Что будет? Что она собирается со мной сделать?
Треск ткани. Лезвие опасно близко. Дьявольский смех над ухом и блеск диких глаз. Вот и я вся, голая, перед ними, как куриная тушка на разделочной доске.
Господи, да они собираются мне сиськи отрезать!
Моя реальность треснула. Змея беспомощного ужаса превращалась из гадюки в огромного удава. Секунды. Минуты кошмара. И нет ни спасения, ни будущего, ни жизни.
– Заклейми эту овцу!
– Подарочек для грязноволосой шлюхи!
– Подстилка для говнарей! Вырежи ей это! Пусть знает, кто она! Пусть на всю жизнь запомнит нас!
– Не, долго, места не хватит. Но я придумала другое слово…
Острая боль. Еще. И еще. Как будто проткнули легкие. Дышать невозможно. Сердце резали тупым ножом.
Смех. Смех. Им все смешно. Им все игра.
Ощущения утянули меня куда-то на глубину. Здесь только холодный пот. А на поверхности ― боль, страх. Я не хотела выплывать.
В глазах скинхедок ― извращенное удовольствие. Безумие. Ярость.
Тело раскалилось, нервы натянулись.
Они резали меня на части! Перед глазами пятна… я теряю сознание? Пятна все ярче. Я отчетливо видела их ― красные и синие, такие яркие, что я невольно зажмурилась. А потом я услышала шум. Сирена! И нарастающее яркое мигание…
– Мусора! ― раздался панический голос.
Скинхеды разбежались, как тараканы при включенном свете. Я с трудом собрала себя по кусочкам и поднялась. Расправила на груди лоскутки ― все, что осталось от футболки. На коже что-то вырезали ― мерзкое, кровоточащее. Я промокнула кровь тканью. Потом разберусь, нужно уносить ноги. Задрав голову, я увидела незаколоченное окно, из последних сил подтянулась и забралась в здание цеха. Держа руку на груди, как можно быстрее поковыляла прочь, подальше от сирен. Другое окно вывело меня к пустырю. Вокруг ― темнота и тишина, сюда мясорубка не добралась. Впереди высился сетчатый забор. Я перелезла через него и мешком упала на асфальт.
Здесь ждал сюрприз: в метре от меня валялся Юрец. Я с трудом узнала его ― лицо все раздутое, будто он засунул голову в пчелиный улей; губы ― кровавое месиво. Я подползла к нему и потрясла за плечи.
– Юрец! Юрец! Очнись, придурок!
Он разлепил узкие щелки глаз.
– Дафка… ― с трудом прошептал он.
– Валим отсюда, ― сказала я. ― Давай, помогу подняться.
Мы двинулись прочь, подальше от страшного завода. Я поддерживала Юрца, который ковылял на одной ноге, а вторая волочилась по земле.
– Как нам найти остальных? ― спросила я и пальцем дотронулась до губ. Они распухли и едва слушались.
– Надо фокруг походить. Может, кого и найдем.
Мы собирали свою компанию, как грибы в лесу. Тошку нашли лежащим под кучей бревен в ближайшем переулке. При виде друга страх отпустил меня: жив, это главное. Выглядел он чуть получше, чем Юрец: разбитые губы и фингалы, но лицо не такое опухшее, и идти мог самостоятельно. Дальше по дороге мы увидели ковыляющих навстречу Дена и Аню. Аня шла в разорванной одежде, поредевшие волосы падали на землю клоками. Ден плелся без кроссовок, оставляя кровавые следы.
– Кто-нибудь видел Нику и Игоря? ― обеспокоенно спросил Ден.
– Не ссы, эти дфе тфари не сдохнут. Они жифучие, ― вымученно улыбнулся Юрец.
Нику и Игоря мы встретили уже ближе к городу. Они оккупировали колодец в переулке между деревенскими домиками. Мы подошли к ним. Половина лица Ники заплыла и словно принадлежала чудовищу; вторая была все еще ее ― прекрасная, девичья. Игорь был без футболки. По его груди тянулся кровавый след от цепи.
Мы опустили руки в ведро с ледяной водой: жадно пили, умывались, промывали раны, приводили себя в порядок. Не разговаривали. Тяжелое дыхание и редкие стоны боли ― единственные звуки, которые мы издавали. Словно дикие звери.
Домой по пустым улицам мы шли медленно. Держались в одну линию, под руки вели тех, кто с трудом тащился, ― Нику и Юрца. Меня била дрожь. Мы сегодня родились во второй раз. А может, нас и убили… а теперь мы ― семь бессмертных призраков.
– Хочу нажраться. ― Игорь нарушил молчание.
– В гофно, ― подхватил Юрец.
– В полную зюзю, ― добавила Аня.
– В хламину.
– В дрова.
– В мясо.
– В слюни.
– В гвозди.
– В кофрик у дфери. ― Юрец смешно шевелил распухшими губами.
Мы помолчали, а потом не выдержали и засмеялись. И вместе со смехом словно выпустили панику и боль. Мы освободили себя. Обнялись крепче.
В эту секунду я осознала что-то очень важное.
Мне всегда нравились любые субкультуры, независимо от идей и побуждений. Плевать, творят они добро или зло. Они команда. Они «свои». Среди своих тебя не будут осуждать за то, что ты не такой, как все. Важно иметь свой круг. Свои люди ― будто крепкий за́мок, который осаждают, но оборону которого никому не прорвать. Моим за́мком всегда был Тошка, но одного человека мало… с одним человеком твой за́мок маленький, а нападающих так много. Очень сложно защищаться, и враги вот-вот ворвутся.
И я нашла своих. Теперь мой за́мок ― действительно крепкий.
Пока мы вместе, мы неуязвимы. И мы бессмертны.
