о дури, чтобы найти способ добраться до Питера.
Наконец, впервые за десять дней, мне разрешили выйти из дома одной. Вдыхая холодный воздух, я смотрела на застрявший в голых темных ветвях желтый воздушный шарик. Блеклый, сморщенный, наверное, он провисел там несколько недель. Как же за это время поменялась погода. Земля совсем промерзла, покрылась инеем. С каждым холодным сезоном все вокруг будто умирает, и кажется, что уже не оживет.
Вообще после возвращения в Днице все стало по-другому. Притупились мои чувства, отношение ко всему стало каким-то отстраненным. Я видела и слышала мир словно через помехи, и через них проходили мои эмоции и реакции. Дни неохотно пожирали мою жизнь, словно я была безвкусным блюдом. Сон походил на черную пустоту: никаких сновидений. Я потухала, как пламя свечи.
Этот период стерся из памяти: там отпечатался только сдутый воздушный шарик на дереве. Я даже не помнила, о чем говорила с родителями и следователями. Вся моя жизнь шла механически: пробуждение, еда, сон. Я напоминала себе робота, который не может отступать от своего единственного алгоритма.
Все закончилось, когда однажды я пришла домой после прогулки. В коридоре стояли мама с папой. Их лица казались очень, очень встревоженными.
– Даша… ― мама окликнула меня робко, растерянно.
Сердце сжала тревога.
– Что-то случилось?
– Случилось несчастье…
Мама говорила медленно. Слова давались с трудом. Я не дышала. Хотела поторопить ее, но ком в горле мешал говорить. Я просто смотрела. Недоверчиво, с испугом.
– Твой друг… Антон…
Нет. Сердце упало, а потом яростно зашлось. Не он. Не с ним. С кем угодно, только не с ним. Все эти дни я не пускала в голову эту мысль, боролась с ней, как могла. Хотя врачи говорили, что надежды почти нет, но я не верила.
– …Умер тридцать минут назад.
Я покачала головой.
– Это неправда, мам. Я точно знаю. Он бы со мной так не поступил.
Он столько всего мне обещал, а он всегда выполняет обещания.
– У него была тяжелая рана, дочка. После такой нет шансов. Он умер.
– Умер, ― прошептала я. ― Но это невозможно. Как это ― умер? Он не может умереть. Никто из нас не может. Узнай. Узнай, пожалуйста, я уверена, что это ошибка. Что это кто-то другой. Мне надо самой позвонить в больницу. Надо узнать. Надо съездить.
Я заметалась по коридору, ища телефон. Меня колотило, я едва находила себе место, я задыхалась. Мне нужно было выплеснуть эмоции, хотелось просто бежать, бежать долго, пока не упаду без сил. Наконец я подлетела к входной двери, хотела выйти ― но куда? Куда ехать и как добираться без денег?
– Мне нужно к нему! ― выпалила я.
Папа схватил меня, и в его объятиях я забилась в истерике.
– Пусти! Ты не можешь меня не пустить! ― Я стала колотить его в грудь кулаками. ― Ты портишь все! Ты всегда все делаешь назло! Ты портишь мою жизнь, я ненавижу тебя!
– Он умер, дочка. Умер, ― только и ответил папа, прижимая меня к себе, а я все кричала:
– Ты врешь! Вы все мне врете! Мы не умеем умирать, мам, пап! Мы бессмертные. Как вы не поймете? Мы не умеем умирать!
Невозможно поверить в чью-то смерть, не видя ее. Для меня Тошка был жив.
Он обещал мне Америку. Он обещал. Он не мог.
Глава 28
Мир стал таким холодным теперь, когда тебя нет.[19]
Мои родители ходили на похороны поддержать Тошкину семью, а я не смогла. После того дня я не выходила из квартиры неделю, это помогало мне поддерживать маленькую иллюзию: какой-то частью сердца я верила, что Тошка жив. Я придумала свою собственную реальность, и в ней Тошка сейчас был дома, а я болела, поэтому мы не виделись.
После похорон Тошки позвонила Ника. Компания все еще была в Питере, ждали суда над Аней. Они пытались меня поддержать, но только расстроили.
Я дала себе срок: неделя, больше я не могу себе такого позволить. Я чувствовала, что, убегая от действительности, все больше проваливаюсь в липкую трясину. Она затянет меня, если я что-нибудь не сделаю. И вот, я наконец вышла из дома и отправилась к Тошке.
Родная, любимая кухня. Тишина, нарушаемая только звяканьем чайных ложек. Тошкины родители так изменились… Похудели, ссутулились. Бледные тени с угасшим взглядом. Мне было тяжело смотреть им в глаза. Было стыдно за то, что я жива, а он нет.
– Можно зайти в его комнату? ― тихо спросила я.
Тошкина мама едва заметно кивнула.
Казалось, Тошка ушел час назад. Я трогала руками постель, не теплая ли она? Но нет. Простыня холодная. Я взяла подушку, прижала к носу, вдохнула запах, и горькая обида поднялась к горлу. Как же так… Ведь я не успела ему столько всего сказать.
Я ненавидела Бога. Почему он допустил, чтобы Тошка умер? Почему нельзя было забрать любую другую жизнь? Почему именно Тошкину? Это несправедливо. Он должен был жить. А ведь… стоило ненавидеть себя, а не Бога. Если бы я послушалась Тошку, если бы мы уехали из Питера в день, когда сидели на бетонных блоках и разговаривали о будущем, ничего бы не было. Он что-то чувствовал, хотел домой. А остался из-за меня. Все, что произошло, ― из-за меня. Я виновата. Лучше бы умерла я, а не он.
