. Ведь не затем, чтобы ее срамить, говорит здесь Ханнес, он говорит как-то по-новому, хорошо и правильно. Похоже на то, что ее беда — это для Ханнеса лишь один кирпичик в большом здании. И Стина слушает.
Ханнес Лассан спрашивает, какие в последние годы были уловы. Ну, об этом что и говорить — рыбы стало меньше, куда как меньше. В Боддене ни черта больше не поймаешь. Даже сельди убавилось в весеннюю путину. А ведь сельдь всегда была главной доходной статьей. Ханнес Лассан не называет цифр. Цифры здесь не в почете. Каждый и так знает. Каждый ощутил на собственной шкуре, что это значит, — причалить всего лишь с одной корзиной вместо двух. Потому что Вегнер, рыботорговец, платит за одну корзину ровно вдвое меньше, чем за две. Иначе и быть не может.
И вот Ханнес вносит предложение. В трактире становится совсем тихо. Мартин Биш, облокотившись на стойку, слушает с любопытством.
У датского побережья сельди хоть пруд пруди. Там ее столько, что датским и немецким рыбакам ее не выловить. Похоже, что сельдь переселилась туда из Боддена.
Рыбакам Дазекова надо объединиться, общими силами снарядить суда и выйти в далекое плавание, туда, где есть рыба. Улов поделить сообща, на каждого равную часть. Вот так, значит: плавать в Данию и ловить сельдь у датских берегов.
Поначалу все молчат. Потом заговорили все сразу.
Ханнес Лассан стучит по столу.
— Каждый должен высказаться, каждый. Но не все же разом, а по одному.
Первым выступает Кришан Шультеке.
— Ты что хочешь, чтобы мы все как один потонули? — спрашивает он. Говорит о лодках, о сетях и о бурном море, о том, что боты и сети слишком малы. Говорит долго и пространно. Свой вопрос о том, почему Стина присутствует здесь с рыбаками, при мужском разговоре, вопрос этот он позабыл.
— Ну хватит, Кришан, — прерывает его наконец Ханнес. Этих возражений можно было ожидать, поясняет Ханнес рыбакам. Он сам знает, что такое плавание не лишено опасностей, и не собирается этого замазывать.
— Однако же, — заключает он, — люди плавают, и мы могли бы попытать счастья, это вы сами понимаете. А нет — так все подохнем здесь с голоду, это уж будьте уверены. Я об этом по-всякому прикидывал…
Н-да, тут многое надо бы еще выяснить. Дело не шутейное. Каждый возбужден как никогда. Куда девалась обычная бездумность и безучастность. Сыплются вопрос за вопросом, они всплывают с такой же быстротой, как, бывает, на море в решительную минуту действуют руки. Постепенно из груды вопросов выкристаллизовывается один: почему сообща?
Но Ханнес Лассан знает ответ на него. Потому что работа у всех одна, потому что улов зависит порой от случая, потому что опасность для каждого одинакова, потому что один другому приходит на помощь.
Долго еще нет единого мнения. Кришан Шультеке все время возражает. Для него это счастливейший час. А между тем он уже твердо знает, что, когда дойдет до дела, он будет заодно со всеми. Да и другие это знают.
— Это надо все хорошенько обмозговать, — говорит Йохен Химмельштедт.
— Верно, Йохен, твоя правда. Вот и давайте завтра все соберемся и тогда решим, так или не так?
Но тут поднимается Кочерга. Другие говорили сидя. Кочерга первый, кто встает.
— Моя «Ильза» не пойдет в Данию. Я не желаю в этом участвовать, — говорит он.
Сначала никто ему не отвечает. Потом высказывается Боцман:
— А мы тебе морду набьем, Кочерга, ты и пожелаешь.
— Легче, легче, Боцман. Не думай, что ты каждого здесь можешь отлупить. Кочерга — это все же не Бюннинг.
Рассмешив рыбаков, Ханнес Лассан сразу привлек их на свою сторону. У Боцмана глубже врезаются морщины на лбу и выпячивается нижняя губа. Ему бы сейчас разбушеваться, стукнуть бы по столу кулаком… Но вместо этого он только говорит:
— Ну в таком случае твоя «Ильза» будет сохнуть на берегу весь год. Или ты думаешь, Ханнинг с тобой останется? Я-то уж, во всяком случае, с тобой не пойду.
— А ты вообще больше не член команды, — с достоинством отвечает Кочерга.
— Ну, хватит, — говорит Ханнес Лассан.
Да, на сегодня хватит разговоров об этом новом плане. Ибо на улице дети поют уже заключительную песню. Костер еще пылает вовсю, однако у Бюннинга с бароном, у пастора и учителя озябли ноги, несмотря на жар от костра. Они собираются домой. Еще раз, в последний раз исполняется песня в клинковском варианте.
Славься в лучах побед…
На воле, по другую сторону Ри́ки, ярко пылает костер. Батраки и батрачки из Ханнендорфа пришли в трактир Мартина Биша, они занимают свободные столы в большом зале. Кто-то принес с собой старую гармошку. Зазвучали танцы, старинные и новые. Рыбаки остаются на своих местах в маленьком зале.
— Ну, хватит, поговорили, — произносит Ханнес Лассан.
Что ж, на сегодня хватит. Но не так-то просто молчать, когда у тебя в голове гудит от непривычных мыслей. Много неясного у тебя на душе. Большое дело задумано — как тут ни крути, дело это большое. А с другой стороны, рискованное дело, и что еще скажут на все это жены? Окупится ли риск и вся затрата сил и умения? Да, все это не так просто. Но что в жизни просто?
