Вспомнилась Людмила, Людоедик. Она сидела на отцовской кухне, чихала без конца и большой ложкой собирала кабачковую икру из банки, а Михаил Федорович разводил ей малину в кипятке и улыбался, слушая, как она гонит его прочь, – еще заболеть не хватало. Маленький Людоедик, улыбающийся так искренне и открыто, во всю свою детскую душу.
– Не переживай ты, – с набитыми щеками сказала Людмила, оказавшись вдруг на общажной кухне. – Все наладится.
От ужаса Галка сбежала в коридор, вырвалась в пасмурный, приглушенный свет, который почти не пропускали узкие пыльные окна. Кто-то шлепал тапками по коридору, кто-то бродил с тетрадью в руке, кто-то судорожно матерился, а Галка нашла дальний угол, забилась в него и набрала Юлькин номер.
– Выслушай меня. – Голос почудился ей чужим, и это испугало. – Просто выслушай.
Принялась бормотать. Про мать, от которой рак оставил лишь плоскую, едва живую тень, и тень эта все еще шутит, и держит удар, и подбадривает, но всем уже все ясно, и они просто ждут. Как от ожидания смерти мамино лицо пустеет, становится плоским, будто старая фотография из бабушкиных закромов. Про саму себя, про желание безвылазно сидеть с мамой, почаще звонить и прибегать, только бы не растрачивать время попусту, и про страх видеть ее такой, понимать ее болезнь и подступающую смерть, а поэтому Галка тянет, и медлит, и боится, и ненавидит себя за это…
Она все реже приезжала в гости, реже набирала номер, и мама не надоедала ей, будто и сама все понимала и отдалялась потихоньку, чтобы проще было пережить. Галка передавливала себя, собирала волю в кулак и ехала, сидела под входной дверью и возвращалась в общагу. В автобусе или между сальными клеенками в кафе, в училище или в квартире с чужой смертью можно было отвлечься, забыть, но… Рядом с мамой это было невозможно, и Галка малодушничала. Понимала, что упускает время, злилась и терла глаза, но ничего не могла изменить.
Рассказала она и про Михаила Федоровича, и про беззаветно влюбленную в отца дочь, которую он ласково называл Людоедиком, про пазлы, которые пылились в квартире, а надо было забрать их с собой; про разносолы и про то, как Галка на обратной дороге зашла в овощной ларек и под пристальным взглядом таджички-продавщицы выбирала мясистые баклажаны и помидоры – на зиму, на засолку… Как сбежала, и вид у нее, судя по всему, был такой, что продавщица горько скривила рот и потянулась перепачканными в земле пальцами, будто желая утешить.
Галка выпалила все на одном дыхании и осеклась, поняв, что перед глазами замелькали черные точки. Но, даже пытаясь прийти в себя, Галка чувствовала, как чуть проясняется в голове. Стало стыдно за разбазаренный шмат колбасы и рыдающую запятую в темном общажном углу, на которую проходящие мимо косились с жалостью, ускоряли шаг.
Прошла комендантша, не заметив Галку. Из щелястых окон пахло зимой, затекла спина, а от ледяного пола онемели ноги.
– Ужас какой, – наконец-то проклюнулся телефон Юлькиным голосом. – Галочка, милая, можно я тебе перезвоню? Или тебе срочно надо еще что-то сказать, а? У меня дети тут.
– Отбой тревоги, – хмыкнула Галка в трубку. – Твои терапевтические навыки уже подействовали. На работе увидимся.
Она медленно поднялась, беспокоясь, что от неосторожного движения снова внутрь ворвется Михаил Федорович и заполнит ее до самого дальнего уголка. Размяла хрустящие суставы, потянула шею – простые и действенные вещи, это – я, это – мое тело, а голова нужна только для того, чтобы держаться на шее. Захотелось поесть, потом поспать, потом попробовать улыбнуться. Галка начала с кривой пресной улыбки и вернулась к общему холодильнику за колбасой.
И пусть Юльке было некогда, и пусть Дана не брала трубку, Галка чувствовала себя так, словно все чужое вышло из нее, выплеснулось, и осталась лишь хрупкая, звенящая пустота. Накромсав бутербродов из колбасы и хлеба, Галка упала на кровать в комнате и запретила себе думать про маму. Толку от этих мыслей не было, кроме вины, которая кислотой разъедала внутренности. Галка жевала, слушала, как ветки бьют по окнам, как кто-то в коридоре требует денег, как носятся табунами ошалевшие от свободы первокурсники – запахи и звуки, картинки, но никаких мыслей. Нельзя хныкать и разваливаться.
Она аккуратно дотянулась до сегодняшних воспоминаний, едва подковырнула их, но бури не поднялось. Галка видела себя будто со стороны, как, плача, она на коленках ползла к Людмиле, как гладила ее широкой мужской рукой по лицу, уговаривала:
– Людоедик, не конец света…
Широкие белые плечи Людмилы задрожали, она перестала рыдать, рывком села и потянулась к Галке привычным жестом. Губами коснулась мягкой женской щеки, зажмурилась, поцеловала костяшки.
– Я же никуда не уйду, – успокаивала ее Галка словами, что сами, против воли, просились с языка. Они горчили на вкус.
