— Да! — воскликнула Анастасия, словно прочитав его мысли. Она подняла голову, и Евлентьев содрогнулся внутренне — слишком уж невеселые глаза были у Анастасии, где-то на самом дне в них таилась боль, может быть, даже обреченность. — Баллончик пригодился?
— Он спас мне жизнь.
— Точно?
— Есть вещи, которыми не шутят, — нарочито сурово произнес Евлентьев и расхохотался. — Ты бы видела их рожи, ты бы видела, как их скрючило, скукуежило и размазало по стенам! Один вообще, по-моему, не разогнулся. Он орал так, что эхо до сих пор гуляет по этажам.
— Ну что ж, — рассудительно заметила Анастасия, — Минздрав не зря предупреждает — курение до добра не доводит.
— А при чем здесь курение?
— Если бы они не курили, то не попросили бы у тебя сигарет, не ввязались бы в драку, не получили бы порцию газа в морду. И ты выглядел бы симпатичнее. Они знали, что ты пришел туда по заданию? — спросила Анастасия нарочито небрежно, и Евлентьев понял, что вопрос этот не так прост, как может показаться.
— Вряд ли... Просто я был чужаком в этом подъезде.
— Не думаю, — Анастасия осторожно провела прохладной ладонью по вспухшей щеке Евлентьева. — Не думаю, — повторила она и отошла к столу. — Видишь ли...
Они не были чужими в этом подъезде. Если собирались там, значит, могут жить в одной из квартир, или пришли к кому-то в гости, или частенько собираются на тех ступеньках... В любом случае их там знают. Если их там знают, значит, они не могут вести себя как в глухой подворотне. Согласен?
— Может быть, ты и права...
— И ты не мог там быть чужим, Виталик... Ты пришел к кому-то, или живешь в этом подъезде, или бываешь по каким-то делам. В подъездах не нападают вот так глупо и злобно... Мне так кажется, — добавила Анастасия, смягчая свои слова.
— Хочешь сказать, что меня там поджидали? — медленно проговорил Евлентьев.
— Как знать, как знать, — пропела Анастасия. Теперь, когда она высказала все, что хотела, ей стало легче, она, похоже, опасалась гневного выплеска Евлентьева.
— Но о том, что я буду в этом доме, в этом подъезде, — проговорил Евлентьев, опускаясь на стул, — знал только один человек... Самохин. И он же меня туда послал... Как это понимать?
— Виталик, я глупая баба... Мне подумалось, я и ляпнула... Обычно в жилых домах не нападают... Разве что насильники в лифтах... А чтобы открыто, без всякой причины, на мужика, который не угостил сигаретой... Не думаю, что это Самохин затеял, ему это не нужно... И потом, если он тебе платит, то зачем тебя же и наказывать? Ты ведь еще не успел перед ним провиниться, а, Виталик?
— Это первое его поручение... И я его выполнил.
— Ладно, будем считать это недоразумением. Чтобы не мерзнуть на ветру, какие-то идиоты забрались в подъезд и дожидались еще одного идиота. И дождались.
Вот и все. Хочешь выпить?
— Да я уже у Варламова побывал...
— Да? — удивилась Анастасия.
— Раны зализывал.
— Или они тебе зализывали? Может, у Зои язычок целебный?
— Ее не было... Она позже пришла, мы с ней уже в дверях столкнулись.
— Ну, нюх у бабы! — восторженно воскликнула Анастасия.
— По нюху она далеко не на первом месте, по нюху у них там другая рекордистка.
Разговор пошел легкий, необязательный, и постепенно отдалялось, тускнело одинцовские происшествие. Утихала боль в скуле, а после двух стопок Евлентьев вообще о ней забыл. Глядя в повеселевшие, хмельные глаза Анастасии, он вдруг твердо и ясно понял, что у них сегодня будет хорошая, долгая ночь и никто им не помешает, никто не ворвется и не испоганит эту ночь ни грубым словом, ни дурацкими увеселениями или неукротимой жаждой пьяного общения.
И в этот момент раздался телефонный звонок.
Аппарат стоял рядом с Евлентьевым, на расстоянии вытянутой руки, но он не торопился брать трубку.
Что-то его останавливало, да и настроение было такое, что каждая помеха казалась излишней, каждый звонок или стук в дверь нес в себе угрозу.
— Брать? — положив руку на трубку, Евлентьев вопросительно посмотрел на Анастасию.
— Придется, — она передернула плечами. — Он же не остановится на этом звонке... Через несколько минут опять будет ломиться.
— Кто он?
— Самохин, — улыбнулась Анастасия. — Ты же ведь знаешь, что нам в это время никто не звонит.
Да, это был Самохин. Голос его казался глухим, но не равнодушным, в словах приятеля звучала неподдельная тревога.
— У тебя все в порядке? — спросил он.
— Вроде, — беззаботно ответил Евлентьев. — Дело сделано.
— Без накладок?
— Смотря что иметь в виду...
— С тобой ничего не случилось? Тебя никто не обидел, не оскорбил, не пытался что-то с тобой сделать?
— Так... — Евлентьев помялся, помолчал. — Легкая потасовка в подъезде и ничего более.
— Значит, это был ты, — проговорил Самохин, и голос его на этот раз показался Евлентьеву каким-то мертвым, не было в нем никакого выражения.
— Какие-нибудь неприятности? — спросил Евлентьев.
