– Мне не безразлично, что происходит с маяками, – ответила она. – Я хочу сохранить их для истории.
– Я много размышлял о том, в каком состоянии могут находиться сейчас линзы. – Алек скрестил руки на груди. – Я знаю, вы надеетесь на то, что это по-прежнему целая сфера. Но при отсутствии одной панели такой исход представляется маловероятным.
– Что значит «при отсутствии одной панели»?
Плохо же она подготовилась к этой встрече, если не знает, что он имеет в виду.
– Я про панель, которая была разрушена в шестидесятых, во время шторма.
Джине не удалось скрыть своего удивления.
– А вы думали, линзы остались в целости и сохранности до наших дней?
Видимо, справочник, которым она пользовалась, был очень уж древним, раз не упомянул об этой маленькой детали.
– Я напрочь об этом забыла, – сказала Джина. – Какая, впрочем, разница? Я по-прежнему намерена поднять линзы.
Алек взглянул на часы, потом на девушку.
– Джина, – сказал он, – я прекрасно понимаю, что значит быть помешанным на маяках. Мне это хорошо знакомо. И я искренне сочувствую вам, поскольку знаю, каково это – пытаться спасти то, что обречено на гибель. Однако…
Ему хотелось поставить точку: «Я не собираюсь помогать вам, и это окончательное решение». Но Алек подумал, что Джина заслуживает хоть какого-то объяснения. Ему было ясно, что она не имеет отношения к тем, кто действительно изучает историю маяков. Тем не менее по какой-то своей причине она и правда хотела поднять эти линзы.
– Этот маяк значил очень много для меня и моей первой жены, – сказал он.
– Вот оно что. – Джина откинулась на спинку стула. – Клэй рассказывал мне о том… как вы ее потеряли. Представляю, каким это было для вас ударом.
Алек кивнул.
– Мы встретились на Реке Поцелуев, – продолжил он. – Мне было всего двадцать два, и на лето я устроился работать строителем. Помогал красить маяк.
– Этого я не знала, – сказала Джина. – Неудивительно, что этот маяк был вам так дорог.
– Мы с женой сидели по ночам на галерее и смотрели на звезды.
И занимались любовью, подумал он. Внезапно ему вспомнилось время, когда он просиживал там часы после смерти Анни. В те дни это стало его убежищем, местом скорби.
– Сами видите, мне хорошо понятно, что это такое – заботиться о маяке, – сказал Алек. – Но я уже не с Анни… моей первой женой, и наша связь с маяком осталась в прошлом. Больше я не желаю иметь с этим никакого дела. – Он понимал, что подобное упорство трудно объяснить незнакомому человеку. – Мое нежелание возиться с линзами может показаться вам таким же иррациональным, каким мне кажется повышенный интерес к ним человека, живущего на другом конце страны. В любом случае вы не вправе рассчитывать на мою поддержку. И я вас очень прошу не обращаться больше ко мне за помощью. Я не желаю вспоминать о прошлом.
– Хорошо. – Джина виновато посмотрела на него. – Мне очень жаль, что я растревожила ваши воспоминания.
Он предложил оплатить счет, но Джина заявила, что сделает это сама.
– Это же я пригласила вас, – произнесла она бесцветным голосом, и Алеку стало ясно, что он жестоко разочаровал девушку. Он вообще чувствовал себя странно в присутствии этой женщины: то его привлекали энергия и красота Джины, то в его душе всплывали небезосновательные подозрения. А сильнее всего она раздражала его тем, что заставляла вспоминать о вещах, которые он предпочел бы забыть навсегда.
Они вместе вышли к парковочной площадке, причем оба не проронили по пути ни слова. Алека терзало непривычное для него чувство изоляции. Он с радостью обсудил бы эту ситуацию с Оливией. Жена была его опорой, олицетворением здравого смысла. Он мог говорить с ней обо всем – за исключением Анни. Ему хотелось бы поделиться с Оливией новостью о том, что Лэйси пожертвовала год назад свой костный мозг, но он знал, как жена отреагирует на это. Всякий раз, когда Лэйси поступала в духе Анни, Оливия невольно морщилась. Она считала, что его детям следовало бы знать не столь уж привлекательную истину, касавшуюся их матери. Впрочем, Оливия не стала бы настаивать: она знала, что Алек никогда не позволит себе оскорбить таким образом память Анни.
В плане линз он проявлял чрезмерное упрямство и сам понимал это. Просто они напоминали ему о том безумном времени, когда все только начиналось. Если бы для подъема линз существовала какая-то весомая причина, если бы от этого, к примеру, зависела чья-то жизнь, – он бы, конечно, не стал возражать. Но меньше всего он горел желанием помогать этой малознакомой особе с ее более чем сомнительными познаниями в истории маяков.
– Вот моя машина, – сказал Алек, кивая на второй ряд автомобилей.
– Понятно. – Джина развернулась в противоположном направлении. – Спасибо, что согласились встретиться.
– Джина! – окликнул ее Алек.
Она повернулась и вопросительно взглянула на него.
– Судя по всему, вы наделены изрядной долей энергии и энтузиазма, – заметил он. – Так почему бы вам не потратить их на что-нибудь более ценное?
19
Пятница, 10 апреля 1942 г.
Сегодня мне исполнилось пятнадцать. Такое чувство, что я стала совсем другим человеком. И дело тут не только в возрасте: какая-то часть меня изменилась раз и навсегда. Та часть, которая доверяла людям и позволяла чувствовать себя в полной безопасности. Та часть, которая считала немцев безликими демонами, бороздящими воды океана. Не думаю, что смогу когда-нибудь вернуться в это безмятежное время.