На квартире мы зализывали раны и заглушали боль спиртным. Раздевшись по пояс, я встала перед зеркалом, приложилась к бутылке, наклонила голову и выплюнула алкоголь себе на грудь. Сморщилась ― обожгло. Я могла разглядеть всю рану целиком. Девчонка успела вырезать только две буквы, «Ш» и «Л». Еще три ― не успела.
Перед сном я отдала себя во власть воспоминаний и заново прожила день. Тихо плакала в подушку, оставляя на ней следы слез и крови, бессильно злясь на мир. Кто дал право этим ублюдкам думать, что они сильнее? В какой момент они вдруг поняли, что имеют над кем-то власть? Кто вселил в них эти мысли?
Все люди равны. Никто не имеет права подавлять других, а тем более унижать их.
Глава 22
Весь следующий день мы пытались отойти от произошедшего. Вопреки вчерашним мыслям о нашей общности и за́мках, я почему-то не могла больше видеть никого из компании и пошла на прогулку. Тошка рвался со мной, но я сказала, что хочу побыть одна. Он явно обиделся, но мне было все равно. Мне действительно нужно было ненадолго остаться наедине с собой и подумать.
Я бесцельно брела куда глаза глядят ― по дорогам, по дворам, мимо домов. В ушах ― наушники. На поясе ― плеер.
Люди шарахались, и я их понимала: я выглядела как опустившаяся бродяжка-алкоголичка. На лице ― синяки и ссадины, волосы давно не мытые, одежда поношенная и несвежая. Наверное, от меня пахло ― у нас не было возможности часто мыться, но я привыкла к запаху тела, как своего, так и чужих. Ногти поломанные и грязные. Но мне было плевать, кто как на меня смотрит. Я шла среди людей, но не видела их.
В плеере играла песня «Тараканов», и она была так в тему:
Если ты кинешь мне хоть что-нибудь,
Я, наверное, проживу еще один день.[16]
Я проходила мимо витрин. Взгляд зацепил вывеску у магазина одежды ― там была изображена девушка-подросток с собранными в хвост светлыми волосами, одетая в школьную форму. Она сидела на ступеньках, держа учебник и яблоко, и задорно улыбалась. Она была похожа на меня, прежнюю меня; кажется, я была такой когда-то… Чистые волосы, ухоженные ногти, новая выглаженная одежда.
А в пансионе сейчас обед. Интересно, что дают? Наверняка эту мерзкую капустную запеканку… Но я была бы ей рада. Мне кажется, я все же была счастлива в пансионе, где все так просто и удобно, где не надо задумываться о том, как добыть деньги на еду… Завтрак, обед и ужин волшебным образом сами появлялись на столах. А еще в пансионе было безопасно: никто не поджидал тебя с ножом или цепью за поворотом коридора. Сейчас все по-другому. Сложнее.
Я дотронулась рукой до девушки на вывеске. Вот бы мне стать такой снова… Хотя бы на один день… Просто вспомнить, каково это было…
Сквозь музыку я услышала сторонний шум. Сняла наушники.
– А ну пошла прочь, шалава малолетняя! ― Из открывшейся двери выглянула рассерженная продавщица. ― Что ты тут трешься? Стащить что-то надумала, а? Пошла отсюда, сейчас милицию вызову!
Она подняла камень и бросила в меня, как в собаку. Никогда мне не было так обидно; хотелось ответить, что она ошибается. Она не знает, какая я. Как она может судить? Но я молча побрела дальше. Поворачивая за угол, я обернулась и увидела, как продавщица тряпкой протирает свою вывеску.
Я думала обо всем, что творится в моей жизни, ― и чем больше думала, тем больше запутывалась. Перед глазами стояли разные воспоминания; случившееся за последние месяцы вертелось в мозгу дьявольской каруселью. Мир плыл. Я остановилась, пытаясь прийти в себя; потрясла головой, чтобы прогнать образы. Но они не пропали.
«Ты так хотела свою свободу! На, получай», ― говорила жизнь, швыряя ее мне в лицо.
«Ты так хотела свою свободу, на, получай», ― говорили грустные глаза того доброго водителя.
«Ты так хотела свою свободу, на, получай», ― говорили ненавидящие глаза скинхедки.
«Ты так хотела свою свободу, на, получай», ― говорили стены заброшенного дома. И мой урчащий живот. И грязный пол товарного вагона. Говорили собаки, капая пеной из пастей. Говорил мозг, задымленный шалфеем и пропитанный кислотой.
Я не могла больше слышать голоса.
– Заткнитесь! Заткнитесь все!
Я опустилась на землю, закрыла руками уши и закричала. Крик перешел в вой, а потом ― в жалобный скулеж.
В Нижнем мы проторчали до середины октября. Этот город нам понравился, и «рыбки» тут ловилось много. Если бы не происшествие на концерте, этот город даже стал бы моим любимым. Но пора было снова в путь.
Нижний Новгород ― Москва ― Тверь ― Питер. Такой маршрут мы запланировали на ближайшие несколько недель.
Нам всегда нужны были деньги. Мы слишком быстро их тратили. Когда деньги были, мы могли шикануть, снять крутой коттедж, потратить все на бухло и колеса. Когда они кончались, мы попрошайничали и собирали мелочь. Ночевали то в лесу, то на вокзале, то в заброшках, иногда просили охранников куда-нибудь нас пустить. В школу, на стройку в техническое помещение, в котельную, на пожарную станцию, в гараж шиномонтажа и даже в офис. В библиотеке мы ложились между тесных книжных полок. Ночевали и в электричках в депо. Стучались в дома, просили приюта, там иногда перепадала даже еда. Я остро, как никогда, осознала, что постелька, хавчик и душ ― это и есть Рай.