Еще этот Хеккерт уселся тут, мозолит глаза, как будто прирос к своему стулу. Конечно, он уже завтра будет знать о замысле рыбаков, самое позднее послезавтра, но все же не годится сейчас, в его присутствии, говорить о своем плане. Дазековские рыбаки на своих маленьких лодках пойдут в дальнее плавание к Дании! Вон он сидит, Хеккерт. Какая ему забота? Угри всегда его, и деньги в кармане. А мы, остальные? Наш путь — дальше в море, к датским берегам, и добычу на всех. Равный труд, равный риск. Так мы уравновесим капризы счастья. Все это выглядит разумным, но подумать все же надо.
Кришан Шультеке, как бы между прочим, выспрашивает Ис-Вендланда.
— Как ты говоришь? Ты должен был в комнате убирать, а старуха до полдня в постели валялась? Ну, брат, я бы такого дела тоже не стерпел.
— …И потом была у ней такая керосиновая лампа. Я, конесно, стекло уронил, а она хотела мне за это по баске. Ну нет уз, говорю я ей, так дальсе дело не пойдет. Если иссо раз такая вессь слусится, то я ухозу к себе домой, к своей доське, так и сказал.
— Да что ты говоришь, неужто по башке огреть тебя хотела? — спрашивает Кришан, давясь от смеха. — Ну, я бы ей показал, как драться. Неужто же ты спуску дал?
— Нет, она ведь только иссо хотела, — говорит Ис-Вендланд. — Но вот я тут как-то домой прихозу, а был, сказу тебе сесно, не так стобы сильно выпивсы, тут она и подняла сум. Ну, это бы иссо ладно. Я ей говорю, а засем ты даес мне деньги, если я не долзен пить, говорю я. Тут она берет бельевую каталку и хосет мне, натурально, по баске. Тут я не стерпел и сам ей как влеплю. Так, говорю, дело не пойдет, и на следуссее утро усол. И вот присол.
— Так всю дорогу пешком и шел, Ис? Ого, видать, ты сильно по нас соскучился?
— Не всю дорогу… Когда слусяй подходяссий был, то и подъеззал с попутсиками…
Остальные слушают одним ухом. Разве можно верить, что там старик плетет? Кое-что, может быть, и правда, но большую часть он определенно приврал. Наверно, вдова Гаус просто его выгнала. Ведь он же лентяй, Ис-Вендланд.
— За тобой еще одна марка, Ис, ты, надеюсь, не забыл, — говорит Мартин Биш.
— Мозес быть соверсенно спокойным, ты ее полусис. Я теперь никуда больсе не собираюсь, — отвечает старик.
Стина выслушала все это. Она ничему не верит из рассказов старика, ни единому слову, но какая разница? Так или иначе, он снова здесь, и ей придется о нем заботиться. А работы нет, ничего нет, и придется спать в одной комнате со старым пьяницей и слушать, как он блажит с перепою. Снова темная, затхлая, холодная и сырая хибара. Так всю жизнь, и вдобавок его крики и ругань. Он пока не сказал ей еще ни единого слова, он ее даже будто не замечает. Что, разве он не слышал, как Ханнес говорил о ее беде? О да, он все выслушал. Сейчас он молчит, а потом начнет свою ругань и крики и будет произносить высокопарные речи. А она будет огрызаться. И так всю жизнь.
А вон сидит Эмиль Хагедорн. Иногда он поглядывает в сторону Стины. Однако она этого даже не замечает. Или, может быть, только делает вид? Посмотри-ка, Стина, Эмиль Хагедорн ждет только знака! Ну и жди себе, жди понапрасну. Сидишь тут и гадаешь, сам с собой никак не поладишь. Стина тоже тебе не поможет, нечем ей. Она, представь себе, наверно, и не захочет помочь. Ты сам должен решить свои сомнения, Эмиль Хагедорн, ибо твое решение будет значить, желаешь ли ты прожить со Стиной всю твою жизнь или нет. Со Стиной-то да. Ну так в чем же дело? Ничто в жизни не просто, ничто не совершается само по себе. Решайся, Эмиль, делай это сам, делай это сейчас же, подай знак, Эмиль. Сам подай знак, Стина этого сделать не может.
В зале танцуют под гармошку.
«Я скажу Боцману, что хочу остаться у него, и Берте скажу. Не хочу больше жить вместе со стариком. Вот не хочу, и все… Пусть хоть перебесятся все. Я останусь у Боцмана».
Стина прислушивается к разговору вокруг. Мельком, как бы невзначай, ее взгляд крадется к Эмилю Хагедорну. В течение секунды они смотрят друг на друга.
Нет, не прочтешь мыслей Стины. Она поднимается, идет к двери зала.
«Ну, Эмиль, — думает Ханнес Лассан, — давай уж, что ли… Чего сидишь опять, как сыч?»
В самом деле, чего сидишь? Иди-ка ты тоже к двери. Только так. Ну ступай уж, что ли? А то кто-нибудь другой пригласит ее на танец. Ах, ты не хочешь танцевать? Ты даже не убираешь в карман свою трубку. Ты только хочешь подойти и посмотреть, как танцуют другие. Но ты стоишь уже близко к Стине, и, когда кто-то хочет войти в зал, ты подвигаешься еще на полшага ближе, давая дорогу. Большой необходимости в этом не было, он прошел бы и так.