Я разглядывала полки, перебирала коробки с мелочовкой ― частичками его жизни. В одной из коробок, лежащих под кроватью, я обнаружила снимки и альбом. Фотографий было около сорока… и все мои. Я открыла альбом. Это оказался комикс: рисунки и короткие реплики героев в пузырях. Я листала страницу за страницей, читала текст. Комикс был о девочке, которая осталась одна в мире, разрушенном из-за войны. Она сталкивалась с бедами, убегала, пряталась, искала тех, кто мог бы стать ее новой семьей. Девочка была вылитая я. Как же это все походило на мою жизнь… Друг понимал меня лучше меня самой. Кое-где вместо рисунков были мои вырезанные фотографии.
Я совсем не знала его… Мы дурачились, шутили, вместе проводили время. А я даже не подозревала, какая она ― правда, какие глубокие чувства скрывал друг. Я рассердилась. Это жестоко, Тошка! Жестоко так обманывать меня! А может… сама виновата? Может, правда всегда была на поверхности, но я так зациклилась на самой себе, что другим в моей голове просто не оставалось места?
Шутки, манера речи героини комикса… Все было мое. Тошка знал наизусть все мои коронные фразочки, все записывал, чтобы создать свою историю моей жизни. И скрывал? Это нечестно! Или… если бы я чуть больше интересовалась им, спросила бы хоть раз, что его тревожит, что он любит, он бы открылся?.. Может, он просто ждал? Но я не спросила.
Я вернулась на кухню, держа в руках аквариум с рыбками и альбом.
– Можно взять их? Я хочу, чтобы у меня было что-то на память о нем.
– Конечно. ― Голос Тошкиной мамы дрожал.
Дома я поставила аквариум на пол посреди комнаты. Затем легла калачиком. Смотрела на рыбок. Тебе никуда не деться от меня. Ты всегда будешь со мной. Не отпущу тебя.
Ты был для меня живым воплощением свободы. С тобой я могла быть собой. Ты избавлял меня от невидимых оков. Кто теперь я без тебя? Кто я без тебя? Кто я без тебя???
Я стояла на носочках на рельсе над тоннелем. Смотрела в небо. С трудом держала равновесие.
Я вспоминала, как мы вместе готовили оладушки, как я случайно заглотила Тошкину золотую рыбку, как защищала его от бона, как он спас меня от парней, которые хотели меня изнасиловать. Как мы вместе шли через поле. Наш подсолнуховый секс. Все это уже не сотрется из памяти. Невозможно забыть по-настоящему близких людей. Даже спустя пять, десять, пятьдесят лет после смерти они все равно будут жить в наших сердцах.
Я спустилась, посмотрела на воду. Место, где есть часть тебя.
Если бы я знала, что тот день будет последним нашим днем, я бы запомнила каждое твое слово. Считала бы шаги, взгляды, вздохи, дождевые капли. Взяла бы тебя за руку и не выпустила бы. Я посмотрела бы тебе в глаза. Поцеловала. Сказала бы, что люблю и что ты мне дороже всех на свете. Но я не сказала. Потому что не знала, что этот день последний, думала: зачем? Впереди еще вечность, успею. И потому что было страшно. Чертовски страшно сказать эти чертовы десять букв. Будто тебя выставляют голым на колючий мороз.
Я смотрела на нашу надпись в тоннеле, потом на ручей, на то, как уплывало от меня мое прошлое.
Ты не мог меня оставить. Ведь ты же обещал.
Я отказывалась идти в школу. Ведь это его школа, а теперь и моя тоже. Я не хотела смотреть на все эти цветы, свечи… Частичка меня еще бежала от реальности, и я понимала: увижу фото в траурной рамке ― пойму окончательно, что Тошки больше нет. Гораздо легче обманывать себя.
Но через пару недель в новую школу все же пришлось идти. Я знала, фото там, в вестибюле ― в первый день увидела мельком. Больше я никогда не ходила этим путем. Вешала одежду в раздевалку и возвращалась, чтобы подняться по лестнице с другой стороны. Делала крюк, но не могла пройти мимо этого места.
В школе все было неприятно обыденно. А чего я ожидала? Что все будут каждый день лить слезы? Ходить в мрачном молчании? Школа должна навсегда погрузиться в траур? Он закончился… все живут дальше. На переменах ― шум, мат, беготня, на уроках ― тихое хихиканье учеников, громкие голоса учителей. Толкучка в столовой, радостные крики после звонка с последнего урока. Запах каши, выпечки, мела, половых тряпок, хозяйственного мыла и обуви. Без одного человека мир не рухнул. Осознавать это горько.
Вечерами я прогуливалась по дворам, заглядывала в окна. Все жили как прежде, и только квартиру в доме напротив отныне скрыла завеса вечной скорби. Насколько ничтожна чья-то жизнь для целого мира, настолько же важна она для кого-то одного. Моя реальность рухнула с Тошкиным уходом, я уже не стану такой, как прежде. И его родители ― тоже.
Эта зима стала для меня долгой и холодной. Я нигде не могла найти себе места. Я превратилась в слепого котенка, который тычется по углам и жалобно мяукает. Котенок не осознает своей слепоты, но понимает, что с ним что-то не так.