она там тоже будет. Хотел ли я ее увидеть? Что мог ей сказать? Что сделать? Все чувства уже притупились, за пятнадцать дней за решеткой я действительно поостыл. Повис в тупой прострации. Не злился, не сожалел, но не было и удовлетворения, лишь какая-то обида ― на себя и на мир. Усталый голос подсознания шептал: «Зря это все. Незачем. Две смерти. И ради чего они? Не ради чего, а из-за чего. Из-за глупости».
Даши не было на суде. Ее даже не упоминали, будто ее вообще не существовало. Никто, кроме нас, и не знал, что все произошло из-за нее. Судили девочку, убившую Аца. К ней у меня была лишь жалость. Ей всего четырнадцать… Конечно, смерть Ацетона меня выбила из колеи, но судить эту малышку… Ради чего? Я уже судил одну девчонку, и наказание она получила суровое. А за что, если разобраться? За то, что оказалась не в том месте, не в то время? Разве за это судят? Я судил, дурак, но второй раз не смог.
Когда меня вызвали, я говорил, говорил, говорил ― так, чтобы мне поверили. Что Ац сам напал, что у девчонки не было выхода. Суд шел не один день. Адвокат этой Ане попался грамотный, боролся за нее долго, но отстоял. Ее оправдали.
Перед судом разговаривал с парнями. Кто-то хотел сдать Дашу. Я сказал ― через мой труп. Убью любого, кто хотя бы заикнется о ней. Вид у меня был, наверное, жуткий: никто ничего не вякнул. Я не чувствовал вины перед ней, но почему-то хотел ее защитить. Да, я не простил ей смерти брата, но… нет. Никаких мусоров. Даша получила свое наказание, когда Ацетон метнул нож. Суд. Свидетели. Присяжные. Ударяет молоток, и вот ― судья выносит приговор. Кто тогда был судьей? Ац? Нет. Он был молотком. Судьей был я. Ведь я мог остановить его… Мог. Но не остановил.
Бабушка умерла той же зимой, это уже был суд надо мной. Он прошел, когда в церкви я наклонился и поцеловал ее в лоб ― холодную, лежащую в гробу. Моя семья продала ее дом. Теперь никто и ничто меня не связывало с Днице, кроме Даши. Я больше ни разу не ездил в этот город, хотя хотел. Мечтал увидеть ее, объясниться. И чем больше проходило времени, тем острее становилось желание.
Сразу после дела Аца я порвал все связи с парнями, сжег мосты, надеясь, что смогу стать другим. Так хотелось этого… Так хотелось начать все с нуля и перестать быть беспощадной тварью, которая вершит самосуд над маленькими девочками.
Новая работа, знакомства, друзья. Новая жизнь. О прошлом напоминали только сны ― они снились мне, может, раз в месяц, и в каждом ― Даша. Некоторые сны были приятными: мы, юные и влюбленные, мчались на мотоцикле. Но были и тяжелые ― пронизанные смертью. То Даша убивала моего брата, то я ― того ее мальчишку, то я убивал саму Дашу. Я ведь все равно был убийцей ― да, убивал чужими руками, но ведь это еще более паршиво, от таких грехов не убежишь.
Почему сейчас, в метро, я так рвался ее догнать? Хотел заслужить прощение? Для чего? На что надеялся? На светлое будущее вместе? Едва ли. Тогда для чего? Наверное, чтобы освободиться. И больше никогда не видеть снов.
Как глупо все произошло между нами, Даш. Глупо, страшно, обидно. Наша любовь несла смерть. Как бы я хотел поговорить с тобой… и я мог бы. Ведь я не забыл, где ты живешь, я всегда верил, что смогу однажды вернуться и найти тебя, вот только не ехал ― боялся. Чего? Что не застану тебя. Что твоя семья переехала, что порвалась единственная ниточка, соединяющая нас. Пережить этот разрыв я бы не смог. И вот, я не ехал в Днице, я не знал, что меня там ждет, но надеялся, что ты все еще там. Что я смогу увидеть тебя, сказать обо всем. И ты выслушаешь. Да. Незнание давало мне иллюзию спокойствия, но эту иллюзию безжалостно развеяли сегодня, в чертово утро понедельника. Поезд уехал. И до последнего мгновения мы не отводили друг от друга глаз.
Меня греет мысль, что я все еще могу тебя найти. Я хочу извиниться. Прости, Даш. Черт, ни перед кем я никогда не был так виноват, как перед тобой. Такое не прощают, но…
Однажды я наберусь смелости и найду тебя, Даша.
Я обязательно найду тебя, где бы ты не была.
Даша
– Ваш сын совершенно неуправляем. Такое ощущение, что вы, мама, абсолютно ничего не знаете о его школьных успехах. Мало того, что успеваемость снизилась, так он постоянно срывает уроки, мешает другим ученикам и учителям. А еще это… ― Классная руководительница гневно потрясла классным журналом, а потом ударила им о стол. ― Это уже ни в какие ворота! Кража журнала ― серьезное преступление! Прошу вас как мать принять меры. Надавите на своего сына, он должен сознаться. Вы понимаете, какими разбирательствами такое грозит? Может до исключения дойти и вообще… Не понимаю, почему вы не уделяете внимание ребенку! Вы же не работаете, чем же занимаетесь все время? Хм. Хотя вижу, вижу, выглядите хорошо в свои годы, но помимо всего этого… ― она брезгливо обвела пальцем вокруг лица, ― вы должны помнить, что у вас еще есть дети.
Ох, я бы ей ответила. Но план состоял в том, чтобы я кивала, как китайский болванчик, виновато улыбалась и со всем соглашалась. Моя реакция понравилась этой грымзе. Она смягчилась.