И Людмила кивала, и улыбалась расплывшимися в пол-лица губами, и обнимала, стараясь на саму Галку не глядеть. Ее крутило и трясло, отцовские воспоминания внутри кричали ей то о проводах в армию, то о любимых пирожных из магазина за углом, то о Людмилиной матери, которая скидывала халатик и улыбалась так доверчиво, так сладко… Галка видела, как эти эмоции, как отцовская память искореживают ее, словно Людмила лежала без дыхания под водой и накатывающий ледяной ручей стирал, вымарывал ее черты лица.
Они сидели, обнявшись, и не было больше между ними смерти.
Палыч стоял в углу и молчал.
…Галка жевала бутерброды и доказывала себе, что пошла на поправку.
Она не помнила даже, как заснула.
Но улыбка не сходила с ее лица.
Глава 6Бананы
Ее звали Лидия.
Она была обычной тридцативосьмилетней женщиной, на которую при встрече и внимания не обратишь, но мир внутри нее был сочный, полный эмоций и вспышек. Кристине хотелось слиться с ней, забиться внутрь и исчезнуть, пока Лидия ее рукой рисует себе надгробный камень. Но у них двоих ничего не получалось, потому что во входную дверь, судя по звукам, лупили молотком или кувалдой, и… нет, все-таки молотком, наверное, он меньше и быстрей.
Кристина не появлялась в прихожей – Юра стоял там уже почти час, уткнувшись в глазок, и держал в руке литую сковороду, доставшуюся Кристине от матери. Через каждые пять-семь минут он спрашивал жалобно:
– Может, полицию вызвать?
– На фига? – Ее раздражал этот бесконечный монотонный грохот. – Потому что твои друзья пришли выбивать деньги и вежливо стучатся в дверь? Никто не приедет, у нас полиция в соседнем городе теперь, им ехать долго и лень. Можешь даже не пытаться.
– Но…
– Но голову почаще включай, когда с такими дебилами связываешься.
Единственное, что было хорошего в этой ситуации, – Шмеля вместе с кроваткой Юра унес в пустую Янину комнату, где было потише. Кристина жила напротив входной двери. Шмель хныкал и пытался вырвать пластиковые перекладины, кричал, но всем было не до него – Юра боялся, что дверь вскроют, хоть и поставил на всякий случай несколько крепких щеколд. Кристина пыталась вспомнить Лидию.
Лидия ненавидела грохот и вообще предпочитала полное отсутствие звука, ничего не было ей милее тишины. У нее все было продумано. На кухне она установила сложную систему из ящичков для всего на свете (приправ, ложек-поварешек, тряпок, круп в маленьких стеклянных банках), все стояло на своих местах и подравнивалось каждый день, нигде ни пылинки, ни соринки. Кристину мать вечно попрекала, мол, умрешь в пожаре, приедут тушить огонь и увидят, что у тебя трусы везде разбросаны, кровать не заправлена… Кристина парировала, что к тому моменту все уже давно сгорит и краснеть будет некому.
Лидия же как будто всегда была готова к визиту пожарных.
Она попала под машину – задумалась, выбежала на проезжую часть, даже не поняла, отчего небо вдруг оказалось под ногами, а в ушах раздался страшный треск. Потом она долго, почти неделю, висела в какой-то зыбкости, холодном мутном киселе. Гудели реанимационные приборы, сдавалось тело. И волонтеры с мешками из-под муки и пластиковым коробом на пороге – этого она уже не видела, но Кристина могла поделиться с ней.
Еще до тридцати Лидия написала завещание и распорядилась передать эмоции волонтерам, квартиру переписала на родителей и, против извечных правил, черкнула в бланке: «Не хочу грузить стариков». Будто объяснялась перед Палычем и девочками, которым предстояло все это пережить.
– А нас, значит, можно, – развеселилась тогда Галка, закатывая рукава джинсовой рубашки.
– Можно, конечно. Мы зачем вообще приходим? – буркнула Дана.
Лидия была красавицей с непослушными рыжими волосами, расчесанными до пуха, до состояния перезрелого одуванчика, который макнули в яркую акварель и подсушили феном. На каждой фотографии она улыбалась во весь рот, не смущаясь желтых мелких зубов, ведь они ничуть ее не портили. Лидия много работала, пробовалась в айкидо, садоводстве, рисовании спиртовыми маркерами или вязании на спицах, но быстро бросала – ей нужно было в каждом деле оставаться идеальной, а это получалось не всегда.
Отсюда неврозы, походы к участковому психотерапевту, слезы и срывы. Идеальность была только на кухне, в шкафу с крупами, а жизнь у Лидии трещала и разваливалась, и она хваталась то за одно, то за другое, не получалось, она рыдала и так мчалась, что не успевала оглядеться по сторонам, переходя дорогу, только бы везде успеть… Муж Лидии к приезду волонтеров вывез из квартиры всю бытовую технику, выгреб золото и деньги, все мало-мальски ценное. Буркнул на прощание:
– Забирайте что хочется, остальное – на мусорку.
Когда каждая получила дозу чужих воспоминаний, приехала мать Лидии, неприятная и громкоголосая старуха, принялась орать, хватать безделушки из белого ящика и швыряться ими в разные стороны, лезть в драку. Испуганная Машка заперлась в ванной, Дана тщетно пыталась бабку угомонить, а Кристина меланхолично перебирала цветные альбомы с фотографиями, вглядываясь в притворно сияющее лицо. Мать Лидии вырвала очередной альбом у нее из рук и замахнулась, будто хотела прибить, как навозную муху.