Вчера вечером, когда я уже собиралась лечь спать (по крайней мере отправилась в постель, чтобы через часик-другой выскользнуть на пляж к Сэнди), папа пришел домой и сказал, что нам с мамой стоит подняться на маяк. Я решила не спорить, чтобы не вызвать у них подозрений. Втроем мы поднялись на галерею, чтобы понаблюдать за небом, потому что в ту ночь был настоящий звездопад. Маяк сейчас не работает. Нам пришлось выключить его из-за затемнения, и теперь никто из нас не может нормально спать. Все мы чувствуем себя не в своей тарелке. С другой стороны, теперь, когда маяк темный, стало проще наблюдать за звездами.
Папа захватил фонарь, но не стал включать его, пока мы карабкались наверх. Да это и ни к чему: мы можем подняться по этой лестнице даже во сне. От зрелища, открывшегося с галереи, у меня захватило дух. Никогда еще не видела я такого ясного и чистого неба – и все потому, что береговые огни больше не горели. Трудно было сказать, где кончается океан и начинается берег. Прислонившись к стеклянной стене световой камеры, мы стали смотреть на небо. Я успела увидеть три падающих звезды, как вдруг мама сказала, чтобы мы взглянули на море.
Она показывала куда-то вдаль, чуть севернее маяка, и я вдруг увидела, что привлекло ее внимание. Там, вдалеке, мигал какой-то огонь. Мы наблюдали за ним с минуту, после чего папа воскликнул: «Да это же сигнал SOS!»
Три длинные вспышки сменяли две коротких, и так без конца. Отец сунул мне свой фонарь.
– Оставайтесь здесь, – заявил он, направляясь к лестнице, – а я постараюсь помочь этим людям. Держите фонарь так, чтобы я мог найти дорогу к берегу.
– Я с тобой, – сказала мама.
– Нет, – бросил он через плечо, – лучше свари кофе, чтобы те, кого я найду, могли побыстрее согреться.
– А я могу сбегать на станцию Береговой охраны, – предложила я, втайне надеясь, что папа согласится.
Но мама заявила:
– И не думай. Только не хватало бегать туда-сюда в такую темную ночь, да еще с разгуливающим поблизости убийцей.
Она поспешила за папой вниз по лестнице, а я осталась на галерее, пытаясь унять бившую меня дрожь. Тут, наверху, дул сильный ветер, но дрожала я не только от холода: меня испугал внезапный поворот событий. Я знала, что Сэнди уже отправился патрулировать берег. Интересно, сможет ли он разглядеть оттуда сигнал SOS?
Взглянув вниз, я с трудом различила отца, тащившего к воде свою лодку. Зато мне прекрасно было видно, какое беспокойное сегодня море. Волны бились о берег с удвоенной силой, и я снова испугалась – на этот раз за папу.
Даже сквозь шум океана я расслышала, как моторная лодка, пофыркивая, устремилась вперед. И я была несказанно рада, когда папа наконец миновал волнорез. Он включил огни на корме и носу лодки, хотя сейчас это было строго-настрого запрещено. Но я думаю, он поступил так для успокоения тех, кто подавал сигнал SOS.
Очень скоро его лодка оказалась у того огонька. Все, что я могла видеть со своего места, – два огня, скачущих рядом на воде. Но я понятия не имела, что там происходит. Затем мотор заработал вновь, и два огонька устремились к берегу. Поначалу я решила, что вторая лодка следует за папиной, но вскоре поняла, что отец ведет ее на буксире.
Я направила в их сторону свет фонаря, чтобы указать отцу путь к берегу. Когда лодки миновали линию волнореза, огни скакали как сумасшедшие. Они то исчезали, то появлялись вновь, заставляя мое сердце сжиматься от страха. Но как только я убедилась, что лодки благополучно добрались до берега, я тут же помчалась вниз.
Во второй лодке, которая на самом деле оказалась обычным яликом, было двое мужчин. Крохотное суденышко без мотора! Неудивительно, что они затерялись в море. «Отведем этих парней в дом!» – прокричал мне отец, когда я подошла поближе.
В действительности это были совсем мальчишки – лишь на несколько лет постарше меня. Их так трясло и колотило, что они никак не могли выбраться из лодки. Одному из них даже пришлось опереться на меня.
– Спасибо, – поблагодарил он меня с заметным акцентом.
– Это англичане, – сказал отец. – Проходите в дом, парни. Жена уже приготовила вам горячий кофе.
Эти двое напомнили мне о той ночи, когда я впервые встретила Сэнди и тайком привела его в дом. Они тоже дрожали с ног до головы, а их лица побелели от холода и страха. Но голоса их звучали иначе, чем у Сэнди. Мне нравилось вслушиваться в этот необычный акцент. Волосы у одного из парней были совсем светлыми, и сам он выглядел несколько странно. Очень светлые, как и волосы, брови и ресницы, и глаза какого-то розоватого оттенка. Я старалась на него не таращиться, хотя давалось мне это с большим трудом. Звали его Майлз. Второй, Уинстон, отличался на редкость привлекательной внешностью. Чем-то он походил на Тедди Пирсона из отряда Береговой охраны, вот только акцент у него был совсем другой. Мама разогрела им остатки ужина, после чего мы подвинули стулья поближе к огню и приготовились слушать их рассказ.