– Ну что ж, я думаю, вы все уяснили и примете меры.
– Да, да, я поговорю с ним. Извините, я обязательно возьмусь за его воспитание.
– Рада слышать. Свободны.
Я вышла. Вскоре мы со Славиком уже сидели на лавочке во дворе за школой.
– Спасибо, Даш.
– На здоровье, братюнь. Как теперь выпутаешься?
– Уже проще. С ребятами завтра Утенкова прижмем, сознается, гад, никуда не денется, сам побежит к классухе. Вот у нее шок будет: ее любимчик-отличник Утенков ― и вор. Просто с этими разборками надо было время потянуть, предкам не говорить, а то папа не станет разбираться, кто там что украл.
Я грустно улыбнулась. В свое время и мне от отца доставалось… Годы шли, а что-то в нашей семье не менялось.
– Ну что, пошли домой? ― Я встала.
– Пошли. Тебя так все ждут. Олька после универа приедет.
Я не приезжала долго. Стыдно: обычно старалась навещать семью не реже двух раз в месяц. Я теперь жила в Москве, работала в промышленном альпинизме. Для меня эта работа ― мечта: можно целыми днями лазить по стенам и крышам в свое удовольствие, а за это еще и платят, ха-ха! Нет, конечно, не все так идеально и гладко, работа тяжелая, но я ее полюбила. Думаю, и Тошке бы понравилось. Мы бы могли работать вместе, было бы здорово. Я давно поняла, что не способна протирать попой стул в душном офисе пять-два. Отвращение осталось после папиных наказаний за проделки. До сих пор помню часы, проведенные в его каморке.
– Дашка приехала! ― с порога оповестил всех Андрей.
– Привет, Андрюшка! Как ты вырос, скоро уже с меня будешь!
– А ты мне чего-нибудь привезла? ― Черные глаза смотрели с надеждой.
Я улыбнулась.
– Конечно! На, ищи! ― Я протянула братишке рюкзак.
Он сразу потянулся к правому карману ― туда я обычно складывала подарки. Нашел маленький наборчик «Лего» и завопил от радости.
– Дашка, пойдем собирать! Пойдем, пойдем!
– Ой, да подожди ты, дай хоть раздеться!
– Но я хочу сейчас!
– Тогда иди один.
Андрей убежал в детскую. Оттуда же показалась Катя, улыбнулась.
– Дашка! Привет!
Мы обнялись.
– А я тебе тоже кое-что принесла.
Глаза сестры заблестели. Я достала из рюкзака новую книгу.
– Это мне? Класс! Спасибо! «Остров. Тайна Софии», ― прочитала Катя. ― Интересная?
– Ага. Прям под тебя. Там и семейная сага, и про путешествия и историю, в общем, читай…
Кате шестнадцать, и сейчас она помешана на исторических семейных сагах и книгах о путешествиях.
– Что за шум, а драки нет? ― Голос папы громом разнесся по коридору.
Он сгреб меня в медвежьи объятия, поцеловал в макушку, как маленькую, и стал расспрашивать о делах и работе. Дома вкусно пахло едой, так, что заурчало в животе. В коридор вышла мама.
– Привет, Дашунь. Голодная?
– Как зверь!
– Может, Ольку тогда ждать не будем, сразу сядем?
– Нет, как это без Ольки? Будем ждать, ничего, не умру.
И вот звонок в дверь ― Олька пришла. Ей девятнадцать, и она больше не угрюмая пышка. Стройная, улыбчивая, сияющая. Для Ольки у меня тоже был подарок, правда, не книга. Сестра так уставала от учебы, что забросила давнее хобби, читала для развлечения редко. Зато Оля ударилась в моду, следила за внешностью, и я купила ей помаду и лак для ногтей.
Мама позвала всех обедать. К моему приезду она приготовила щавелевый суп ― я с детства его обожала.
Нас теперь семеро, и на кухне стало еще теснее. Все галдели, шумели, ерзали, кто-то что-то все время ронял, кто-то толкался. Младшие перебивали друг друга, каждый хотел перевести внимание на себя. Вряд ли это можно назвать идеальным ужином, но теперь я обожала наши общие посиделки за столом. Нет ничего важнее семьи. И для меня она идеальная. И вечер не будет идеальным, если Андрей не кинет в Славика едой, если старший брат не отвесит ему затрещину, а потом они не устроят перебранку, если Олька, у которой всегда были проблемы с ориентированием в пространстве, не заденет стол или не снесет этажерку в коридоре, если папа не назовет своих женщин «мандакрылыми наседками» и если мама не начнет любимую игру, в которой каждый должен рассказать об одной радости и неудаче.
Я выросла и наконец понимаю, что была несправедлива к родителям. Подростки ― душевные инвалиды. Они остро чувствуют собственную неполноценность, но не могут понять, в чем дело, внешних отличий же никаких. Я винила весь мир в своих проблемах, постоянно осуждала родителей. Я даже не задумывалась, о чем мама с папой переживают, почему, например, они хотят еще детей. Может, потому, что им недостает любви? Я думала только о том, как сохранить свой уголок. Окружающим плевать на мои беды ― это волновало меня больше всего.
Так почему кому-то должно быть дело до меня, если мне плевать на других?
Раньше вокруг меня будто ходили тени, держащие в руках зеркала, где я видела только свое отражение. Тысячи людей ― тысячи безликих теней ― тысячи зеркал ― тысячи только моих проблем. Я смотрела на все очень эгоистично. Зато теперь, наконец, смогла увидеть настоящий мир и начать немного его понимать. И главное… тени наконец-то стали для меня живыми существами.