— Можно и так сказать.
— А как можно еще сказать?
— Круче, Виталик, можно выразиться гораздо круче.
— Неужто смертоубийство? — усмехнулся Евлентьев, он, кажется, нарочно не хотел проникаться серьезностью разговора.
— Вот тут ты попал в самую точку, — проговорил Самохин. — Ладно, не буду портить настроение на ночь... Встретимся утром. В десять утра, на том же месте.
Годится?
— Вполне.
— Не опаздывай, — и не добавив больше ни слова, Самохин положил трубку.
Евлентьев некоторое время сидел молча с недоуменной гримасой, потом вопросительно посмотрел на Анастасию, словно она могла что-то пояснить.
— Что-то случилось?
— Темнит... Вроде неприятности какие-то... Похоже, он знает, что мне слегка по морде съездили.
— Что и требовалось доказать, — улыбнулась Анастасия.
— Знаешь, я начинаю бояться твоих предостережений. И тебя тоже. Слишком большой процент попаданий.
— Не надо их бояться, и меня бояться не надо... Я же на твоей стороне. А вот помнить мои слова... Не помешает. И меня тоже не забывай.
Анастасия принялась убирать посуду со стола, сваливать ее в мойку, потом затеяла эту посуду мыть. Евлентьев тем временем воевал с диваном — это была его ежевечерняя работа. То ли конструкция оказалась паршивой, то ли годы отразились на характере этого продавленного дивана, но только он ни за что не хотел раскладываться в тот самый момент, когда в нем возникала необходимость, и его приходилось встряхивать, пинать ногами, бить по рычагам, пружинам чугунными гантелями. Дело доходило до того, что Евлентьев, впав в бешенство, попросту приподнимал и снова бросал его на пол, а диван неизменно оставался изогнутым, как человек, которого в самый неожиданный момент настиг радикулит. И когда силы Евдентьева заканчивались и он готов был улечься на полу, что-то внутри дивана щелкало, он распрямлялся, делаясь ровным, гладким и вроде бы даже гостеприимным.
Утром все происходило в обратном порядке — диван не желал складываться и оставался ровным, несмотря на совместные усилия Евлентьева и Анастасии. Он напоминал человека, которого гипнотизер положил на две спинки стула — на одну спинку затылком, на вторую лодыжками. И вот он лежит на потеху всему зрительному залу, неестественно и жутковато...
Справился Евлентьев с диваном, все-таки победил, преодолел склочный его характер и, переведя дух, отправился в ванную. А когда вернулся, свет в комнате был погашен и только ночник у изголовья тускло светился в темноте. Диван был застелен, подушки взбиты и уложены, а Анастасия лежала под одеялом, и ее лицо освещенное ночником, было каким-то встревоженно-значительным — ей с Евлентьевым предстояло совершить нечто важное, необходимое, к чему оба они стремились, но не всегда, не всегда их желания совпадали.
Сегодня совпали, это они почувствовали оба.
— Ну, наконец-то, — прошептала Анастасия и приникла к прохладному после душа Евлентьеву. — Я думала, что ты уже никогда не придешь.
— Пришел и буду приходить впредь.
— Хорошо бы, — проговорила Анастасия чуть слышно.
— Ты сомневаешься?
— В тебе, Виталик, нет... Не сомневаюсь. Но я не уверена, что обстоятельства хорошо к нам относятся.
— Думаешь, они в нас сомневаются? — Евлентьев нашел в темноте небольшую грудь Анастасии, накрыл ладонью твердый сосок.
— Проверяют, — прошептала Анастасия. — Испытывают. — Заведя руку за голову, она выключила ночник. — Лучшая музыка — это тишина... Лучший свет — темнота...
Да?
— Боже, как ты права... — Евлентьев нащупал губами прохладные губы Анастасии.
Едва Евлентьев вышел к назначенному месту у Белорусского вокзала, его окликнул Самохин — он сидел в «жигуленке» как раз напротив табло пригородных поездов.
— Старик! — крикнул кто-то за спиной, и Евлентьев почему-то сразу понял, что обращаются к нему. — Давай сюда, — Самохин распахнул дверцу. Едва Евлентьев сел рядом, машина тут же рванулась с места, сделала круг по привокзальной площади и устремилась мимо цветочного базара в сторону Тишинских переулков.
Попетляв по дворам, Самохин наконец пристроился у ржавых гаражей и остановился.
Заглушив мотор, он некоторое время сидел молча, наблюдая, как жильцы убирают мусор, оставшийся после зимы. Старушки скребли не просохшую еще землю, стараясь собрать в кучу перемерзшие листья, консервные банки, пластмассовые бутылки. Одна из старушек пыталась поджечь эту кучу, подсунув под них сырую газету, но мусор не загорался, и только жиденький дымок поднимался к голым еще деревьям.
Евлентьев молчал, не чувствуя себя вправе заговорить первым, искоса поглядывал на Самохина. Наконец тот повернулся к нему, коснулся его подбородка.
— Ну-ка, покажи, как тебя отделали... Ничего, узнать можно.
— Вчера вечером ты узнал бы меня с трудом.
— Человек, которому ты доставил пакет, позвонил мне и сказал... Все в порядке, дело сделано. Правда, в подъезде произошла стычка, остался труп. Он спросил у меня — не мой ли человек этот труп оставил?